Аргументированное, сознательное, словесное доказательство своих идей, мнений, поступков.

Действительно тогда, когда опирается не только на слова, но и на дела, эмоции, эффекты заражения, внушения и подражания.

Сила убеждения будет зависеть от того, насколько понятна позиция убеждаемого человека, его мотивы. Чтобы понять это, надо постараться взглянуть на вещи глазами собеседника, проявить сочувствие к его желаниям и переживаниям.

Три типа конформизма

Конформизм – приспособляемость субъекта под индивидуальные, групповые, социальные феномены, которые проявляются в трансформации его актов поведения, социальных установок и сказываются в разделении им тех или иных идей другого индивида, группы, общества, класса, клана.

Выделяют три типа конформизма:

1. “Майский жук – Дюймовочка”. Человек искренне следует за мнением группы, перестает доверять своему впечатлению.

2. “Защита”. В этом случае человек ищет защиту от неприятностей, находящихся вне группы.

3. “Новое платье для короля”. В этом случае человек делает вид, что согласен с группой, на самом деле он просто не хочет “выделяться” из-за нежелания нарушить единодушие группы.

Негативные психологические установки и восприятие

Психологическая установка представляет собой положительное отношение к какому-либо человеку или объекту. Негативная психологическая установка – прямая противоположность.

Восприятие – это субъективный образ предмета, явления или процесса, непосредственно воздействующего на анализатор или систему анализаторов.

Если установка одной стороны по отношению к другой положительна (или отрицательна), то ее преимущественное восприятие скорее всего будет положительным (или отрицательным).

Установки и соответствующее им восприятие имеют тенденцию к сходству у обеих сторон конфликта. Это явление известно как феномен “зеркального образа”.

Эффекты негативных установок и восприятия

При наличии негативных установок и восприятия легче винить противную сторону в собственных неприятностях. Негативные установки способствуют эскалации конфликтов.

Когда противная сторона вызывает недоверие и ее неоднозначные действия истолковываются как угрожающие, сомнения в ее лучших намерениях сильны, а вера в них слаба. Это способствует зарождению страха и эскалации защитных действий.

Агрессия против стороны, которая вызывает уважение и симпатию, обычно совершается с нежеланием, даже если она явно считается виновной в неприятностях. На агрессию против стороны, которая не заслуживает уважения и симпатии, идут с готовностью.

Мешающие общению. Людям свойственно избегать тех, к кому они настроены враждебно. По мере нарастания противоречий связи между представителями противоположных сторон ослабевают. Это способствует непониманию и умножению разногласий, а также затрудняет достижение их мирного урегулирования.

Негативные установки и восприятия создают тенденцию к снижению эмпатии по отношению к другому. Действия противной стороны рассматриваются как мотивированные злом. Отсутствие эмпатии, подобно отсутствию общения, взращивает непонимание.

Негативные установки и восприятия формируют ожидание соперничества по принципу “все или ничего”. Из-за этого кажется, что ориентироваться на разрешение проблемы бесполезно. Позиции сторон становятся жесткими, созидательное начало в них пропадает.

Эксклюзивное интервью с историком Майклом Рехтенвальдом, подавшим иск против Нью-Йоркского университета в ответ на кампанию травли и преследований, которым он подвергся за критику политкорректности .

Профессор Нью-Йоркского университета Майкл Рехтенвальд прославился борьбой с политкорректностью, он известен в сети "Твиттер" под именем @Antipcnyuprof. Теперь Рехтенвальд подал судебный иск против своего университета и четырех коллег за оскорбления, которым, по его утверждению, он подвергся в ходе кампании травли и преследований, развернутой против него за критику политкорректности в университетском кампусе .

В иске, поданном профессором Рехтенвальдом в Верховный суде Манхэттена около двух недель назад, утверждается, что нынешние и бывшие преподаватели университета использовали в мае 2017 года официальные списки рассылки электронной почты, чтобы его оскорбить, называя его "правым женоненавистником", "куском дерьма" и "сатаной", в сообщениях, отправленных более чем сотне преподавателей и администраторов университета .

В ответ на запрос Daily Caller представитель пресс-службы Нью-Йоркского университета Джон Бекман категорически отверг обвинения, сказав, что "иск не обоснован".

Если 58-летний профессор Рехтенвальд и является злодеем, то, надо сказать, он на удивление искусно это скрывает. Охотно согласившись на интервью, чтобы поговорить о политизации университетского кампуса, он разрядил атмосферу первых минут знакомства несколькими шутками, прежде чем уделить почти два часа разговору о клеветнической кампании, которой подвергся, когда посмел высказаться против одержимости политкорректностью в университетском городке. [Дисклеймер: автор статьи является студентом старшекурсником в Нью-Йоркском университете]

"Самое интересное здесь то, что они мне сказали, мол, раз я думаю не так, как они, я извращенец и душевнобольной, - рассказывает Рехтенвальд. – То есть нужно быть сумасшедшим, чтобы не верить в то, что они делают. Теперь, правда, ясно, что нужно действительно быть сумасшедшим, чтобы не бояться выступить против них, ведь вот, посмотри, что случилось дальше" .

Рехтенвальд называет себя "старым коммунистом" и "бывшим леваком". Что же побудило его выступить против истерично раздражающей левизны, царящей в кампусе?

Тревожный рост идей "социальной справедливости"

"Осенью 2016 года я обратил внимание на резкое распространение идеологии социальной справедливости в кампусах, и это меня встревожило. Я увидел, как она пускает корни здесь, в Нью-Йорке, с возникновением "горячей линии для сообщений о случаях предвзятости", с отменой запланированного выступления правого идеолога Мило Янопулоса (чтобы кто-то, проходя рядом, не услышал чего-то такого, что могло бы его "перемкнуть")" .

Рехтенвальд, убежденный поборник свободы слова, начал ощущать серьезное беспокойство по мере расползания по кампусу этой активности по затыканию ртов. Но настоящую тревогу профессор почувствовал, столкнувшись с тем, что он назвал "стопроцентной индоктринацией" в лекционных залах:

"Мне это о многом говорит, когда Стэндфордский университет принимает на учебу человека, предложившего на приемном экзамене сочинение, состоящее из сотни раз повторенного слова "#BlackLivesMatter". Это было одно из нескольких подобных его "эссе". И они взяли его на учебу в том году, когда у них был самый маленький класс первокурсников в истории университета. При этом они еще и подчеркнули, насколько у них получился богатый набор с точки зрения интеллекта и разнообразия. То есть вот, один из самых престижных американских ВУЗов, по сути, сообщил, что им в кампусе важнее всего продвижение лозунгов социальной справедливости, и потому им нужны подобные адепты, которые станут до посинения твердить определенные фразы" .

Рехтенвальд рассказывает про свою бывшую подругу, марксистку-феминистку, хваставшуюся у себя в "Фейсбуке", что в конце курса, который она вела, "все студентки превратились в истовых марксисток-феминисток".

"Я был единственным, кто возмутился в комментарии к ее посту. Я написал, что позволю себе не согласиться с ней в том, что в этом состоит цель курса. Если вы, используя педагогические телеологические методы, заранее ставите цель подвести студента к определенному образу мысли, это совсем не обучение. Это чистой воды индоктринация. Вы можете этим заниматься, будучи партийным агитатором, но это совершенно не цель обучения, нет. Это стопроцентное антиобразование и антиинтеллектуализм" .

Слежка за студентами

Рехтенвальд делится своими опасениями о том, что создание в кампусах структур контроля и слежки, свидетелем которых ему уже приходилось становиться, только усугубит антииндивидуализм и сектантский трайбализм:

"В администрации Гарварда уже есть отдел студенческого активизма по вопросам социальной справедливости. В нескольких других университетах тоже… Они их даже называют "Помощниками по социальной справедливости", и платят им весьма хорошие деньги, что-то около 15 долларов в час, для слежки за студентами. Так сказать, задействуют их глаза и уши для выявления проявлений микроагрессии. И у них есть специальное приложения для телефонов. Не надо искать сайт и нажимать на ссылки, чтобы сообщить о проявлении предвзятости, достаточно просто открыть приложение в своем мобильнике и отправить донос прямо с места" .

Рехтенвальд опасается, что подобная система облегчает всевозможным коллективистам в кампусе, постмодернистским профессорам и административным активистам заполучить власть над теми, кто отказывается следовать прогрессивной ортодоксии. Фактически кампус превращается в миниатюрное "Штази-государство", в котором каждый студент становится потенциальным доносчиком, а любое действие может быть объявлено микроагрессией, вне зависимости от того, насколько это вообще соответствует действительности.

"И, кстати, эти "нарушения" нигде и никогда не были определены, - добавляет Рехтенвальд. – Вы не найдёте никакого определения "предвзятости" на университетских вебсайтах…. Нет никакого определения и "микроагрессии". Как нет определения и того, что является "проявлением предвзятости". И, насколько нам известно, большинство администраций отказывается отвечать на эти вопросы. Никакой ясности" .

Когда Оруэлл встречается с Кафкой

По словам профессора, наблюдая антилиберальную повестку дня, царящую в кампусе, он разочаровывался все больше и больше. До тех пор, пока социальные сети не сыграли свою ключевую роль в том, что он называет "переломным моментом в отношении к социальной справедливости". Это случилось после того, как он поделился новостной статьей на "Фейсбуке".

В статье речь шла о консервативном студенте из Мичиганского университета, который, когда ему предложили выбрать любой из титулов для обращения (мужской или женский), смеясь над подобным подходом, принятым университетской администрацией, пожелал называться "Его Величеством".

"Все, что я сделал, - вспоминает Рехтенвальд, всем своим видом, выражая недоумение, - это поставил у себя ссылку на статью. Затем я два часа подряд преподавал. Когда же я вернулся, там были сотни ядовитых комментариев, наполненных яростной злобой против меня, за то, что я трансофоб, за то, что я совершил дискурсивное насилие и предательство транс-сообщества" .

Вскоре после этого обескураженный профессор принял решение, которое еще больше закрепило за ним статус аутсайдера в собственном университете. Он завёл себе "Твиттер" и принялся за работу.

"Вот тут и скрывался источник всех бед", - вспоминает он с усмешкой. В интервью Washington Square News в октябре 2016 года он раскрыл себя как автора вызывающего яростные споры аккаунта в "Твиттере". По словам Рехтенвальда, с этого момента "наступил настоящий ад". Практически в одночасье он превратился в изгоя, потерял сотни друзей в "Фейсбуке" и был отвергнут коллегами.

На вопрос о том, как отреагировали его коллеги на его новоприобретенную известность, точнее сказать, дурную славу, Рехтенвальд отвечает, что прежде полагал, будто большинство его коллег симпатизируют ему, но, как видно, многие испытывали к нему скрытую враждебность, возможно, связанную с успешностью его публикаций. По крайней мере, после разоблачения они открыто стали проявлять к нему отвращение.

"В течение первого семестра, - вспоминает он, - это был стопроцентный бойкот. После первого семестра было человека три, может, пять из ста с чем-то, кто позволял себе иногда поздороваться со мной…. Но это было редко. Остальные либо отводили взгляд, либо наоборот, давали мне понять своим взглядом, что я, мол, морально прокаженный, или же они старались просто избегать меня. Один человек даже отказался ехать со мной в лифте, очевидно, полагая, что моральная проказа заразна. Все это было довольно театрально ".

Профессор вспоминает, что несколько дней спустя, после того, как он покинул безопасную зону ортодоксии, дерзнув "выйти из шкафа", он был "разобран" в открытом письме, написанном несколькими коллегами с его факультета гуманитарных наук в "Рабочей группе по вопросам Разнообразия, Равенства и Интеграции".

"Мы полностью поддерживаем право профессора Рехтенвальда выражать свое мнение, и мы приветствуем уважительную дискуссию по вопросам, которые его волнуют, - говорилось в письме. – Но пока он излагает свои взгляды, проявляя так мало уважения к доказательствам и вежливости, мы вынуждены признать его виновным в нелогичности и неучтивости к обществу, притом, что его работа в значительной мере, основывается на рациональном мышлении и уважительном обмене идеями. Причина вины профессора Рехтенвальда, на наш взгляд, очевидно, не связана с его самоидентификацией как цисгендерного белого гетеросексуального мужчины. Его вина связана с образом его мышления ".

По словам Рехтенвальда, это обвинение в "мыслепреступлении" еще больше убедило его в антилиберальности университетских леваков. А авторитарная реакция "Рабочей группы по вопросам Разнообразия, Равенства и Интеграции", которую вроде как поддержал и университет, отразила, на его взгляд, худшие тенденции, куда больше присущие боевой маоистской секте.

По мнению Рехтенвальда, довольно теплая реакция Нью-йоркского университета на левое политическое насилие во время мероприятий с участием консервативных ораторов Гэвина Макиннеса и Майло Яннопулоса свидетельствует о том, что администрация либо запугана радикальными леваками, либо, по меньшей мере, закрывает глаза на их деятельность.

"Я предпочитаю называть их "Группой Конформизма, Неравенства и Социального отчуждения, - замечает Рехтенвальд. – Я называю их так, поскольку их агрессивная ортодоксия состоит в навязывании всем их собственной идеологии. Если же вы с ними не готовы согласиться, вас пытаются вышвырнуть из университета. Это то, что они намеревались сделать этим письмом, которое было ответом на данное мной интервью Washington Square News, и это письмо представляло собой документ официального комитета Нью-Йоркского университета, то есть фактически имело силу письма декана.

По словам Рехтенвальда, проблема этого едкого письма заключалась не в том, что оно критиковало его, а в том, что, по сути, представляло официальную позицию декана, и, более того, университета.

"Это письмо было официальным, - объясняет он. - Оно было официальным и полномочным, ex cathedra! Иными словами, оно было направлено официальным комитетом, то есть означало, что университет занял в этом вопросе определенную позицию. Но при этом крайне неточно отреагировал на сказанные мной слова. Меня обвинили в "аргументах ad hominem", то есть в замечаниях не по сути дела, а в личных нападках. Но, похоже, они просто не знали определения латинского выражения "ad hominem", поскольку я вообще не упоминал конкретных людей, не назвал ни одного имени!"

Рехтенвальд не слишком подбирает слова, описывая своих коллег, устроивших ему выволочку.

"Люди, стоявшие тогда во главе комитета, были весьма писучи, но крайне антиинтеллектуальны, - говорит он. - Я помню, что на первых собраниях творческих комитетов я намекал им, что было бы неплохо использовать аргументацию в своих статьях, они же за упоминание необходимости тезисов смотрели на меня, как на дьявола. Полагаю, это была совершенно неуместная идея, ведь тебе полагалось каждый день выдавать на-гора кучу импрессионистского навоза… "

Разоблачение Рехтенвальда комитетом принесло ему еще больше известности и позора, и в течение нескольких дней после этого, он был вызван в деканат.

"Когда я вошел, - вспоминает Рехтенвальд, - декан, пожимая мне руку, приблизился сантиметров на десять и зашептал: "Это совершенно не связано с твоими записями в "Твиттере" или с обретенной тобой известностью. Я просто хочу, чтобы ты это знал, продолжал он говорить все это шепотом". Хорошо, сказал я, думая про себя - зачем же тогда ты это делаешь? Если это и вправду не связано с моими "твитами", почему ты сразу мне об этом сообщаешь? Обычно, когда люди говорят подобные вещи, они подразумевают прямо противоположное. И это именно то, что он имел в виду ".

Вслед за этим конфузливым рукопожатием, рассказывает Рехтенвальд, декан сообщил ему, что некоторые из академических коллег профессора, в связи с его высказываниями, обеспокоены его психическим состоянием, и стал убеждать Рехтенвальда взять отпуск за свой счет.

Рехтенвальд добавляет, что на тот момент он в течение полугода ожидал карьерного продвижения, и, хотя он согласился взять отпуск, это было отнюдь не добровольное решение, он просто понимал, что выбора у него нет.

Со своей стороны, Нью-йоркский университет утверждает, что отъезд профессора Рехтенвальда за границу был его собственной инициативой. В ответ на заявления, сделанные профессором для прессы, университет опубликовал электронную переписку между Рехтенвальдом и деканом факультета гуманитарных наук.

"На самом деле, - пишет декан факультета Гуманитарных наук Фред Шварцбах в электронном письме в Рехтенвальду 11 ноября 2016 года, - отпуск совершенно не связан с вашим мнением или тем, что вы думаете об академических кругах, и он не был вынужденным. Правда состоит в том, что вы сами сказали, что заинтересованы в отдыхе и нуждаетесь в нем" .

В прошлом году профессор Рехтенвальд вернулся из неоплачиваемого отпуска и получил ожидаемое повышение. Это стало для него большим облегчением, поскольку после встречи с деканом он уже думал было, что потерял работу. Кроме того, он нуждался в повышении зарплаты, чтобы продолжать жить и работать на Манхэттене.

По словам Рехтенвальда, увеличение зарплаты и карьерный рост, вероятно, стали следствием желания Нью-йоркского университета замять историю, предотвращая возможный ущерб и критику, а вовсе не из-за веры в важность свободы слова и разнообразия мнений. Возвращая его на работу, считает Рехтенвальд, университет защищал себя от потенциального иска за дискриминацию или преследование.

В то же время, утверждает профессор, университет так и не обратил должного внимания на кампанию травли и клеветы, по поводу которых он жаловался еще в самом начале истории. Когда он вернулся из своего годичного отпуска, его спросили, не хочет ли он переместить свой офис в другое место, подальше от своих коллег по факультету гуманитарных наук, и он согласился. Теперь он обрел временное убежище от травли, развернутой левыми коллегами, в отделе русских исследований. Рехтенвальд находит это особенно забавным на фоне одержимости левых русским заговором, повлиявшим на выбор Трампа.

Сектантские методы

Рассуждая о будущем академических кругов, профессор Рехтенвальд настроен вполне оптимистично. Он считает, что политика идентичности и вообще различные движения социальной справедливости, особенно в университетских городках, превратились во что-то вроде религии, завлекающей последователей классическими методами сект. Все же, несмотря на его разочарование нынешней ситуацией, он уверен, что она обратима.

Рехтенвальд, конечно, не одинок в своем скептицизме относительно культуры политкорректности и ее коллективистских тенденций. Он дружит с профессором Джорданом Петерсоном из Университета Торонто и с профессором Джонатаном Хаидтом, коллегой из Нью-Йоркского университета и основателем Академии Heterodox, поощряющей интеллектуальное разнообразие в кампусах.

Рехтенвальд считает, что молодежь, вынужденно отсидев на подавляющих мышление индоктринирующих курсах, особенно жаждет идей Петерсона и Хайдта, стремясь выработать критическое мышление.

Он также убежден, что сторонники всевозможных "безопасных пространств" и "предупреждений перед просмотром" однажды проснутся, оказавшись в реальном мире, и обнаружат его сильно отличающимся от иллюзий междисциплинарных леваков. Это будет очень болезненное и тяжелое пробуждение, но Рехтенвальд уверен, что здравый смысл победит в битве против университетской ортодоксии, идеологического рабства и тоталитарных импульсов.

"Мы победим, - задумчиво говорит тихим тоном Рехтенвальд в заключение интервью и кивает сам себе головой.- Это будет тяжело, но мы выиграем" .

(перевод Александра Непомнящего)

ГАБРИЭЛЬ МАРСЕЛЬ

КОНКРЕТНОЙ ФИЛОСОФИИ

МОСКВА ИЗДАТЕЛЬСТВО «РЕСПУБЛИКА» 2004

ББК 87.3 М25

Перевод с французского В. П. Большакова и В. П. Визгина

Общая редакция, послесловие и примечания В. П. Визгина

Габриэль Марсель

М 25 Опыт конкретной философии / Пер. с фр. В. П. Большако­ва и В. П. Визгина; общ. ред., послесл. и примеч. В. П. Визги­на. - М.: Республика, 2004. - 224 с. - (Мыслители XX века). ISBN 5-250-01887-4

Книга мыслителя и драматурга, ведущего представителя христианского эк­зистенциализма во Франции Габриэля Марселя (1889-1973) создавалась в тре­вожные годы, предшествовавшие Второй мировой войне. Проблемы, обсужда­емые в этом произведении (рефлексия и интуиция, личность и духовный опыт, «конкретный человек» и смысл надежды, вера и терпимость и др.), рассматри­ваются с позиций персоналистически ориентированной метафизики. Тонкий ана­лиз автора направлен на острые и актуальные, духовно значимые ситуации сво­его времени. Работа Г. Марселя впервые переведена на русский язык.

Для читателей, интересующихся историей современной европейской фи­лософии.

ISBN 5-250-01887

© Издательство «Республика», 2004

ВВЕДЕНИЕ...................................................... 3

ВОПЛОЩЕННОЕ БЫТИЕ КАК ЦЕНТРАЛЬНАЯ ТОЧКА ОТСЧЕТА МЕТАФИЗИ­ЧЕСКОЙ РЕФЛЕКСИИ................................................. 9

ПРИНАДЛЕЖНОСТЬ И ОТКРЫТОСТЬ ДРУГОМУ............................ 31

НАБРОСОК КОНКРЕТНОЙ ФИЛОСОФИИ................................... 47

ФЕНОМЕНОЛОГИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ О БЫТИИ В СИТУАЦИИ................ 66

О ПОНЯТИЯХ ДЕЙСТВИЯ И ЛИЧНОСТИ.................................... 84

ОТ МНЕНИЯ К ВЕРЕ...................................................... 96

ТРАНСЦЕНДЕНТНОЕ КАК МЕТАПРОБЛЕМАТИЧЕСКОЕ...................... 111

ТВОРЧЕСКАЯ ВЕРНОСТЬ.................................................. 116

РАЗМЫШЛЕНИЕ ОБ ИДЕЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВА БЫТИЯ БОГА.................. 137

ОРТОДОКСИЯ ПРОТИВ КОНФОРМИЗМА................................... 143

ЗА ПРЕДЕЛАМИ ЭКУМЕНИЗМА........................................... 150

ФЕНОМЕНОЛОГИЯ И ДИАЛЕКТИКА ТЕРПИМОСТИ......................... 161

ФУНДАМЕНТАЛЬНАЯ СИТУАЦИЯ И ПОГРАНИЧНЫЕ СИТУАЦИИ У КАРЛА

ЯСПЕРСА............................................................ 170

Философия надежды Габриэля Марселя. В. П. Визгин................... 198

Примечания............................................................. 212

Указатель имен.......................................................... 222

Жанне Деломм Максиму Шастену Шарлю Лапику

их друг Г. М.

Введение

Напрасно было бы искать в этом произведении что-либо похожее на систематическое изложение метафизики, исходящее из определенного цен­тра, где мысль утверждалась бы с помощью мгновенного заземления и от­куда, путем рационально связанных ходов, смогла бы соединиться с данны­ми обыденного опыта, который воссоздавался бы более или менее условно в ходе диалектического развертывания. Это не означает, впрочем, что в глу­бине души я не испытываю ностальгии по подобной систематизации и что та неукоснительная точность, с которой Луи Лавелю*1 удалось связать вое­дино свое учение, не вызывает у меня восхищения. Но в то же время я не могу скрыть, что этому восхищению сопутствует некоторое недоверие и что та ностальгия, которую я в себе обнаруживаю, не может оправдать себя перед лицом размышления, различающего ее несколько подозрительное про­исхождение. И действительно, нельзя не признать в необходимости систе­матизации, с одной стороны, заботу о совершенствовании сети отноше­ний, связывающих наши идеи между собой и преобразующих их в единое целое, основываясь на котором наше мастерство способно проявить себя с возрастающей легкостью, а с другой - желание сделать нашу мысль легко передаваемой, видеть ее воплощенной во всем, что мы могли бы рассмат­ривать, подобно объекту или собственности, как нам принадлежащее. Оче­видно, что, используя дефиниции и теоремы, мы надеемся свести на нет комплекс неполноценности, которым в течение полувека столько филосо­фов страдает от прогресса конкретных наук. Философов часто обвиняют, что они не могут противопоставить этому прогрессу ничего, кроме топта­ния на месте среди бесплодных трюизмов и парадоксов или путешествий без будущего в тумане неконтролируемого и неопределенного.

Но когда философ впадает в искушение систематизации, не рискует ли он забыть, что любая достойная этого имени философия невозможна без углубленного познания удела человеческого, нас самих, как существ живущих и мыслящих, и что мы должны спросить себя, позволяет ли та­кой удел совершить акт, благодаря которому метафизики «считают себя способными перенести себя в средоточие бытия или вновь обнаружить тот первоакт, от которого зависят как мое собственное бытие, так и бытие

мира» (Лавелъ. Об Акте. § 1)? Что касается меня, то я остаюсь в полном убеждении, что трансцендентное не может быть ни в коей мере уподоблено точке зрения, в которую мы могли бы мысленно поместить себя самих. Та­ким образом, слова «переноситься» и «обнаруживать» не имеют смысла, если они не относятся к операции этого типа, каким бы понятным ни был тот замысел, в котором она осуществляется. Метафизически мне кажется самым важным тот ход мысли, который позволяет мне признать, что я не могу, не впадая в противоречие, мыслить абсолютное как некий находя­щийся в центре наблюдательный пункт, откуда вселенную можно созер­цать во всей ее целостности, вместо того чтобы познавать ее отдельными частями, как это делает каждый из нас. Дело в том, что я не могу предста­вить себе существование подобной наблюдательной точки, в какой-то мере не помещая себя туда идеально. Противоречивый характер именно этого понятия я и должен обнаружить. Может показаться, однако, что здесь мы сталкиваемся с апорией: действительно, каким образом я могу говорить о «моей точке зрения», не противопоставив ее той «абсолютной точке зре­ния», которую я только что определил как непостигаемую? Может быть, на это следует ответить, что идея подлинного порядка мира, каким он раскры­вается наблюдателю, занимающему привилегированное положение или на­ходящемуся в оптимальных оптических условиях, включает признание, что этот мир мне дан изначально в соответствии с перспективой, являющейся моей и только моей, причем отсюда нельзя заключать, что эта идея выража­ет или воплощает своего рода восхождение по уровням бытия, которое дек­ларируют великие интеллектуалистские учения. Один из основных моти­вов нижеследующих размышлений заключается, может быть, в том, что обезличенное мышление не позволяет выйти в то пространство, которое достойно называться метафизическим, и даже помыслить его. Для нас одно из самых больших достоинств Ясперса состоит в утверждении, вслед за Кьеркегором и Хайдегтером, что экзистенция (a fortiori1 трансцендентное) должна быть признана и воссоздана только за пределами мысли, ориенти­рующейся в своем движении на «общие места» объективного мира.

Вероятно, самое лучшее, что я мог бы сделать в данной ситуации, - это воспроизвести здесь, не без комментирующего пересказа, неиздан­ный текст того сообщения, которое я сделал в «Союзе в защиту Исти­ны»* вскоре после выхода в свет «Метафизического дневника», то есть еще до того, как я узнал, что же такое экзистенциальная философия. Я обращался тогда к публике, мыслящей рационалистически, и считал нужным уточнить свою позицию по отношению к Л. Брюнсвику**, ко­торый незадолго до этого опубликовал свою работу «Прогресс сознания в западной философии».

«Верить или проверять-такова альтернатива,-говорит в ней Брюн-свик. -Люди принимают неверие как нечто негативное вследствие обыг­рывания внешней формы слов. Неверие - это такое же позитивное каче­ство для философа, как храбрость для солдата»2. У этой формулы то

ким образом, я прихожу к тому, чтобы установить мое несовпадение с той верой, о которой я вроде бы отзывался как о своем достоянии, то есть я приведен к тому, чтобы осознать свое неверие в глубине того, что я называю моей верой. И тем самым сразу же устанавливается связь между мной и тем, кто провозглашает себя попросту неверующим, связь в свете истины, который есть также и свет милосердия. Эта связь мо­жет даже преобразиться во что-то вроде рокировки, не объективной, конечно, - это не имеет никакого смысла, - а касающейся отноше­ния между мной и другим. Действительно, я могу дойти до признания, что другой, объявляющий себя неверующим, гораздо более истинным и эффективным образом, чем я, считающий себя верующим, свиде­тельствует о той реальности, которая скрывается в моем акте веры.

Но, очевидно, и сама эта диалектика должна быть продумана. Я дол­жен себя спросить, как возможно, чтобы я противопоставлял этим руди­ментам веры, которую я усматривал в себе, полноту веры. Достаточно ли будет ответить на это, сказав, что я соизмеряю данность факта с идеалом, который превосходит ее во всех отношениях, но который мне дано лишь мысленно воспринимать? Это было бы деградацией веры до уровня по­ползновения. Это было бы также постановкой проблемы объекта веры в таких понятиях, которые, как это одинаково показывают и история и реф­лексия, не позволяют дать ей какого-то решения. Ответить так значило бы отступить назад к самому плоскому и бесплодному агностицизму, а имен­но агностицизму конца XIX в. Здесь, как и всегда, из колеи, где мы риску­ем увязнуть, нас может вытащить только рефлексия. Именно она вынуж­дает нас спросить себя, сохраняется ли в подобной области смысл различения идеального и реального и не перенесено ли это различение сюда из области, где его применение вполне законно. И именно здесь, несмотря ни на что, происходит соединение традиционной философии с диалектикой утверждения, как я ее понимаю. Следует все же отметить, что это последнее соображение, как бы ни сближалось оно с онтологиче­ским аргументом, относится к я верую, которое может выявиться только в формуле «Я верую в Тебя, мое единственное прибежище».

Всей этой сложной совокупностью размышлений определяется раз­личие между проблемой и тайной. Действительно, та реальность, ко­торой я открываюсь, взывая к ней, никоим образом не может отожде­ствляться с исследуемой мной объективной данностью, природу которой я должен определить рационально. Я сказал бы даже, что эта реальность дает мне меня самого в той мере, в какой я отдаю себя ей. Я становлюсь по-настоящему субъектом посредством акта, направляю­щего меня к ней. «Стать субъектом», - говорю я. Смертельная иллю­зия распространенной формы идеализма заключается в том, что субъект рассматривается как факт или отправной пункт, а не как цель и победа.

ОРТОДОКСИЯ ПРОТИВ КОНФОРМИЗМА

Не без серьезных опасений я согласился высказаться на эту очень важную для меня тему, рассмотрение которой вызывает чувство, буд­то двигаешься по хребту между двумя безднами. Прежде всего имеют­ся утверждения, чрезвычайно смущающие того, кто их формулирует, так как они вынуждают его ясно признать, насколько он недостоин их высказывать. С другой стороны, почти невозможно в коротком тексте не спровоцировать серьезных недоразумений, в особенности избежать риска шокировать некоторых читателей, не обладая при этом никакой возможностью сделать пояснения, на которые они имеют право.

«Когда в связи с каким-нибудь вопросом мы говорим «мы католи­ки», то почти переходим пределы католицизма, почти перестаем думать, как католики». Последующие мои соображения будут связаны с этим несколько парадоксальным заявлением, сделанным в одной из моих книг. Быть может, я выражусь яснее, если скажу, что для меня речь идет о том, чтобы по возможности разграничить часто отождествляемые по­нятия - ортодоксию, с одной стороны, и конформизм - с другой.

Мне кажется, что мы не понимаем главного в ортодоксии, когда видим в ней только поддержку корректных мнений относительно дог­матов веры. Ортодоксия - это абсолютная верность (в плане утверж­дения) Слову, ставшему плотью. Это верность выбору, верность отве­ту. Она воплощается в Символе веры, звучащем ежечасно, в любом месте голосом Вселенской церкви, в каждом верующем как причаст­нике этого живого Тела. «Ничто лучше не демонстрирует испорченно­сти современного мира, - пишет Честертон, - как чрезмерное ис­пользование в наше время слова «ортодоксия». Раньше еретик льстил себя надеждой, что он не еретик. Царства мира сего, полиция и судьи - вот кто были еретиками. Он же был ортодоксом. Он не кичился тем, что восставал против них, это они восставали против него... Он был горд тем, что он ортодокс, тем, что он предан истине... Он был цент­ром вселенной, и это вокруг него обращались планеты... Но сегодня он хвастается своей ересью и взгляд его ждет аплодисментов. Слово «ересь» не означает теперь, что человек не прав, а скорее, что он неза­висим в суждениях и неустрашим. А понятие ортодоксии приобрета­ет, напротив, уничижительное значение». Это замечание Честертона сегодня еще вернее, чем тридцать лет назад*. Мы без затруднений могли бы показать, что религиозная и даже христианская философия нашего времени расценивает гетеродоксию как положительную ценность. Это

стало возможным только вследствие фундаментального заблуждения, не учитывающего, скажем прямо, главного в христианстве, выхола­щивающего в нем то содержание откровения, за отсутствием которо­го оно перестает быть религией, вырождаясь даже не в философию, а в обескровленную и несостоятельную этику.

Ортодоксия есть верность слову Бога. Но это значит, что само слово Бога теряет свой смысл и свою силу, как только мы отступаем от сверхъестественного уровня, являющегося планом воплощения. Конечно, мы можем, к примеру, говорить о марксистской ортодок­сии, но только в том смысле, в каком Маркс оказался бы, если взять на себя смелость сказать это, сверхчеловеком и его учение можно было бы рассматривать как абсолютное Послание или как Открове­ние, что, очевидно, абсурдно и противоречиво, так как сама идея та­кого Послания несовместима с чисто материалистическим содержа­нием марксизма. И чем более мы удаляемся от зоны истинного или узурпированного пророчества и углубляемся в область безличной науки, тем невозможнее становится говорить в строгом смысле об ортодоксии, а также, конечно, и о ереси.

Конформизм, каким бы он ни был - интеллектуальным, эстетиче­ским, политическим, - есть подчинение определенному лозунгу, вы­брасываемому не личностью, а некоторой группой, выдающей себя за воплощение того, что следует думать, что нужно ценить в такой-то стране в такое-то время, остерегаясь, разумеется, признавать относительность, содержащуюся в любой исторической форме знания или вкуса.

К моральному конформизму склонны те, кто практикуют ту или иную добродетель (чаще - ее видимость) только потому, что она принята в среде, к которой они принадлежат, и особенно среди тех, кто задает в ней тон. Когда в настоящее время говорят о «благонаме­ренных», употребляя это слово в ироническом и уничижительном смысле, то имеют в виду как раз такой моральный конформизм. Од­нако подобные соображения требуют двух важных уточнений.

Оригинал взят у molodiakov в Канун новой ортодоксии-1

В свете снова вспыхнувших (или "вспыхнутых"?) дискуссий вокруг "учебника истории" (этим словам суждено стать мемом!) предлагаю вашему вниманию свою не публиковавшуюся в сети статью "Канун новой ортодоксии. Историк и власть в перестроечной и постсоветской России" из сборника "Научное сообщество историков России: 20 лет перемен" под редакцией Геннадия Бордюгова (2011). Статья закончена в декабре 2009 г., но актуальности, как выясняется, не утратила.

«История гениальнее людей, делающих ее, а события развертываются часто с таким великолепным размахом и гениальным буйством, которые решительно нежданны для людей, их вызвавших. Наше время в особенности чувствительно познало эту истину». Так писал в начале лета 1920 г. критик Виктор Ховин в эссе «Канун нового нигилизма», при чтении которого много лет назад у меня в уме возникли первые контуры настоящей работы.

В обоих случаях ключевое слово «канун». «Новый нигилизм» пришел не таким, как мечталось Ховину, ощущавшему кризис западной цивилизации в результате Первой мировой войны - «крушение гуманизма», по определению Александра Блока, - и ее отрицание как залог появления новой «подлинно человечной и подлинно человечьей культуры» (1). Только в последнее время появилось некое подобие новой, востребованной властью ортодоксии в отечественной историографии, однако историческое сообщество, при всей своей разнородности, явно не намерено принимать ее.

Что такое историографическая ортодоксия? В настоящей работе под этим понимается идеологически детерминированная система оценок и критериев оценки исторических событий, одобренная властью и навязываемая ей - когда жестко, когда мягко - в качестве обязательной для пропаганды, науки и образования. Историографическая ортодоксия является составной частью государственной идеологии: ее значимость зависит от конкретных условий, а содержание может меняться на прямо противоположное. Первой ортодоксией советской историографии стала «система» М.Н. Покровского, окончательно оформившаяся в этом качестве к концу 1920-х годов после профессионального и физического устранения конкурентов. В дальнейшем она колебалась вместе с «генеральной линией».

Необходимо сказать, что я не ставлю знак равенства между историографической ортодоксией и историографией в целом, даже применительно к периодам наибольшего идеологического контроля. С конца 1920-х по конец 1980-х годов советские историки не могли открыто противостоять ортодоксии и при этом нормально участвовать в научной жизни, но имели возможность не следовать ее догмам, отдавая им лишь ритуальную дань, необходимую по условиям времени и жанра. Как говорил выдающийся лингвист академик Б.А. Серебреников: «Я не маррист. Я не антимаррист. Я - амаррист». Подобные «амарристы» были и есть в историческом сообществе (здесь и далее речь идет о сообществе специалистов по истории России-СССР ХХ века), но это отдельная тема, которая здесь не рассматривается. Поэтому читателя не должно удивлять отсутствие в настоящем исследовании тех или других известных и значимых имен.

Новая ортодоксия - 1: «социализм» против «сталинизма»

Объявленный М.С. Горбачевым курс на перестройку стал для одних сигналом к пересмотру и исправлению, для других - к тотальному демонтажу советской ортодоксии, тезисам и формулам которой, вероятно, не верили уже сами их авторы. В историографии «перестраивать» надо было всё: методологию и тематику исследований, оценки и критерии оценок исторических явлений, формы научной деятельности и руководство ею. Здесь открывались два пути: делать это в рамках «марксизма» и «социализма», пусть трактуемых максимально широко, или на пути полного их отрицания.

Значительная часть исторического сообщества высказалась за первый путь. Историки-профессионалы понимали не только то, что ортодоксия находится в глубоком кризисе, но и то, что советской историографией, т.е. в конечном счете ими самими, их учителями и коллегами, сделано много полезного и что полностью отбрасывать наработанное не следует. Эту же точку зрения приняли высшее партийное руководство и руководство наукой, особенно после удаления от кормила власти наиболее одиозных фигур вроде академиков Б.Н. Пономарева, П.Н. Федосеева, И.И. Минца. За полный отказ от советского наследия выступили в основном публицисты, литераторы или представители других научных дисциплин, писавшие на исторические темы. Это направление мы рассмотрим в следующем разделе.

Перестройка была немыслима без частичного демонтажа системы. Предстояло отказаться от части, чтобы сохранить целое. «Целым» были названы марксизм-ленинизм, социализм, советский строй. «Частью» стал «сталинизм» в широком смысле слова, трактуемый как «извращение» марксизма-ленинизма и советской системы. Критика «сталинизма» в годы перестройки приобрела тотальный характер, несравнимый с осуждением «культа личности Сталина» и «нарушений социалистической законности» после XX и XXII съездов КПСС - отдельных ошибок отдельных товарищей при непогрешимости системы в целом. Безоговорочное отвержение «сталинизма» и противопоставление его «истинному социализму» стали основной перестроечной новой ортодоксии (НО-1), которая интенсивно формировалась по заказу сверху в 1988-1991 гг., но так и не успела стать действующей ортодоксией из-за краха СССР.

В формировании НО-1 удачно совпали заказ сверху, от руководства КПСС, и инициатива снизу, из профессионального сообщества историков. Партийные боссы и идеологи не только допускали, но и поощряли противопоставление «хороших большевиков» «плохим большевикам», постепенно расширяя первую категорию до «левых» вообще, при условии что это не выходит за пределы марксизма и социализма. Специалисты по истории СССР и, в меньшей степени, по истории КПСС из академической и университетской среды с охотой откликнулись на новые веяния и сами стали проявлять инициативу. Дело не в действии идеологической инерции, не в консерватизме или конформизме среды, как можно подумать сегодня. По крайней мере, не только в них. Ученые-историки, познания которых, как правило, превосходили границы дозволенного в печати прежней ортодоксией, обрадовались, что могут применить свои наработки, тем более что это применение, одобренное и поощряемое сверху, укрепит их профессиональное, общественное, да и материальное положение (в партийной печати всегда хорошо платили).

Основными проводниками НО-1 стали газета «Правда», особенно с приходом на пост главного редактора И.Т. Фролова, журналы «Вопросы истории КПСС», «Известия ЦК КПСС», «Коммунист», Издательство политической литературы. Реализация «перестройки» была доверена именно партийной печати под руководством проверенных ортодоксов, умевших колебаться вместе с «генеральной линией» (думаю, фамилии излишни). Тогда-то и появился анекдот о диалоге двух друзей: «Старик, ты читал сегодняшнюю «Правду»?». «Нет. А что там?». «Ну-у… Это не телефонный разговор».

Определенные трудности представлял кадровый вопрос, поскольку, как писал в 1991 г. А.Н. Мерцалов, «по своим методологическим возможностям, предельной идеологизации, незнанию иностранной научной литературы наши специалисты, особенно по истории КПСС и советского общества, находятся на уровне зарубежных крайних консерваторов» (2), а последнее по тогдашней шкале было уничтожающей оценкой. Трибуны советской ортодоксии были скомпрометированы в глазах коллег и широкой читающей публики - годы перестройки стали временем массового интереса к отечественной истории - и едва ли могли рассчитывать на их признание. На первый план выдвинулись известные, но опальные или полуопальные ученые (Р.А. Медведев, П.В. Волобуев, В.И. Старцев), представители относительно деполитизированных специальностей, вроде истории науки и техники (В.Д. Есаков), наконец, молодые историки, среди которых особую известность приобрели Г.А. Бордюгов и В.А. Козлов. Оперативно «перестроился» ряд представителей истеблишмента, в основном не занимавших административных постов в науке (Ф.И. Фирсов, М.И. Семиряга, В.И. Дашичев). Стоит помнить и о том, что под влиянием перестройки эволюционировали - другой вопрос, искренне или конъюнктурно - ее партийно-агитпроповские кураторы вроде А.Н. Яковлева и Д.А. Волкогонова (3).

Первой знаковой фигурой НО-1 можно считать Бухарина. Столетие со дня его рождения, торжественно и, главное, официально отмеченное в 1988 г. стало первой демонстрацией новой ортодоксии, еще находившейся в процессе формирования. Выбор был сделан очень удачно. Среди «запрещенных людей» Бухарин вызывал минимум нареканий со стороны партийного руководства: о нем высоко отзывался Ленин, продолжавший оставаться безусловной «священной коровой»; он боролся с теми оппозиционерами, которых клеймил Ленин; наконец, оппозиционность Бухарина трактовалась как вариант «социализма с человеческим лицом» и была объявлена альтернативой сталинизму, в которой можно было отыскать немало точек соприкосновения с идеологией и реалиями горбачевской перестройки. Широким массам интеллигенции Бухарин тоже мог казаться положительной фигурой: философ и интеллектуал, он «не расстреливал несчастных по темницам» и дружил с Пастернаком. О Бухарине начали писать все кому не лень, причем литераторы и публицисты быстро перехватили у историков «хлебную» тему. Кульминацией этого процесса можно считать создание в 1990 г. советско-американского художественного фильма «Враг народа Бухарин» (режиссер Л. Марягин), спорного с исторической точки зрения, но убедительного в художественном отношении, и перевод биографии Бухарина, написанной С. Коэном, которого еще недавно клеймила советская пропаганда.

Реабилитация Каменева, Зиновьева и «троцкистко-зиновьевской оппозиции» в целом стала следующим этапом развития НО-1, но уже в несколько ином направлении. Во-первых, их неоднократно и резко осуждал Ленин (впрочем, кого он только не осуждал!). Во-вторых, объявить их идеи позитивной альтернативой сталинизму было затруднительно. В-третьих, значительная часть этих деятелей была причастна к массовым репрессиям времен гражданской войны и первых лет после нее, информация о которых все чаще попадала в открытую печать и вызывала бурные дискуссии. Наконец, в этой категории было особенно много евреев, чем сразу же воспользовались антикоммунистически настроенные национал-патриотические круги. В еще большей степени всё это относилось к личности, идеям и деятельности Троцкого, «легализация» которых - с большой долей критики - не случайно была доверена таким ортодоксам как Н.А. Васецкий и Д.А. Волкогонов. В качестве позитива НО-1 обращала внимание на то, что Ленин допускал дискуссии в партии (хотя и требовал беспрекословного исполнения уже принятых решений), что названные персонажи не были «врагами народа», а напротив, «внесли свой вклад в создание…», что товарищеская критика помогала им избавляться от ошибок и заблуждений и т.д.

Колесо «возвращения» продолжало раскручиваться, количество «врагов» сокращалось. Реабилитация эсеров и меньшевиков, включая эмигрировавших из СССР, отражала перемены внутри КПСС и советского общества на рубеже 1980-х и 1990-х годов. Активизация антикоммунистических сил различной ориентации заставляла партийное руководство искать новые пути и альтернативы, в том числе подкрепляя их ссылками на опыт прошлого, что делало профессию историка привлекательной и востребованной и не могло не отразиться на состоянии сообщества в целом. Именно сверху были предприняты первые попытки создания многопартийной, точнее квази-многопартийной, системы и идеологического плюрализма, но все в тех же социалистических рамках, исключавших «буржуазный либерализм», с одной стороны, и «консервативный национализм», с другой. После ликвидации цензуры «демократы» открыто заявляли, что все прошлое КПСС преступно, а будущего у нее нет, что она виновна не в ошибках, в «преступлениях против человечности», что перестройка - не более чем попытка самосохранения тоталитарной системы путем частичной модификации и косметических реформ. На фоне «бархатных революций» в Восточной Европе для руководства КПСС это звучало более чем угрожающе. В свою очередь, «патриоты» реанимировали тезис о «жидомасонском заговоре» против России, подкрепляя его внушительным списком «кремлевских псевдонимов» (выражение И.А. Бунина) с расшифрованными настоящими фамилиями. Как из рога изобилия посыпались переиздания сочинений «открытых врагов советской власти», не щадивших не только Троцкого, но и Бухарина. Начавшаяся в печати критика Ленина, сначала осторожная, потом разухабистая, показала, что «священных коров» больше нет.

НО-1 должна была дать на это убедительный и всеобъемлющий ответ. И такой ответ был подготовлен. Первой - негативной - частью новой системы стал выпущенный Политиздатом в 1991 г. сборник статей «История и сталинизм» - аналог многочисленных советских сборников типа «Против…» - под редакцией А.Н. Мерцалова, специалиста по «критике буржуазной историографии». Позитивной частью должны были стать «Очерки истории КПСС», призванные сменить известный «кирпич» «История КПСС» под редакцией Б.Н. Пономарева, который был признан непригодным к дальнейшей переработке. К работе над обеими книгами были привлечены крупнейшие специалисты в данной области, работавшие, полагаю, не только ради денег и славы, но и из профессиональных соображений. «Очерки истории КПСС» так и не были опубликованы, поэтому однозначно судить о них я не берусь, но многие их положения и фрагменты были «обкатаны» в партийной и академической прессе в 1990-1991 гг. и укладываются в описанную выше схему.

Принципиально важными идеологическими документами готовой к употреблению НО-1 я считаю статьи А.Н. Мерцалова «Нужна ли гласности наука?» и «Сталинизм и освещение прошлого», которые открывали и завершали сборник «История и сталинизм». Вторая посвящена отрицательному воздействию сталинизма на советскую историческую науку, для критики нынешнего (т.е. на 1991 г.) состояния которой автор не пожалел самых резких слов, замахиваясь в том числе на систему Академии наук и ВАК. Абсолютное большинство этих упреков вполне справедливо, но тон статьи наводит на мысль, что готовилась крупная проработка с «оргвыводами» персонального характера. Приведу ее финал, непосредственно относящийся к историческому сообществу - и звучащий сегодня, в 2010 г., с пугающей актуальностью:

«Сталинизм привел к деградации личности многих ученых. Возник конфликт между тем, что они думали и писали. Деспотия и в историках культивировала низменные качества: ложь, лицемерие, чинопочитание, страх, неспособность принимать самостоятельные решения. Такой образ мышления и поведения исключал обновление… Многие историки до сих пор пассивны по отношению к перестройке. Высокопоставленные деятели науки не хотят признать, что сталинизм поразил не только экономику, политику, идеологию, но и историографию, что не перестройка (как утверждает, например, Ю.А. Поляков), а сталинизм породил тот дилетантизм, который характерен для многих современных историков. Показательно также падение интереса читателей к историографии. Лучшими служителями музы истории становятся мастера прозы средней руки, не владеющие ни методологией истории, ни достаточными конкретно-историческими знаниями… «Методологию научного социализма, - подчеркивает А.Н. Яковлев, - мы в сущности не прилагали к изучению и обновлению собственного общества на основе альтернативных сопоставлений и свободных дискуссий» (ссылка на статью Яковлева в «Правде» от 24 ноября 1989 г. - В.М.). Не прилагали ее и советские историки к своей науке. Воссоздать на ее основе подлинную картину прошлого - дело их чести» (4). Одним словом, «цели ясны, задачи определены, за работу, товарищи!».

Сборник «История и сталинизм» был сдан в набор 26 марта 1991 г. и подписан в печать 24 июля 1991 г. Когда его 50-тысячный тираж поступил в продажу, я не знаю, но это уже не важно. Августовский «путч» сокрушил СССР, навсегда похоронив под его обломками и НО-1, которая не успела стать ортодоксией. Канун так и остался кануном.

Место Д.А. Волкогонова в историографической и идеологической борьбе рассматриваемого периода, а также эволюция его взглядов заслуживают отдельного рассмотрения. Отмечу лишь, что с наступлением перестройки Волкогонов, несмотря на привилегированное положение, стремился дистанцироваться от любой ортодоксии, старательно позиционируя себя в качестве независимого исследователя.

Продолжение следует

← Вернуться