Есть ли разница между Церковью, в которую ты пришел когда-то, и РПЦ, в которой оказался?
Тут, как и у многих, все банально: «Любовная лодка разбилась о быт!» Если бы я продолжал оставаться в сфере «потребления религиозных услуг», раз в неделю ходящим в храм исповедаться-причаститься, а свои печали запивая святой водичкой, то, может, моя неофитская наивность так бы и не рассеялась. Но я, как священник, оказался в сфере «производства» этих услуг с возможностью видеть значительную часть (далеко не всю) внутренней кухни. Прошу не считать меня циником: сами церковные апологеты постоянно и настойчиво в качестве аргумента (не от большого ума) используют это сравнение. «Почему вы не ходите в храм? Вам священники не нравятся? – патетически спрашивают они. – Но если пьяный почтальон принесет вам письмо, какая вам разница, в каком состоянии он и какую ведет жизнь, главное - он исправно приносит письма. Или если вас в магазине обругает продавец или в клинике врач, вы же не откажетесь от услуг торговли и медицины!»
Пока по твоей судьбе не проедет тяжелое колесо раззолоченной колесницы епископа-«наследника апостолов», старца или настоятеля, редко появляется отрезвление. Да и после далеко не всегда. Большинством прихожан, которые вроде как должны быть живыми членами церковных общин и т.д. и т.п., как раз сегодняшняя система церковных отношений наиболее востребована. Это такой своеобразный договор: «Мы вас считаем православными, а вы нас считайте вашими пастырями!» В реальности это очень удобно: приходи раз в неделю на службу, не забывая совершить пожертвование. От прихожанина необходима создаваемая им массовость и его кошелек, но сам он, как личность со своими бедами и радостями, не нужен никому ни разу! Больше от тебя ничего не требуется, живи вне стен храма как хочешь, потом на исповеди, разве что, пожурят тебя за нерадивость. Удобно и священнику: во внутренние дела прихода никто не лезет, отчитываться за свои решения и финансы перед прихожанами не нужно, его личная жизнь - тоже его личное дело. При общинной жизни надо и ходить на собрания, и голосовать, и что-то там отстаивать, и участвовать в жизни прихода – кому это надо! Тех же, кому это надо, и кто бы хотел чего-то большего кроме «хождения», в целом немного.
Ментальность «homo soveticusa» с его конформизмом, сервилизмом и неизбежно порождаемым совком, мне кажется, и способствовала массовости обращения бывших советских граждан к церковной жизни в начале 90-х. Это было связано не с тем, что Церковь предлагала нечто принципиально новое, а, наоборот, человек мог оказаться в заповеднике, когда рушился старый привычный мир и нужно было учиться жить и строить новый, на основе свободы. (Что не отменяет тех тысяч, пришедших действительно в Церковь за «горним светом невечернего дня Царства Небесного». Но хлынувший огромный поток людей, так и не поднявшихся выше примитивного потребительского магического сознания, смог эту соль просто растворить в себе.) По крайней мере, не проходящее ощущение застойного совка, как привкус ацетона во рту после отравления, чувствуется сегодня в церковной жизни очень сильно.
Что изменилось для тебя за последние 8 лет власти Патриарха Кирилла?
Появилось ощущение того, что стало гораздо меньше свободы (при патриархе Алексии она, конечно, носила часто анархический характер, в соседстве с самодурством епископов, но хотя бы за высказанное личное мнение так не преследовали).
Увеличилось давление атмосферного столба властной вертикали. Я тогда учился в семинарии и отчетливо помню наивные надежды, которые охватили нас, часть семинаристов, да и простых мирян, на изменения, движение вперед с приходом нового патриарха. Патриарх-миссионер… Вспоминаю приезд в нашу епархию патриарха Кирилла на освящение собора. Несколько раз со всех приходов были большие денежные сборы, страшная нервозность, вприпрыжку бегавшие благочинные, ор епископа с брызжущей слюной на подчиненных, и страх, страх, страх. Тогда вдруг я понял, встретив каменно-тяжелый подозрительный взгляд патриарха, идущего между двух шеренг выстроенного духовенства, что это не наш отец, а властный господин, выкованный прежней советской церковной системой, прошедший все ее ступени.
Но я вовсе не сторонник разделения якобы прекрасного патриаршества Алексия и ужасного понтификата Кирилла. Все это один процесс, с прогрессирующими теми же болезнями. Заточенность церковной жизни на храмостроительство и обрядоверие, стремление возродить те церковные модели жизни, которые когда-то и привели Россию к краху, мне кажется, никакого иного результата дать не могут. Для меня совершенно явен коррелят светской политической системы с церковной. Безумный авторитаризм, помноженный на безумную коррупцию и там, и там ведут к одному и тому же страшному обвалу, который, видимо, предстоит пережить всем нам.
Ощутил ли на себе последствия раздела епархий?
Ни разу. Что так брали конвертики «ангелы света», что эдак. Это самоклонирование иерархии никак не способствует развитию церковной жизни, ложась разве что большим финансовым бременем на приходы. Православие само по себе очень дорогая штука, а уж содержание все возрастающего количества епископов, большинство из которых хочет жить как «Христос во славе» с их бесконечными митрами, саккосами, посохами и панагиями, резиденциями, трапезами и машинами представительского класса, сжирает львиную долю тех денег, которые могли бы пойти на развитие воскресных школ и прочее. Каждый новый епископ еще, как правило, строит такой кафедральный собор, который никогда сам себя не сможет содержать без крупных спонсоров и помощи местной власти. Никаких же реальных реформ патриархом так и не было проведено.
Помните его знаменитое распоряжение о том, что при каждом приходе должен быть свой штатный миссионер, штатный катехизатор, молодежный, социальный работник с «зарплатой, на которую можно жить»? Это вообще сам по себе образец невероятного лицемерия и цинизма церковной власти, выкачивающей с приходов основную часть дохода. На местах в отчетах мы бодро отписались о том, что теперь у нас все эти люди есть и живут они счастливо. И так по поводу каждого начинания, идущего сверху.
Какие проблемы видишь в епархиальной жизни?
Несть им числа. Епархии все больше, мне кажется, начинают уподобляться сатрапиям с их наместниками-деспотами, которые чаще всего озабочены лишь сбором дани. Все остальное – это чистая туфта и формалистика. Благие начинания талантливых священников обычно заканчиваются или с их смертью или безвременным переводом. Священник может созидать лет 20 общину, а потом на его место поставят безмозглого порочного настоятеля, который разрушит и выжжет за пару лет все до основания. Потом назначат другого священника спасать приход (чтобы он мог платить епархиальные поборы), ну и начинай сначала. Естественно, происходит своеобразная кадровая селекция по принципу лояльности начальству, а не личных талантов. Приходы потихоньку хиреют, кого можно взять из них на священство? Провинциальные семинарии – та еще притча во языцех. На курсе хорошо если 3-5 человек учится.
Ну, а на уровне архиерейской власти при таких бесконтрольных дармовых деньгах и власти идет разложение. Происходят до того немыслимые вещи, вплоть до уголовного характера, в которые я бы никогда не поверил, что это вообще возможно, если бы точно не знал этого.
Каковы твои взаимоотношения с настоятелем, с братьями-священниками, с архиереем?
В общем-то никаких, кроме формально-служебных (чему я и рад, потому что эти отношения в реальности весьма токсичны). Все духовенство в нашей провинциальной епархии разобщено, каждый сидит на своем приходе и ревниво следит за соседними, с мистическим трепетом вслушиваясь в раскаты грома в епархиальном управлении, старается уловить исходящие оттуда флюиды. Кто находится в немилости, а кто в фаворе, кого переведут, кого повысят, кому дадут награду, а на кого ляжет опала – все это составляет, кроме приходских забот, основную часть размышлений типичного священника.
Поповская среда часто насыщена интригами, слухами и сплетнями и для развитого образованного человека невероятно душна и скучна. Все личное сближение скатывается до кухонного обсуждения всего этого, как из глубоко-застойных времен.
Общеепархиальное собрание провинциального духовенства каждый раз на меня производит очень тягостное впечатление. На лицах – всегда пугливо-напряженное выражение с попытками изобразить невероятную заинтересованность и радость по поводу речей архиерея. На передние ряды обычно садятся благочинные и пузатые митрофорные протоиереи, а уж после них – вот как раз эта основная несчастная часть «куда ветер – туда дым», которая делает вид, что слушает речи епископа как откровение Архангела Гавриила о непорочном зачатии. И, конечно, на очередное заявление о повышении епархиальных сборов, внутренне спрашивая себя: «Како будет сие, идеже спонсоров не знаю», в конце все же смиренно заключает: «Се, раба владычня! Да будет мне по слову твоему». Бывшие шофера и электрики рядом с шустрыми молодыми попами – бывшими иподьяконами или поповскими сынками без образования – все это было бы не так ужасно, если было бы стремление к самообразованию или хоть какой-то возвышенной идее.
За архиерейскими трапезами по случаю приезда владыки на приход, кроме елейных льстивых речей, разговор не поднимается выше того, что вещают из телевизора.
Есть и некоторое число умниц-священников, страдающих, как правило, «горем от ума» на дальних глухих приходах.
Каковы отношения между священниками в твоей епархии?
Ответил в предыдущем вопросе. Добавлю, что показателем этих отношений является беззащитность священника перед произволом архиерея. На епархиальном собрании все, если надо, проголосуют «за» (с советским единогласным поднятием рук, «кто против-воздержался-единогласно») решение самого честного церковного суда в мире. Бывают редкие исключения, когда все-таки личная дружба и уважение в ком-то превозмогают, но «безумству храбрых поем мы песню» про себя, и таковой оказывается на карандаше и в немилости до следующей расправы.
Как живет обычный священник день за днем, без прикрас, без слащавой картинки для православной публики?
По-разному. Я отношусь к той низшей касте штатных, вечно помыкаемых церковной властью, священников, ниже которой только «неприкасаемые», с точки зрения начальства — священники в запрете или за штатом по немилости. Социальное и имущественное неравенство и его несправедливость среди духовенства не позволяют вообще говорить о его каком-то внутреннем единстве. В одном благочинии может быть образованнейший священник с дипломом МГУ в глухой деревне, доедающий последнюю корку хлеба, и рядом в городе - настоятель из сторожей, который всей семьей летает отдыхать на Кипр.
Обыденная жизнь священника довольно серая. Сама церковная жизнь сегодня проходит глубоко на обочине общественной, тяготея к внутренней закапсулированности. Тут в череде однообразных дней без особых перспектив развития прихода остается или уйти во «внутреннюю эмиграцию», занявшись какими-то интересными вещами для себя, или пуститься во все тяжкие. Ну или тихонько прозябать жизнью «премудрого пескаря».
Как выглядит приходская жизнь глазами священника? Социальная, миссионерская, молодежная деятельность на твоем приходе, в твоей епархии – это реальность или фикция?
Фикция, об этом и говорить нечего. Вся подобная деятельность при серьезном подходе требует двух вещей, по-моему, — регулярного финансирования и демократических отношений на приходе при общинной жизни. Приходы часто сводят сегодня концы с концами в первую очередь из-за епархиальных поборов, расходов на содержания храма, штата и священников (так по крайней мере у нас). Вместо реальной работы - куча отчетов, да участие или организация мероприятий для галочки (главное - предоставить фотографии, где ты какой-нибудь бабушке вручаешь открытку или стоишь рядом со студентами местного бывшего ПТУ – и этого достаточно).
Три часа общения с неверующим тебе не даст ни копейки, а три часа махания кадилом как минимум принесут несколько тысяч. Даже если священник служит «не ради хлеба куса», то такой роскоши он себе не может позволить из-за постоянной необходимости содержать приход и выполнять «обязательства перед епархией», как именуют денежные поборы сверху.
Как ты видишь прихожан, каковы ваши отношения?
Приходская жизнь малорадостна. Чаще всего на нее у священника, загруженного требами, участием в бессмысленных светских мероприятиях, бумажной волокитой и хозяйственными делами, не остается времени. Да и особого желания по душам общаться с теми верующими, в которые заражены псевдоцерковным бредом и телепропагандой, лично у меня не возникает. При этом у меня есть личные добрые отношения и дружба с теми прихожанами, которые мне близки по духу или просто симпатичны и интересны как личности.
Большинство прихожан обращается к вере чаще всего через какую-то личную беду, ища опоры и утешения, либо по выходе на пенсию находит вот такую социальную среду, где старики хотя бы внешне не одиноки – и все это тоже накладывает отпечаток неблагополучности и безрадостности. Характер и система церковных отношений оставляет мало места для людей интересных, творческих, образованных, самостоятельно и критически мыслящих. Молодежи с ее энергией и мужчинам с внутренней независимостью просто не остается места. Чаще всего это какие-то блаженные, «как мешком прихлопнутые», весьма странные люди. Конечно, есть единицы и из них, но в основном это женщины и бабушки, которые еще ко причастию приводят и приносят младенцев и детей.
Все мои попытки из этого состава создать общину не увенчались успехом. Но, по крайней мере, у меня на моем маленьком приходе нет скандалов и конфликтов, да и в целом отношения благожелательные. (Опять же, напомню, что мои наблюдения касаются церковной жизни глубокой провинции с глухими поселками и городками, в больших городах, наверное, иначе.)
Как выглядит финансовая жизнь обычного прихода, куда распределяются денежные потоки? Зарплаты, отпуска, больничные, пенсии, трудовая, весь соцпакет – как с этим обстоит?
Без понятия, потому как штатный священник. Зарплата в среднем в нашем благочинии у штатных священников около 20 т.р., официально в ведомости раньше у меня стояло где-то около тысячи, а потом я даже в ведомости перестал расписываться, получаю наличкой. В соседнем благочинии у священников зарплата тысяч 10, остальное добирается через выездные требы, тут уж как повезет, но в последнее время везет все меньше и меньше. Где-то священники вообще вынуждены чуть ли не «бомбить» по вечерам.
За последнюю пару лет пожертвования в среднем упали на половину, в то же время епархиальные сборы выросли. В результате денег на приходе остается, чтобы едва-едва свести концы с концами. Растет количество приходов-задолжников перед епархией. «Здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочти…» Дело в том, что у нашего, да и, похоже, не только у нашего, епископа своеобразное воззрение на соотношение священнического служения и количества пожертвований. Если денег мало, значит священник плохо работает с людьми, он плохой миссионер, плохой молитвенник, раз к нему мало ходит на службы и мало заказывают треб. «Если не справляетесь, снимайте крест и уходите, поставим нового настоятеля, незаменимых людей у нас нет!» — как-то раз довелось мне довелось слышать на епсобрании.
Как себя ощущает священник через 10 лет служения? Есть ли чувство правильного движения, духовного развития или регресс по сравнению с тобой, только что рукоположенным?
Ну, в сане я только 6 лет. Как ни странно, сейчас я ощущаю себя выросшим, повзрослевшим, более зрелым. Тут откуда посмотреть. Если из шор обрядоверия, то это кажется регрессом. Я теперь не читаю утренне-вечернего правила, не пью по утрам святую воду и не закусываю Богородичной просфорой, в постах ограничиваю себя лишь в той мере, в какой считаю полезным для себя и не испытываю никаких угрызений совести по поводу того, что съел что-то непостное, по возможности сокращаю службу, совершенно равнодушен к мощам, чудотворным иконам и акафистам. И не по своей теплохладности. В какой-то момент, при попытках впихнуть все это в себя, я, ощущая от этого начинающиеся внутренние корчи и подступающую тошноту, вдруг осознал, что это все имеет весьма отдаленное отношение к христианству и уж никак не спасает меня и не способствует моему внутреннему росту. Более важным я для себя посчитал стараться жить по-христиански, как я это могу понять и осуществить, обращаться к Богу как Отцу, воздерживаться от того, что моя совесть ощущает как греховное, помогать другим.
Если отмотать назад – пошел бы опять в священники?
Наверное, все-таки да, но при определенных условиях, без которых — нет. В священстве сходятся все мои жизненные поиски (конечно, не в том формате, который есть сегодня в РПЦ), но при этом я бы не пошел, как раньше, в добровольное рабство. Без наличия своего личного жилья, востребованной в миру профессии, образования – в общем, всего, что тебе дает независимость, идти сегодня в священство – чистое безумие. Моя мечта – заниматься преподаванием, исследовательской научной работой, к чему у меня, надеюсь, есть способности и образование. Вместо этого мое служение проходит на захолустном приходе с десятком бабушек, где, кроме махания кадилом, больше ничего не надо.
Нет ли желания уйти совсем: за штат, снять сан или в альтернативную церковь?
Желание-то спорадически появляется, когда накипает. Но вот так просто хлопнуть дверью и уйти – этого удовольствия епископу и благочинному я не доставлю. Зная, что, конечно, проиграю в противостоянии, все-таки хочу побороться (патетически скажу: не против Церкви, а за Церковь!). Сейчас они все же боятся, по крайней мере их это ужасно нервирует, когда «конфликт интересов» выносится в публичное пространство. Все их дутое величие оказывается жалким фарсом, сразу выпирает невежественность и неадекватность. Поэтому, мне кажется, есть смысл в том, чтобы в подобной ситуации поговорить о церковных проблемах, благо, фактов и наблюдений хоть отбавляй. Мечта, конечно, быть заштатным «фрилансером», когда бы ты мог только служить литургию, а жить и зарабатывать вне церковной сферы.
Переход в иную православную юрисдикцию мне кажется бессмысленным, подозреваю, что болячки общие, а иные деноминации меня просто не интересуют.
От чего больше всего устаешь?
От бессмыслицы церковной жизни и служения. Ты копаешь огород, садишь его, устаешь, но это плодотворная усталость, ты видишь результат своего труда. А от крещения и отпевания, поставленных на поток, от безумных великопостных служб в полупустом храме, в смысл которых мало кто может вникнуть, от тупой бессмысленной отчетности с приписками, на которую ты тратишь дни и знаешь, что ее даже читать никто не будет, от участия в светских мероприятиях, где ты в роли свадебного генерала должен поздравить «тружеников сельского хозяйства и обрабатывающей промышленности», никакого результата нет (кроме финансового, но это того и не стоит: основную часть придется опять же бессмысленно потратить или отдать наверх).
Есть ли разрыв между тобой-человеком и тобой-священником — насколько это разные люди?
В личных отношениях с людьми и поведении нет (я не фанат всяческого показного благочестия, на моем маленьком приходе нет даже традиции «целование ручки», не говоря уж о пафосной позе жреца), стараюсь выстроить наиболее простые отношения, в которых было бы взаимное уважение и дружба. Разрыв в другом: мои интересы и увлечения никак не востребованы в церковной жизни, а политические взгляды и оценки вовсе неприемлемы. То, что я читаю, смотрю и обсуждаю в интернете, с прихожанами я обсуждать не буду. Поэтому в личной жизни я скорее чувствую себя одиноким, искренне общаясь лишь с несколькими людьми, у которых более чем критическое отношение к церковной действительности, либо они живут вообще вне всего этого.
Священство – благо для твоей семейной жизни или проблема?
Скорей проблема. Моя священническая несвобода касается и моей семьи. Начиная от какой-нибудь ерунды, вроде того, что твоя семья как в аквариуме, и надо стараться «не давать повода ищущим повода» в одежде, к примеру, и заканчивая более серьезными вещами. Сейчас я служу в довольно глухом населенном пункте, где местная школа не может моим детям дать хорошего образования, не говоря уж об отсутствии здесь художественного и музыкального образования. Про поликлинику с местными коновалами тоже говорить нечего. И над всем этим – постоянная неопределенность, тебя могут перевести куда угодно и сколько угодно раз, могут вообще выкинуть из священства, если придется вступить в конфликт с «генеральной линией партии».
Каким видится будущее (собственное и РПЦ): ближайшее, лет через 10?
И то и другое в мрачных красках. Я вовсе по характеру не «боец», человек скорее мягкий, но у меня с самого начала священнического служения необъяснимым образом получилось оказаться в «опале», которая, похоже, не закончится. С точки зрения священноначалия я «шибко умный», негласно мне предложено на выбор: или встраивайся в систему и шустри, тогда тебе будут «ништяки» в виде настоятельства на хорошем денежном приходе, награды и повышения, либо прозябай в глуши с парой бабушек.
Будущее же РПЦ связано напрямую с судьбой современной политической системы. Потому что такое уродливое кособокое здание на песке выстроить и удерживать стало возможно лишь при поддержке государственной власти. Сама по себе церковная система не только не окупаема, не способна содержать даже свои большие соборы, но еще и внутренне деградирует: выдавливаются образованные и способные осуществлять реальные проекты (их место занимают «показушники»-бездари), разрастается церковная коррупция с ее поборами, нищие приходы хиреют, а жиреющее священноначалие нравственно разлагается.
Эта жизнь не по средствам, как пир во время чумы, все равно закончится. Как только закончится господдержка, этот мыльный пузырь сразу лопнет, причем с ужасным треском. Как только дадут ход делам с преступлениями настоятелей и епископов, будет присуждена первая выплата пострадавшему, суды будут завалены всем этим неимоверным компроматом, что копится годами. В интернет хлынет то аудио и видео с утехами «ангелов света», которые просто похоронят всякий авторитет. Увидеть какое-нибудь «его высокопреосвященство» в общении с молодыми чинодралами — зрелище не для слабонервных.
Для краха не нужно никаких гонений, просто предоставить те же условия, как для каких-нибудь общин протестантов. Тебя не будут звать на мероприятия, радио и телевидение, вещать о тебе из каждого утюга, предоставлять клубы - за аренду помещений нужно будет платить. И мы просто исчезнем внешне, потому что никаких своих церковных конкурентных СМИ нет, реальных организаций в обществе нет и т.д. Достаточно просто выключить звук. Но радует это мало, потому как под обломками меня первого и погребет.
Почему во время службы священник окуривает кадилом людей?
Отвечает иеромонах Иов (Гумеров):
В религиозной обрядовой символике фимиам обозначает молитву. На это указано в Священном Писании: «И когда он взял книгу, тогда четыре животных и двадцать четыре старца пали пред Агнцем, имея каждый гусли и золотые чаши, полные фимиама, которые суть молитвы святых» (Откр.5:8). Как благовонный дым легко поднимается вверх, так и искренняя молитва, исходящая от очищенного сердца, должна возноситься к Богу. Как фимиам имеет приятный запах, так и моление, совершаемое с любовью и смирением, угодны Господу. Св. апостол Павел говорит: «подражайте Богу, как чада возлюбленные, и живите в любви, как и Христос возлюбил нас и предал Себя за нас в приношение и жертву Богу, в благоухание приятное» (Еф.5:1-2). В приведенных словах мы находим мысль, что ветхозаветное каждение было прооброзом благоухания подвига Спасителя мира. Когда за очередной ропот Бог стал поражать израильтян, первосвященник Аарон, войдя в среду народа, стал совершать каждение, гнев Божий прекратился (Числ.16:41-48). Грех был прощен. Св. пророк Захария во время каждения в храме получил весть от Ангела Господня о рождения сына – Предтечи Господа великого Иоанна (Лк.1:11).
Нужно сказать, что каждение имеет не только символическое значение, но является также и реальным очищающим действием. Это известно из практики. Мне самому довелось в этом убедиться во время освящения квартиры. В доме, куда я был приглашен, находилась пожилая женщина, которая много лет страдала от вселившегося в нее демона. Она могла молиться, приступать к святым таинствам, но не имела возможности избавиться от бесовского плена. Предупрежден я не был, но убедился в этом с первой же минуты. Она попыталась поблагодарить священника за то, что он пришел в их дом, но закончить фразу не успела. Другой голос в ней грубо оборвал ее и сказал, явно обращаясь к священнику: «Зачем пришел. Уходи…». Священник в подобных случаях не должен вступать в общение с демоном, спорить или обличать его. Ему надо положиться на помощь Божию и совершить дело, ради которого пришел, не обращая никакого внимания на беса. За все время моего пребывания в доме была возможность наблюдать его поведение. Если священник не произносил молитву, а молча совершал необходимое действие, то демон замолкал. Как только возобновлялась молитва, он начинал что-нибудь выкрикивать, чтобы перебить и помешать. Когда я стал окроплять квартиру святой водой, бес начал громко кричать: «Гонят меня, гонят. Сам уйду, сам уйду. Через два с половиной часа уйду». Не буду все подробно описывать. Скажу лишь, что крики его и недовольство достигли особой силы, когда началось каждение всей квартиры. Можно было наглядно убедиться в верности пословицы: «Ладан на чертей, а тюрьма на татей» (В.И.Даль. Пословицы русского народа) . Замечу, что крики демона слышали все присутствующие. В этом я убедился после окончания молебна.
Не любят также демоны, когда горит лампада или возжигается свеча. Совершая установленные Церковью обрядовые действия, христианин должен помнить, что они имеют значение и силу, только тогда, когда от сердца нашего исходит чистый фимиам смирения, любви и благодарения к Богу. Господь говорит: «от востока солнца до запада велико будет имя Мое между народами, и на всяком месте будут приносить фимиам имени Моему, чистую жертву; велико будет имя Мое между народами, говорит Господь Саваоф» (Мал.1:11).
Былинка
«В теплом царстве стоит пещера каменная,
а в пещере лютый змий: и как бывает в царстве
том стужа, змий раскручинится, и начнёт
у него изо рта пламень огненный исходить
и из ушей кудряв дым метаться,
а из очей искры сыплются. А и не страшно!»
(Старорусская загадка о печи в избе).
По долгой дороге через скошенные поля, через осенние леса быстрые кони мчат Грушеньку в иную жизнь. Выдали девчонку замуж в дальнюю деревню, в крепкую крестьянскую семью. Родители невесты очень надеялись, что житьё их дочери, младшенькой, будет хорошее. Воспитали они её доброй, послушной и трудолюбивой. Молода, правда, – всего-то четырнадцать лет! Но таков обычай в этих суровых краях.
И было это триста лет назад, когда ранние браки были обычным делом. А вообще, как известно, дочь в семье – чужая работница. Вот и стараются родители мужа скорее её заполучить. Пятнадцатилетний муж Груши, безусый белобрысый парнишка, всю дорогу шептал:
– Ты, Аграфена, только не бойся, не бойся….
А чего не бояться так и не пояснил, но насторожил девушку.
Вошла Грушенька в дом свёкров, поклонилась в пояс, перекрестилась на Красный угол да и бросила, по обычаю, свой поясок на печь, чтобы всем было ясно: она переехала в новый дом под покровительство печки-матушки.
Свёкры оказались людьми строгими, угрюмыми. Особенно свекровь. Грушеньке пришлось сильно постараться, чтобы назвать эту ехидну матерью.
Невзлюбила она юную невестку. Да и бабка была злобная и ворчливая. Зашипит она, а Грушенька уже и дрожит. А шипела она часто: то не так, это не так, а как – и не покажет. Муж Грушу жалел, но голоса не подавал за неё. Наверное, тоже боялся бабки.
Новая семья большая – семеро детей; все в одной избе, и все моложе молодых супругов. Так что Грушенька стала им нянькой. Уставала за день, а иной раз и ночью не поспишь, качаешь малого. Но не так усталость её мучала, как необходимость привыкать к новой семье, к неласковым отцу-матери.
Перед свадьбой родная матушка сделала ей куколку, золушку. Голова этой куклы – мешочек с золой из печи родного дома.
Наработается Грушенька за день, выберет минутку, прижмёт к груди куколку, а в ней – зола родной печки, тепло родительского очага, всплакнёт, вспоминая отчий дом, и дальше живёт.
В один из воскресных дней приехали родители проведать дочь. Грушенька жмётся к ним, ласкается.
– Ай, сваха, как тут моя Грушенька? Довольны ли вы ею? – спрашивает мать.
– Что ж, работящая молодуха, непривередливая,– отвечает та.
– Скромная, послушная, – добавляет свёкор.
А мать вдруг и говорит:
– А ну-ка, доченька, покажи мне свою золушку.
Смотрит: зольная куколка-то затрёпанная – знать, несладко живётся в новой семье дочери, часто она плачется золушке. Но ничего не сказала свахе – чтобы не сделать ещё хуже Грушеньке. Погостили родители недолго – длинная дорога. А перед отъездом мать поцеловала её на прощанье и посоветовала на ушко:
– С печкой, с печкой, дочка, подружись. Печка греет, сушит, светит, она парит, кормит, лечит, и от бесов охраняет, и погоду направляет. Когда подружишься, тогда и в семью войдёшь, не будешь им чужой. Я-то знаю, что говорю – сама молодухой была.
Как же! Со свёкрами было страшно разговаривать, боязно было поднять на них даже глаза. Особенно Грушенька боялась бабку мужа. Однажды та до смерти напугала бедную невестку. Обмазала тестом и положила на хлебную лопату младенца, которым только что разрешилась от бремени свекровь, да и сунула в печь «допекать», как она сказала.
Седые волосы торчком стоят, единственный передний зуб над губой висит, голова трясётся, а старуха шепчет какие-то колдовские заклинания. Правда печь уже остывала, но всё равно Груша сильно испугалась и решила, что бабка – ведьма или как у них деревне говорят – баба Яга. Увидев, как побледнела Грушенька, старуха ухмыльнулась:
– Не видала, как недоношенных и слабых младенцев «допекают» в печи? Учись, пока я жива!
А Груша от страха даже пошевелиться не могла, не то, что учиться.
В другой раз спит она на лавке и вдруг как что-то толкнуло её. Грушенька открыла глаза. Лунный свет, пробиваясь сквозь бычий пузырь окошка, тускло освещал избу, и Грушенька увидела, как с печи спускается бабка. Вот она открывает заслонку и…. лезет в печь! Груша чуть не закричала от ужаса. Матушка ей рассказывала, как ночами ведьмы вылетают через трубу на шабаш нечистой силы. Старуха поворочалась в печи и затихла. Видно, улетела. Точно, ведьма!
Так до рассвета Груша и не сомкнула глаз. А чуть свет не заря разбудила мужа и рассказала ему о том, что увидела ночью.
Он рассмеялся:
- Придумала тоже. Для бабушки печь – благо. Заболят косточки, жилочки, мочи нет терпеть – она в печь. А утром, посмотришь, вылезет как новая.
Бабка, и в правду, показалась из печи, чуть в саже, но довольная. И вся семья приняла её действие как обычное дело. Никто плохого не подумал.
Когда похолодало, свекровь сказала:
– Пора купаться в печи.
Да. И купались, парились в этой семье в печи, по-старинному, не было у них, как у Грушенькиных родителей, крестьянской баньки по-чёрному. А баня по субботам – святое дело. Душистые травки, заветные слова, дубовые веники….. Любила Груша баню. Как обходиться без неё, особенно в холодное время?!
А свёкры принесли сноп ржаной соломы, сунули в печь и закрыли ею весь под, чтобы нигде не прожигало. На шесток положили чистенький половичок. Из устья пышет жаром, и залезать туда ох, как страшно.
Мать приготовила полотенца и чистую одежду всем.
– Разболокайтесь и полезайте! – велела она мужикам.
Они купались и парились первыми, потом - сама мать с ребятишками.
Устроилась она в печи, ей бабка подала сначала младенчика. Она подтянула его на холщёвой простынке через устье, положила себе на ноги, как в корытце, помыла, да ещё и веничком слегка погладила, чтобы духом берёзовым подышал. Потом по очереди остальных ребятишек вымыла, выпарила, свежей водой окатила…. Поставит на четвереньки и выпроводит на шесток, только головку рукой придерживает, чтобы сажей, вылезая, не замазался. А там уже бабка подхватывает дитяти, завернёт в холстинку и на печку.
Последней мылась невестка, то есть, она, Грушенька.
Залезла в печь и видит: всё устье чёрное и сажа на нём, как бархат. Но, оказывается, места вполне хватает, и нигде она не коснулась сажи. Уселась, подминая соломку под себя. И сразу Грушеньку охватил сухой жар. А раскалённые бело-розовые кирпичи сотворили в печи какое-то удивительное, волшебное сияние. Видно, будто днём. Хоть узоры вышивай!
Помочив в ковшике с травяным отваром веник, она брызнула на кирпичи, потрясла его у себя за спиной, помылась в шаечке и легла головой к устьицу. Из устья идёт мягкий воздух, дышится легко, а тело прогревается, пропаривается. Хорошо-то как, спокойно. Душистый запах трав, жаркая истома и блаженство окутали её. И она позабыла о своих страхах, о заботах и печалях.
И тут, вроде, голос слышит женский, глухой, но похожий на матушкин:
– А вот моя хозяйка молодая, работница, умелица – у шестка додельница.
А потом другой и тоже добрый да ласковый:
– Грушенька, ты что там, заснула? – Это уже свекровь, оказывается.
Вылезла Груша из печи, оболоклась в чистую рубаху. Посмотрела на семью и счастливо улыбнулась. И все заулыбались, даже баба Яга. Вот что печка делает!
Кадило – металлическая чаша на цепочках, в которую на раскаленные угли кладут ладан; во время богослужения кадило раскачивают и встряхивают, распространяя благовония.
Кадило – один из символов православного богослужения. С апостольских времен совершается каждение во время молитвы. В металлическую кадильницу на раскаленные угли полагается душистая смола восточных деревьев – ладан. При сгорании он образует благовонный дым – фимиам.
Сожжение жертв пред Богом появилось на Земле в древнейшие времена. Достаточно вспомнить жертву праведного Авеля. Сам Господь в Ветхом Завете повелел Моисею сделать в скинии особый жертвенник для священного курения ароматических веществ. Волхвы, пришедшие поклониться Христу, среди прочих даров преподнесли Богомладенцу ладан. Евангелист Иоанн Богослов видел в Откровении в Небесном храме Ангела, приемлющего золотую кадильницу.
По толкованию Святых Отцов, огонь как вещество сожигающее и согревающее изображает собою Божество. Поэтому огонь кадильных углей знаменует Божественную природу Христа, само вещество угля – Его человеческую природу, а ладан – молитвы людей, приносимые Богу. Кадильница есть образ Богоматери, вместившей Невместимого Христа. Во многих молитвах Пречистая называется кадилом благовонным.
Перед началом каждения священник произносит молитву: «Кадило Тебе приносим, Христе Боже наш, в воню (запах) благоухания духовного, еже прием в пренебесный мысленный Твой жертвенник, возниспосли нам благодать Пресвятаго Твоего Духа». Из этой молитвы ясно, что видимый дым кадила означает невидимое присутствие благодати Господней, духовно укрепляющей верующих.
Богослужебное каждение бывает полным, когда охватывает весь храм, и малым, когда кадят алтарь, иконостас и предстоящих людей с амвона. Когда каждение совершается священным предметам – иконам, храму, оно относится к Богу, воздавая Ему подобающую честь и хвалу. Когда же кадило обращается к людям, этим свидетельствуется, что Дух Святой нисходит на всех верных, как носящих в себе образ Божий. По традиции в ответ на каждение принято кланяться.
В храме следует всегда стоять лицом к алтарю, поэтому во время каждения нельзя поворачиваться к нему спиной, нужно лишь слегка развернуться в сторону священника с кадилом и поклониться.
Вслед за благовестом начинается в храме часть бдения, которую можно назвать безмолвною. Она состоит в каждении всего храма. То, что каждение это, требующее немало времени, полагается производить все до начала самой службы и в присутствии всех собравшихся к ней, которые пред ним приглашаются встать, равно как обстоятельность, с какою описывается это каждение в Типиконе, - все это делает из каждения как бы особую службу, предшествующую всенощному бдению и подготовляющую к нему, подобно тому как подготовляет к нему и благовест. Подготовление там и здесь различного рода, но от этого оно тем всестороннее. Благовест подготовляет верующих к службе звуками - музыкой. Каждение приготовляет нас к службе «вонею благоухания». Духовному, «умному» богослужению предшествует это телесное, внешнее. Фимиам возносит ум к престолу Божию, куда он направляется с нашими молитвами. Во все века и у всех народов сожжение благовоний считалось лучшей, чистейшей вещественной жертвой Богу, и из всех видов вещественной жертвы, принятых в естественных религиях, христианская Церковь удержала только эту и еще немногие (елей, вино, хлеб). И внешним видом ничто так не напоминает благодатного дыхания Духа Святого, как дым фимиама. Исполненное такого высокого символизма, каждение много способствует молитвенному настроению верующих и своим чисто телесным воздействием на человека. Благовония действуют повышающе, возбудительно на наше настроение. С этой целью устав, например, пред пасхальным бдением предписывает уже не просто каждение, а чрезвычайное наполнение храма запахом из поставленных сосудов с курениями.
В св. Софии Константинопольской, по крайней мере пред богослужением, на котором присутствовал царь, производилось наполнение храма благовониями из особых отверстий в полу. В «Книге Паломник» архиеп. Новгородского Антония (XII в.), рассказывается об этом так:
«Церковь мощена красным мрамором, а под нею доплеко (второй пол), и подходят человецы и учинено сквозе мрамор проходи. И егда внидет царь в церковь ту, тогда понесут под испод много ксилолоя (алоэ) темьяна (фимиама) и кладут на углие и исходит воня проходы теми во церковь на воздух» .
По уставу грузин. Шиомгвимского мон. XIII в. кандиловжигатель между первым и вторым звоном ко всенощной кадит церковь
Особенности настоящего каждения:
а) совершитель его
Так как каждение в начале бдения первое в круге суточных служб, то оно совершается с особою торжественностью и описано с тою же подробностью, как в 22 гл. Типикона, посвященной каждению специально. На начало бдения каждение (как и возглас «Слава Святей…») перенесено с начала утрени. Посему, как и там, оно совершается священником, а не диаконом, - ввиду особой важности момента. (Ср. полиелей; на литургии кадит диакон, так как священник занят более важными священнодействиями).
Историческое основание для совершения настоящего каждения именно священником - то, что утреня и вечерня совершались без той торжественности, с какой литургия, а потому без диакона; а в монастырях не всегда и бывал диакон.
б) Свеча при каждении
Другую особенность настоящего каждения, тоже общую у него с каждением в начале утрени и полиелейным, составляет преднесение кадящему священнику свечи. На вечерне, как службе менее торжественной, чем утреня, каждение совершается без свечи; на литургии же каждение отступает на второй план перед другими более священными действиями и потому совершается с меньшею торжественностью, тоже без свечи.
Историческим основанием этой разницы является то, что утреня, с начала которой перенесено настоящее каждение на начало бдения, всегда начиналась ночью, до рассвета, когда ходить по храму и всем его нефам и нельзя было без светильника; вечерня же и литургия совершалась всегда днем.
Но так как каждение в начале бдения, как и утрени, не должно быть все же столь торжественно, как на полиелее, то светильник указано носить при каждении не диакону, как на полиелее, а параекклисиарху или кандиловжигателю. Впрочем, далее в скобках Типикон замечает, что в соборах и приходских храмах «действует сия диакон». В Киево-Печерской лавре только в начале утрени свечу предносит кадящему священнику инок в мантии, на бдении же диакон.
Историческое основание для уставного требования, чтобы кадящему священнику предшествовал со свечой параекклисиарх, а не диакон, - то, что бдение за отсутствием диаконов совершалось большей частью одним священником. На полиелее же иначе, потому что полиелей введен в службу, когда в монастырях большей частью имелись диаконы.
Частнее каждение пред бдением Типикон описывает следующим образом. Кандиловжигатель или параекклисиарх после благовеста зажигает свечу в подсвечнике и ставит ее пред царскими дверьми. В приходских церквах и в тех монастырях, где всенощную начинает диакон со священником, свечу носит диакон, который предносит ее священнику и при каждении алтаря.
В греческом уставе Шиомгвимского мон. XIII в. нет этого замечания о свече (кандиловжигатель прямо берет ее в руки пред возгласом). В рукописных греч. и слав. Типиконах XIII–XIV в. указывалось эту свечу или лампаду ставить среди церкви. В Типиконах XV и XVI вв. указывается ставить ее или «прямо царским дверем поблизко» , или «посреде церкви прямо царским дверем» . Так и в первых печатных изданиях устава. Царскими дверями называются главные двери из притвора в храм; они, следовательно, разумеются и здесь, почему свеча, стоящая пред ними, оказывается среди храма. В правленом экземпляре устава для издания 1672 г. слова «посреде церкве» и «поблизко» зачеркнуты и начиная с этого издания не вносятся в устав (в старообрядческом уставе сохранены), очевидно, потому, что под царскими дверями стали разуметь алтарные.