К. Маркс

К критике политической экономии

(Маркс К., Энгельс Ф. Соч., Т.13. С.6-8)

Мои исследования привели меня к тому результату, что правовые отношения, так же точно как и формы государства, не могут быть поняты из самих себя, ни из так называемого общего развития человеческого духа, что, наоборот, они коренятся в материальных жизненных отношениях, совокупность которых Гегель, по примеру английских и французских писателей XVIII века, называет «гражданским обществом», и что анатомию гражданского общества следует искать в политической экономии. …Общий результат, к которому я пришел и который послужил затем руководящей нитью в моих дальнейших исследованиях, может быть кратко сформулирован следующим образом. В общественном производстве своей жизни люди вступают в определенные, необходимые, от их воли не зависящие отношения – производственные отношения, которые соответствуют определенной ступени развития их материальных производительных сил. Совокупность этих производственных отношений составляет экономическую структуру общества, реальный базис, на котором возвышается юридическая и политическая надстройка и которому соответствуют определенные формы общественного сознания.

Способ производства материальной жизни обусловливает социальный, политический и духовный процессы жизни вообще. Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание. На известной ступени своего развития материальные производительные силы общества приходят в противоречие с существующими производственными отношениями, или – что является только юридическим выражением последних – с отношениями собственности, внутри которых они до сих пор развивались. Из форм развития производительных сил эти отношения превращаются в их оковы. Тогда наступает эпоха социальной революции. С изменением экономической основы более или менее быстро происходит переворот во всей громадной надстройке. При рассмотрении таких переворотов необходимо всегда отличать материальный, с естественно-научной точностью констатируемый переворот в экономических условиях производства от юридических, политических, религиозных, художественных или философских, короче – от идеологических форм, в которых люди осознают этот конфликт и борются за его разрешение. Как об отдельном человеке нельзя судить на основании того, что сам он о себе думает, точно также нельзя судить о подобной эпохе переворота по ее сознанию. Наоборот, это сознание надо объяснить из противоречий материальной жизни, из существующего конфликта между общественными производительными силами и производственными отношениями. Ни одна общественная формация не погибает раньше, чем разовьются все производительные силы, для которых она дает достаточно простора, и новые более высокие производственные отношения никогда не появляются раньше, чем созреют материальные условия их существования в недрах самого старого общества. Поэтому человечество ставит себе всегда только такие задачи, которые оно может разрешить, так как при ближайшем рассмотрении всегда оказывается, что сама задача возникает лишь тогда, когда материальные условия ее решения уже имеются налицо, или, по крайней мере, находятся в процессе становления. В общих чертах, азиатский, античный, феодальный и современный, буржуазный, способы производства можно обозначить, как прогрессивные эпохи экономической общественной формации. Буржуазные производственные отношения являются последней антагонистической формой общественного процесса производства, антагонистической не в смысле индивидуального антагонизма, а в смысле антагонизма, вырастающего из общественных условий жизни индивидуумов; но развивающиеся в недрах буржуазного общества производительные силы создают вместе с тем материальные условия для разрешения этого антагонизма. Поэтому буржуазной общественной формацией завершается предыстория человеческого общества.

К теме «СТАНОВЛЕНИЕ КЛАССИЧЕСКОЙ СОЦИОЛОГИИ»

Ф. ЭНГЕЛЬС

Развитие социализма от утопии к науке

(Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т.22. С.306.)

«Исторический материализм» - понятие, употребляемое для обозначения «того взгляда на ход всемирной истории, который конечную причину и решающую движущую силу всех важных исторических событий находит в экономическом развитии общества, в изменениях способа производства и обмена, в вытекающем отсюда разделении общества на различные классы и в борьбе этих классов между собой».

[Тайна эксплуатации ] – Капитал. Т.1. (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т.23. С.219-220, 342)

… Действием рабочей силы не только воспроизводится ее собственная стоимость, но и производится кроме того избыток стоимости. Эта прибавочная стоимость образует избыток стоимости продукта над стоимостью элементов, потребленных для образования продукта, т.е. над стоимостью средств производства и рабочей силы...

Избыток всей стоимости продукта над суммой стоимости элементов, участвующих в его образовании, есть избыток возросшего в своей стоимости капитала над первоначально авансированной капитальной стоимостью.

…Прежде всего движущим мотивом и определяющей целью капиталистического процесса производства является возможно большее самовозрастание капитала, т.е. возможно большее производство прибавочной стоимости, следовательно, возможно большая эксплуатация рабочей силы капиталистом.

Политическая экономия возникла как естественное следствие распространения торговли, и с ней на место простого ненаучного торгашества выступила развитая система дозволенного обмана, целая наука обогащения.

Эта политическая экономия, или наука обогащения, возникшая из взаимной зависти и алчности купцов, носит на своём челе печать самого отвратительного корыстолюбия. Люди ещё жили наивным представлением, что богатство заключается якобы в золоте и серебре и что поэтому надо повсюду как можно скорее запретить вывоз «благородных» металлов. Нации стояли друг против друга, как скряги, обхватив обеими руками дорогой им денежный мешок, с завистью и подозрительностью озираясь на своих соседей. Все средства были пущены в ход, чтобы выманить как можно больше наличных денег у тех народов, с которыми поддерживались торговые сношения, и крепко удержать за таможенными рогатками благополучно ввезённые деньги.

Вполне последовательное проведение этого принципа убило бы торговлю. Поэтому начали выходить за пределы этой первой ступени; стало ясно, что капитал, неподвижно лежащий в сундуке, мёртв, тогда как в обращении он постоянно возрастает. Отношения между нациями стали поэтому более дружелюбными; люди стали выпускать свои дукаты как приманку, чтобы эти дукаты возвращались назад вместе с другими дукатами, и было признано, что вовсе не убыточно переплачивать господину А за его товар, коль скоро этот товар можно сбыть господину В по ещё более высокой цене.

На этой основе была построена меркантилистская система. Алчный характер торговли был уже несколько замаскирован; нации начали понемногу сближаться, заключать торговые договоры и договоры о дружбе, они вступали друг с другом в торговые сделки и ради большей выгоды оказывали друг другу всяческую любезность и добрые услуги. Но по существу это были всё те же старая жадность к деньгам и корыстолюбие, и время от времени они проявлялись в войнах, которые в тот период всегда вызывались торговым соперничеством. Войны эти показали также, что торговля, подобно грабежу, покоится на кулачном праве; без всякого зазрения совести старались хитростью или насилием добиться таких договоров, которые считались наиболее выгодными.

Центральным пунктом всей меркантилистской системы является теория торгового баланса. Именно потому, что всё ещё упорно держались положения, будто богатство заключается в золоте и серебре, прибыльными признавали лишь те дела, которые в конечном счёте приносили стране наличные деньги. Чтобы выяснить это, сравнивали вывоз и ввоз. Если вывоз превышал ввоз, то считали, что разница поступила в страну наличными деньгами и что на эту разницу возросло её богатство. Искусство экономистов состояло, таким образом, в заботах о том, чтобы к концу каждого года вывоз давал благоприятный баланс против ввоза; и во имя этой смехотворной иллюзии были принесены в жертву тысячи людей! У торговли тоже были свои крестовые походы и своя инквизиция.

XVIII век, век революции, революционизировал и политическую экономию. Но подобно тому, как все революции этого века были односторонними и оставались в рамках противопо­ложности, подобно тому, как абстрактному спиритуализму был противопоставлен абстрактный материализм, монархии - республика, божественйому праву - общественный договор, - точно так же и революция в политической экономии не преодолела противоположностей. Всюду остались те же предпосылки; материализм не затронул христианского презрения к человеку и его унижения и только вместо христианского бога противопо­ставил человеку природу как абсолют; политика и не подумала подвергнуть исследованию самые предпосылки государства; политической экономии не приходило в голову поставить вопрос о правомерности частной собственности. Поэтому новая политическая экономия была лишь наполовину прогрессом; она была вынуждена предать свои собственные предпосылки и отречься от них, взять себе на помощь софистику и лицемерие, чтобы скрыть противоречия, в которых она запуталась, чтобы прийти к тем выводам, к которым её толкали не её собственные предпосылки, а гуманный дух века. Таким образом политическая экономия приняла филантропический характер; она лишила своего благоволения производителей и обратила его на потребителей; она лицемерно афишировала своё благочестивое омерзение к кровавым ужасам меркантилистской системы и объявила, что торговля служит узами дружбы и единения как между народами, так и между индивидами. Всё было сплошным блеском и великолепием, - но предпосылки вскоре снова дали себя знать и породили, в противовес этой лицемерной филантропии, теорию народонаселения Мальтуса, самую грубую, самую варварскую систему из всех когда-либо существовавших, систему отчаяния, втоптавшую в грязь все прекрасные речи о любви к человеку и всемирном гражданстве; эти предпосылки породили и возвысили фабричную систему и современное рабство, ни в чём не уступающее старому по своей бесчеловечности и жестокости. Новая политическая экономия, система свободы торговли, основанная на «Богатстве народов» Адама Смита, оказалась тем же лицемерием, непоследовательностью и безнравственностью, которые во всех областях противостоят теперь свободной человечности.

Но разве смитовская система не была всё же прогрессом? - Конечно, была, и притом необходимым прогрессом. Необходимо было ниспровергнуть меркантилистскую систему с её монополиями и стеснениями торговых сношений, чтобы могли обнаружиться истинные последствия частной собственности; необходимо было, чтобы все эти мелочные местные и национальные соображения отступили на задний план, для того чтобы борьба нашего времени могла сделаться всеобщей, человеческой; необходимо было, чтобы теория частной собственности покинула чисто эмпирический, голо-объективистский путь исследования и приняла более научный характер, делающий её ответственной также и за последствия, и тем самым перевела бы дело в общечеловеческую область; чтобы заключавшаяся в старой политической экономии безнравственность была доведена до высшей точки попыткой её отрицания и привнесением лицемерия как необходимым следствием этой попытки. Всё это было в порядке вещей. Мы охотно признаём, что лишь обоснование и осуществление свободы торговли дало нам возможность выйти за пределы политической экономии частной собственности, но в то же время мы должны иметь и право изобразить эту свободу торговли во всём её теоретическом и практическом ничтожестве.

Наш приговор должен быть тем суровее, чем ближе к нашему времени те экономисты, о которых нам предстоит высказать своё суждение. Ибо в то время как Смит и Мальтус застали в готовом виде лишь отдельные элементы, новейшие экономисты уже имели перед собой целую законченную систему; были сделаны все выводы, достаточно чётко выявились противоречия, и всё же они не дошли до исследования предпосылок и всё ещё брали на себя ответственность за систему в целом. Чем ближе экономисты к нашему времени, тем дальше они от честности. С каждым прогрессом времени необходимо усиливается софистическое мудрствование, чтобы удержать политическую экономию на уровне века. Поэтому, например, Рикардо более виновен, чем Адам Смит, а Мак-Куллох и Миллъ более виновны, чем Рикардо.

Новейшая политическая экономия не может правильно оценить даже меркантилистскую систему, потому что она сама носит односторонний характер и ещё обременена предпосылками меркантилизма. Лишь точка зрения, возвышающаяся над противоположностью обеих систем, критикующая общие предпосылки обеих и исходящая из чисто человеческой, всеобщей основы, сумеет указать обеим системам их настоящее место. Тогда окажется, что защитники свободы торговли - худшие монополисты, чем сами старые меркантилисты. Тогда окажется что за лицемерной гуманностью новых экономистов скрывается варварство, которое старым экономистам было совершенно неведомо; что путаница понятий у старых экономистов является ещё простой и последовательной в сравнении с фальшивой логикой их противников; и что ни одна из этих сторон не может сделать другой упрёка, который бы не обратился против неё самой. - Поэтому новейшая либеральная политическая экономия и не может понять реставрации меркантилистской системы Листом, тогда как для нас дело очень просто. Непоследовательная и двойственная либеральная политическая экономия необходимо должна снова распасться на свои основные составные части. Подобно тому как теология должна или вернуться к слепой вере, или идти вперёд к свободной философии, так и свобода торговли должна привести на одной стороне к реставрации монополии, на другой - к уничтожению частной собственности.

Единственное положительное достижение либеральной политической экономии - это разработка законов частной собственности. Законы эти действительно содержатся в ней, хотя они ещё не развиты до последних выводов и не выражены ясно. Отсюда следует, что во всех пунктах, где речь идёт об отыскании кратчайшего способа обогащения, следовательно, во всех строго экономических спорах, правы защитники свободы торговли, - разумеется, в спорах со сторонниками монополии, а не с противниками частной собственности, ибо, как это давно доказали на практике и в теории английские социалисты, противники частной собственности и с экономической точки зрения способны правильнее решать экономические вопросы. Итак, критикуя политическую экономию, мы будем исследовать основные категории, раскроем противоречие, привнесённое системой свободы торговли, и сделаем выводы, вытекающие из обеих сторон этого противоречия.

Выражение «национальное богатство» появилось впервые благодаря стремлению либеральных экономистов к обобщениям. Пока существует частная собственность, выражение это не имеет смысла. «Национальное богатство» англичан очень велико, и всё же они - самый бедный народ в мире. Надо или вовсе отбросить это выражение или принять такие предпосылки, при которых оно получило бы смысл. То же относится к выражениям: национальная экономия, политическая, общественная экономия. При нынешнем положении вещей эту науку следовало бы называть частнохозяйственной экономией, ибо для неё общественные отношения существуют лишь ради частной собственности.

Ближайшим следствием частной собственности является торговля, взаимный обмен предметами необходимости, купля и продажа. При господстве частной собственности эта торговля, как и всякая другая деятельность, должна стать непосредственным источником дохода для торговца; это значит, каждый должен стараться как можно дороже продать и как можно дешевле купить. Следовательно, при всякой купле и продаже выступают друг против друга два человека с абсолютно противоположными интересами; конфликт носит решительно враждебный характер, ибо каждый знает намерения другого, знает, что намерения эти противоположны его собственным. Поэтому первым следствием торговли является, с одной стороны, взаимное недоверие, с другой - оправдание этого недоверия, применение безнравственных средств для достижения безнравственной цели. Так, например, первым правилом в торговле является умалчивание, утаивание всего того, что могло бы понизить цену данного товара. Отсюда вывод: в торговле дозволительно извлекать возможно большую пользу из неосведомлённости, доверчивости противной стороны и равным образом дозволительно приписывать своему товару такие качества, которыми он не обладает. Словом, торговля есть узаконенный обман. Что практика соответствует этой теории, сможет подтвердить всякий купец, если он захочет воздать должное правде.

Меркантилистская система в известной степени ещё отличалась наивной, католической прямотой и ничуть не скрывала безнравственной сущности торговли. Мы видели, как открыто она выставляла напоказ свою низменную алчность. Взаимная вражда наций в XVIII веке, отвратительная зависть и торговое соперничество были неизбежным следствием торговли вообще. Общественное мнение ещё не было гуманизировано, - следовательно, зачем было скрывать то, что непосредственно вытекало из бесчеловечной, проникнутой враждой, сущности самой торговли?

Но к тому времени, когда Лютер политической экономии — Адам Смит стал критиковать прежнюю политическую экономию, положение вещей сильно изменилось. Век сделался более гуманным, разум проложил себе дорогу, нравственность стала притязать на своё вечное право. Навязанные силой торговые договоры, торговые войны, строгая изоляция народов вступили в слишком резкое противоречие с ушедшим вперёд сознанием. На смену католической прямоте пришло протестантское лицемерие. Смит доказывал, что и гуманность имеет-де свою основу в сущности торговли, что торговля, вместо того чтобы «быть самым обильным источником раздоров и вражды», должна служить, «узами единения и дружбы как между народами, так и между индивидами» (ср. «Богатство народов», книга IV, глава 3, §2); ведь в самой природе вещей заложено, дескать, что торговля в общем и целом выгодна для всех, участвующих в ней.

Смит был прав, когда он объявлял торговлю гуманной. Абсолютно безнравственного нет ничего на свете; и в торговле есть такая сторона, в которой воздаётся должное нравственности и человечности. Но как воздаётся! Кулачное право средневековья, открытый грабёж на большой дороге стал несколько гуманнее, когда он превратился в торговлю, а торговля стала несколько гуманнее, когда первая её ступень, характеризующаяся запрещением вывоза денег, превратилась в меркантилистскую систему. Теперь и сама эта система стала несколько гуманнее. Разумеется, в интересах торговца поддерживать хорошие отношения как с тем, у кого он дёшево покупает, так и с тем, кому он дорого продаёт. Поэтому весьма неумно поступает та нация, которая возбуждает в своих поставщиках и клиентах враждебное к себе отношение. Чем дружественнее, тем выгоднее для неё. Вот в чём заключается гуманность торговли, и этот лицемерный способ злоупотребления нравственностью для безнравственных целей является гордостью системы свободы торговли. Разве мы не низвергли варварство монополий, кричат лицемеры, разве мы не принесли цивилизацию в отдалённые уголки земного шара, разве мы не создали братство народов и не уменьшили число войн? - Да, всё это вы сделали, но как вы это сделали! Вы уничтожили мелкие монополии, чтобы тем свободнее и безграничнее развивалась одна большая основная монополия - собственность; вы принесли цивилизацию во все концы света, чтобы приобрести новую территорию для развития вашей низменной алчности; вы побратали народы, но братством воров, и уменьшили число войн, чтобы тем больше наживаться в мирное время, чтобы обострить до крайности вражду отдель­ных лиц, бесчестную войну конкуренции! - Где сделали вы что-нибудь, исходя из чисто гуманных побуждений, из сознания того, что противоположность между общим и индивидуальным интересом не имеет права на существование? Были ли вы когда-нибудь нравственными, не будучи в этом заинтересованы, не тая в глубине души безнравственных, эгоистических мотивов?

После того как либеральная политическая экономия сделала всё от неё зависящее, чтобы путём уничтожения национальностей сделать вражду всеобщей, превратить человечество в стадо хищных зверей, - ибо что же другое представляют собой конкуренты? - пожирающих друг друга именно потому, что каждый имеет одинаковый с другим интерес, - после такой предварительной работы ей осталось сделать ещё на пути к цели только один шаг - разложение семьи. Чтобы достигнуть этого, на помощь к ней пришло её собственное милое изобретение - фабричная система. Последние остатки общих интересов - семейная общность имущества - подорваны фабричной системой и - по крайней мере, здесь, в Англии - уже находятся в процессе разложения. Стало совершенно обыденным явле­нием, что дети, едва ставшие работоспособными, т. е. достигшие девятилетнего возраста, тратят на себя свою заработную плату, видят в отцовском доме просто платное пристанище и дают своим родителям известное вознаграждение за стол и жилище. Да и может ли быть иначе? Что иное могло получиться из обособления интересов, лежащего в основе системы свободы торговли? Раз какой-либо принцип приведён в движение, он сам собой пронизывает все свои следствия, независимо от того, нравится это экономистам или нет.

Но экономист сам не знает, какому делу он служит. Он не знает, что он со всем своим эгоистическим резонёрством образует всё же лишь звено в цепи общего прогресса человечества.

Он не знает, что своим разложением всех частных интересов он лишь прокладывает путь тому великому перевороту, навстречу которому движется наш век, - примирению челове­чества с природой и с самим собой.

Ближайшей категорией, которая обусловлена торговлей, является стоимость. По вопросу об этой категории, так же как и относительно всех других категорий, не существует никакого спора между старыми и новыми экономистами, потому что у приверженцев монополии, непосредственно охваченных страстью к обогащению, не оставалось времени для занятий категориями. Все споры относительно такого рода вопросов исходили от новейших экономистов.

Экономист, оперирующий противоположностями, имеет дело, естественно, и с двоякой стоимостью: абстрактной, или реальной, стоимостью и меновой стоимостью. О сущности реальной стоимости шёл долгий спор между англичанами, считавшими издержки производства выражением реальной стоимости, и французом Сэем, утверждавшим, что эта стоимость измеряется полезностью вещи. Спор тянулся с начала этого века и затих, не получив разрешения. Экономисты ничего не могут решить.

Итак, англичане - особенно Мак-Куллох и Рикардо - утверждают, что абстрактная стоимость вещи определяется издержками производства. Заметьте, абстрактная стоимость, а не меновая стоимость, exchangeable value, стоимость в торговле, которая представляет собой, по их словам, нечто совсем иное, чем абстрактная стоимость. Почему издержки производства являются мерилом стоимости? Потому что - слушайте, слушайте!-при обычных обстоятельствах и если оставить в стороне конкуренцию, никто не стал бы продавать вещь дешевле того, что стоит ему её производство. Не стал бы продавать? Но ведь здесь речь идёт не о торговой стоимости, - какое же нам дело до «продажи»? Вместе с этой последней сразу же вновь появляется на сцене и торговля, которую мы как раз и условились оставить в стороне, - и какая торговля! - такая, которая не должна принимать в расчёт главного - конкуренции! Сначала мы имели абстрактную стоимость, теперь мы имеем вдобавок абстрактную торговлю, торговлю без конкуренции, т. е. человека без тела, мысль без мозга, порождающего мысль. И разве экономисту совсем не приходит в голову, что раз конкуренция оставлена в стороне, то нет никакой гарантии, что производитель будет продавать свой товар именно по издержкам производства? Какая путаница!

Подпишитесь на нас в telegram

Дальше! Допустим на мгновенье, что всё это так, как говорит, экономист. Допустим, что кто-нибудь с большой затратой труда и огромными расходами сделал совершенно бесполезную вещь, на которую ни один человек не предъявляет спроса, - разве и такая вещь стоит издержек производства? Отнюдь нет, отвечает экономист, кто же захочет её купить? Следовательно, мы тут сразу имеем не только пресловутую полезность Сэя, но - вместе с «куплей» - и конкуренцию. Создаётся невозможное положение, экономист не в состоянии ни на минуту оставаться верным своей абстракции. Не только конкуренция, которую он с таким трудом старается удалить, но и полезность, на которую он нападает, каждое мгновенье незаметно вторгается в его рассуждения. Абстрактная стоимость и её определение посредством издержек производства являются именно лишь абстракциями, нереальностями.

Но допустим ещё раз на мгновенье, что экономист прав, - каким образом думает он тогда определить издержки производства, если не принимать в расчёт конкуренцию? Мы увидим при исследовании издержек производства, что и эта категория основана на конкуренции. И здесь снова обнаружится, насколько экономист неспособен последовательно проводить свои утверждения.

Если мы перейдём к Сэю, то найдём ту же самую абстракцию. Полезность вещи есть нечто чисто субъективное, совершенно не поддающееся определению в абсолютной форме; конечно, она не поддаётся определению по крайней мере до тех пор, пока люди ещё путаются в противоположностях. Согласно этой теории, предметы первой необходимости должны были бы обладать большей стоимостью, чем предметы роскоши. Единственно возможным путём, приводящим к сколько-нибудь объективному, по видимости всеобщему решению о большей или мень­шей полезности вещи, является при господстве частной собственности конкуренция, а между тем именно она и должна быть оставлена в стороне. Но раз допущены отношения конкуренции, то с ними появляются и издержки производства, ибо никто не станет продавать дешевле того, что им самим затрачено на производство. Следовательно, и здесь, хотят этого или нет, одна сторона противоположности переходит в другую.

Попытаемся внести ясность в эту путаницу. Стоимость вещи включает в себя оба фактора, насильственно и, как мы видели, безуспешно разъединяемые спорящими сторонами. Стоимость есть отношение издержек производства к полезности. Ближайшее применение стоимости имеет место при решении вопроса о том, следует ли вообще производить данную вещь, т. е. покрывает ли её полезность издержки производства. Лишь после этого может идти речь о применении стоимости для обмена. Если издержки производства двух вещей одинаковы, то полезность будет решающим моментом в определении их сравнительной стоимости.

Эта основа - единственно правильная основа обмена. Но если исходить из неё, кто же будет решать вопрос о полезности вещи? Просто ли мнение участников обмена? Тогда одна сторона во всяком случае окажется обманутой. Или же должно существовать такое определение, которое основано на полезности, присущей самой вещи, - определение, не зависящее от участвующих сторон и остающееся для них неясным? Тогда обмен мог бы осуществляться лишь по принуждению, и каждый участник обмена считал бы себя обманутым. Без уничтожения частной собственности нельзя уничтожить эту противоположность между действительной, присущей самой вещи полезностью и определением этой полезности, между определением полезности и свободой обменивающихся; а когда частная Собственность будет уничтожена, то нельзя будет больше говорить об обмене в том виде, в каком он существует теперь. Практическое применение понятия стоимости будет тогда всё больше ограничиваться решением вопроса о производстве, а это и есть его настоящая сфера.

Каково же положение вещей теперь? Мы видели, что понятие стоимости насильственно разорвано и что каждая из его отдельных сторон крикливо выдаётся за целое. Издержки производства, которые с самого же начала извращаются конкуренцией, должны играть роль самой стоимости; такую же роль должна играть чисто субъективная полезность, ибо никакой иной полезности теперь быть не может. Чтобы помочь этим хромающим определениям стать на ноги, необходимо в обоих случаях принимать в расчёт конкуренцию; и самое интересное здесь то, что у англичан, когда они говорят об издержках производства, конкуренция занимает место полезности, тогда как, наоборот, у Сэя, когда он говорит о полезности, конкуренция привносит с собой издержки производства. Но что за полезность, что за издержки производства привносит она! Её полезность зависит от случая, от моды, от прихоти богатых, её издержки производства повышаются и понижаются в силу случайного соотношения спроса и предложения.

В основе различия между реальной стоимостью и меновой стоимостью лежит тот именно факт, что стоимость вещи отлична от так называемого эквивалента, даваемого за неё в торговле, т. е. что этот эквивалент не является эквивалентом. Этот так называемый эквивалент есть цена вещи, и если бы экономист был честен, то он употреблял бы это слово вместо «торговой стоимости». Но ведь для того, чтобы безнравственность торговли не слишком бросалась в глаза, экономисту всё ещё приходится сохранять хоть тень видимости того, что цена как-то связана со стоимостью. А что цена определяется взаимодействием издержек производства и конкуренции, это совершенно верно, это - главный закон частной собственности. Этот чисто эмпирический закон и есть то первое, что нашёл экономист, и отсюда он затем абстрагировал свою реальную стоимость, т. е. цену, устанавливающуюся в такое время, когда отношение конкуренции уравновешивается, когда спрос и предложение покрывают друг друга. Тогда, естественно, остаются налицо только издержки производства, и это экономист называет реальной стоимостью, между тем как мы имеем здесь дело лишь с известной определённостью цены. Но в политической экономии всё таким образом поставлено на голову: стоимость, представляющая собой нечто первоначальное, источник цены, ставится в зависимость от последней, от своего собственного продукта. Как известно, это переворачивание и образует сущность абстракции, о чём смотри у Фейербаха.

Согласно взглядам экономиста, издержки производства товара состоят из трёх элементов: из земельной ренты за участок земли, необходимый для производства сырья, из капитала вместе с доходом на него и из платы за труд, потребовавшийся для производства и обработки. Но сейчас же обнаруживается, что капитал и труд тождественны, ибо сами же экономисты признают, что капитал есть «накопленный труд». Таким образом, у нас остаются только две стороны: природная, объективная - земля, и человеческая, субъективная - труд, включающий в себя капитал и кроме капитала ещё нечто третье, о чём экономист и не думает, - я имею в виду, наряду с физическим элементом простого труда, духовный элемент изобретательности, мысли. Какое дело экономисту до духа изобретательности? Разве все изобретения не достались ему без его участия? Разве хоть одно из них стоило ему чего-нибудь? К чему же в таком случае ему беспокоиться о них при исчислении своих издержек производства? Для него условиями богатства являются земля, капитал и труд, и больше ему ничего не надо. Ему нет дела до науки. Хотя наука и преподнесла ему подарки через Бертолле, Дэви, Либиха, Уатта, Картрайта и т. д., подарки, поднявшие его самого и его производство на невиданную высоту, - что ему дo этого? Таких вещей он не может учитывать, успехи науки выходят за пределы его подсчётов. Но при разумном строе, стоящем выше дробления интересов, как оно имеет место у экономистов, духовный элемент, конечно, будет принадлежать к числу элементов производства и найдёт своё место среди издержек производства и в политической экономии. И тут, конечно, мы с чувством удовлетворения узнаём, что работа в области науки окупается также и материально, узнаём, что только один такой плод науки, как паровая машина Джемса Уатта, принёс миру за первые пятьдесят лет своего существования больше, чем мир с самого начала затратил на развитие науки.

Итак, мы имеем в действии два элемента производства - природу и человека, а последнего, в свою очередь, с его физическими и духовными свойствами; теперь мы можем вернуться к экономисту и к его издержкам производства.

Всё, что не может быть монополизировано, не имеет стоимости,- так говорит экономист; это положение мы впоследствии исследуем подробнее. Когда мы говорим: не имеет цены, - то положение это верно для строя, основанного на частной собственности. Если бы землю можно было получить так же легко как воздух, ни один человек не стал бы платить земельной ренты. Но раз это не так и размер присваиваемой земли в каждом отдельном случае ограничен, то приходится платить земельную ренту за присвоенную, т. е. монополизированную землю или покупать её по продажной цене. Но после такого объяснения происхождения стоимости земли очень странно слышать от экономиста, что земельная рента представляет собой разницу между доходностью участка, приносящего ренту, и самого худшего участка, окупающего только труд по его обработке. Как известно, таково определение земельной ренты, впервые полностью развитое у Рикардо. Определение это, пожалуй, практически верно, если предположить, что падение спроса мгновенно отражается на земельной ренте и тотчас же устраняет от обработки соответствующее количество самой худшей части обрабатываемой земли. Но это не так, и потому данное определение недостаточно; к тому же оно не включает причины происхождения земельной ренты и уже поэтому должно отпасть. Полковник Т. П. Томпсон, сторонник Лиги против хлебных законов, в противоположность этому определению, вернулся к определению Адама Смита и обосновал его. По его пониманию, земельная рента есть отношение между конкуренцией тех, кто добивается пользования землёй, и ограниченным количеством земли, имеющейся в наличии, Здесь, по крайней мере, налицо возврат к вопросу о происхождении земельной ренты; но это объяснение исключает различия в плодородии почвы так же, как вышеприведённое определение упускает из виду конкуренцию.

Итак, мы снова имеем два односторонних и потому половинчатых определения одного и того же предмета. Как и при рассмотрении понятия стоимости, нам и здесь придётся соединить оба эти определения, чтобы отыскать правильное определение, вытекающее из развития самого предмета и потому охватывающее все случаи, встречающиеся в практике. Земельная рента есть соотношение между урожайностью земельного участка, природной стороной (которая в свою очередь состоит из природных свойств и человеческой обработки, труда, затраченного на его улучшение) - и человеческой стороной, конкуренцией. Пусть экономисты покачивают головой по поводу этого «определения»; к ужасу своему они увидят, что оно заключает в себе всё, что имеет отношение к делу.

Землевладелец уж никак не может упрекать купца.

Он грабит, монополизируя землю. Он грабит, обращая в свою пользу рост населения, который повышает конкуренцию, а с ней и стоимость его земельного участка, обращая в источник своей личной выгоды то, что явилось результатом не его личных усилий, то, что совершенно случайно достаётся ему. Он грабит, когда сдаёт свою землю в аренду, присваивая себе в конечном счёте улучшения, произведённые его арендатором. В этом тайна всё растущего богатства крупных землевладельцев.

Аксиомы, квалифицирующие способ наживы землевладельца как грабёж, а именно устанавливающие, что каждый имеет право на продукт своего труда или что никто не должен собирать жатву там, где он не сеял, не являются нашим утверждением. Первая аксиома исключает обязанность кормить детей, вторая лишает всякое поколение права на существование, ибо всякое поколение наследует то, что оставлено предшествующим поколением. Эти аксиомы являются, напротив, следствиями частной собственности. Необходимо или осуществить все вытекающие из неё следствия, или отказаться от неё как от предпосылки.

Даже само первоначальное присвоение земли оправдывается при помощи утверждения, что ещё раньше существовало право общего владения. Следовательно, куда мы ни обратимся, частная собственность приводит нас к противоречиям.

Сделать предметом торгашества землю, которая составляет для нас всё, которая является первым условием нашего существования, было последним шагом к торгашеству собой; это было и до нынешнего дня остаётся такой безнравственностью, которую превосходит лишь безнравственность торговли собой. И первоначальное присвоение земли, её монополизирование немногими лицами, лишение всех других основного условия их существования ничуть не уступает в безнравственности позднейшему торгашеству землёй.

Если мы и здесь устраним частную собственность, то земельная рента сведётся к своей истине, к тому разумному воззрению, которое по существу лежит в её основе. Отделённая от земли в виде ренты стоимость земли вернётся тогда к самой земле. Эта стоимость, измеряемая производительной способностью равных площадей при равном количестве затраченного на них труда, действительно должна быть принята в расчёт при определении стоимости продуктов как часть издержек производства и подобно земельной ренте представляет собой отношение производительной способности к конкуренции, но к истинной конкуренции, к той, которая разовьётся в своё время.

Мы видели, что капитал и труд первоначально являются тождественными; мы видим далее из рассуждений самого экономиста, что капитал, результат труда, в процессе производства тотчас же снова становится субстратом, материалом труда; что, следовательно, произведённое на миг отделение капитала от труда тотчас же снова уничтожается в единстве их обоих; и всё же экономист отделяет капитал от труда, и всё же он крепко держится этого раздвоения, признавая их единство только в виде определения капитала: «накопленный труд». Вытекающий из частной собственности раскол между капиталом и трудом есть не что иное, как этому раздвоенному состоянию соответствующее и из него вытекающее раздвоение труда в себе самом. А после того, как это отделение совершилось, капитал снова делится на первоначальный капитал и на прибыль, прирост капитала, получаемый им в процессе производства, хотя практика тотчас же снова присоединяет эту прибыль к капиталу и вместе с ним пускает в оборот. Да и сама прибыль расщепляется в свою очередь на проценты и собственно прибыль. В процентах неразумность этих расщеплений достигает высшей степени. Безнравственность отдачи денег в рост, получения дохода без затраты труда, за одно только предоставление ссуды, хотя уже коренится в частной собственности, слишком, однако, очевидна и давно обнаружена непредубеждённым народным сознанием, которое обычно оказывается правым в такого рода вещах. Все эти тонкие расщепления и разделения возникают из первоначального отделения капитала от труда и из завершающего это отделение раскола человечества на капиталистов и рабочих, раскола, который обостряется с каждым днём и, как мы увидим,должен постоянно усиливаться. Но это отделение капитала от труда, как и уже рассмотренное нами отделение земли от капитала и труда, оказывается в конечном счёте чем-то невозможным. Никак нельзя определить, какая доля в том или ином определённом продукте принадлежит земле, капиталу и труду. Эти три величины несоизмеримы. Земля создаёт сырой материал, но не без капитала и труда; капитал предполагает наличность земли и труда, а труд предполагает по меньшей мере землю, большей же частью и капитал. Функции этих трёх элементов совершенно разнородны и не могут быть измерены какой-нибудь четвёртой общей мерой. Поэтому когда при нынешних отношениях приходится делить доход между этими тремя элементами, то для них нельзя найти никакой внутренне присущей им меры, и дело решает совершенно посторонняя, случайная для них мера: конкуренция или утончённое право сильного. Земельная рента заключает в себе конкуренцию; прибыль на капитал определяется только конкуренцией, а как обстоит дело с заработной платой, - мы сейчас увидим.

Раз мы устраним частную собственность, то отпадут все эти противоестественные расщепления. Отпадёт различие между процентами и прибылью; капитал - ничто без труда, без движения. Значение прибыли сведётся к значению той гири, которую капитал кладёт на чашу весов при определении издержек производства, и эта прибыль будет в такой же степени присуща капиталу, в какой он сам вернётся к первоначальному единству капитала и труда.

Труд, главное в производстве, «источник богатства», свободная деятельность человека, оказывается у экономиста в невыгодном положении. Как уже капитал был отделён от труда, так теперь опять-таки труд расщепляется вторично; продукт труда противостоит труду в виде заработной платы, он отделён от труда и, по обыкновению, опять-таки определяется конкуренцией, ибо для определения доли труда в производстве, как мы видели, нет твёрдой меры. Стоит нам уничтожить частную собственность, как отпадёт и это неестественное деление; труд станет своим собственным вознаграждением, и с полной ясностью обнаружится истинное значение прежде отчуждённой заработной платы: значение труда для определения издержек производства какой-либо вещи.

Мы видели, что, в конце концов, пока существует частная собственность, всё сводится к конкуренции. Она - главная категория экономиста, его любимейшая дочь, которую он не перестаёт ласкать и голубить, - но посмотрите, что за лицо медузы открывается здесь.

Ближайшим следствием частной собственности было разделение производства на две противоположные стороны - природную и человеческую, на землю, которая без оплодотворения её человеком мертва и бесплодна, и на человеческую деятельность, первым условием которой является именно земля. Мы видели далее, как человеческая деятельность в свою очередь распалась на труд и капитал и как враждебно выступили эти стороны друг против друга. Таким образом, у нас уже получилась борьба всех трёх элементов друг против друга вместо их взаимной поддержки; теперь в дополнение к этому частная собственность несёт с собой дробление каждого из этих трёх элементов. Один земельный участок противостоит другому участку, один капитал - другому капиталу, одна рабочая сила - другой рабочей силе. Другими словами: так как частная собственность изолирует каждого в ею собственной грубой обособленности и так как каждый всё-таки имеет тот же интерес, что и его сосед, то землевладелец враждебно противостоит землевладельцу, капиталист - капиталисту и рабочий - рабочему. В этой враждебности одинаковых интересов, именно вследствие их одинаковости, завершается безнравственность нынешнего состояния человечества, и этим завершением является конкуренция.

Противоположностью конкуренции является монополия. Монополия была боевым кличем меркантилистов, конкуренция же - воинственным кличем либеральных экономистов. Нетрудно увидеть, что эта противоположность в свою очередь совершенно лишена содержания. Всякий конкурент должен желать для себя монополии, будь то рабочий, капиталист или землевладелец. Всякая небольшая группа конкурентов должна желать монополии для себя против всех других. Конкуренция покоится на интересе, а интерес снова создаёт монополию; короче говоря, конкуренция переходит в монополию. С другой стороны, монополия не может остановить поток конкуренции; больше того, она сама порождает конкуренцию, подобно тому как запрещение ввоза или высокие пошлины прямо порождают конкуренцию контрабанды. -Противоречие конкуренции совершенно то же, что и противоречие самой частной собственности. В интересах отдельного человека - владеть всем, в интересах же общества - чтобы каждый владел наравне с другими. Таким образом, общий и частный интересы диаметрально противоположны. Противоречие конкуренции состоит в том, что каждый должен желать для себя монополии, тогда как всё общество как таковое должно терять от монополии и потому должно её устранить. Больше того, конкуренция уже предполагает монополию, а именно монополию собственности, - здесь снова выступает на свет лицемерие либералов, - и до тех пор, пока существует монополия собственности, до тех пор и собственность на монополию имеет одинаковое с ней оправдание, ибо раз уж дана монополия - она есть собственность. Какая жалкая поэтому половинчатость нападать на мелкие монополии и сохранять основную монополию! И если мы присоединим сюда ещё и упомянутое выше положение экономиста, - что всё то, что не может быть предметом монополии, не имеет стоимости, следовательно, всё то, что не допускает такого монополизирования, не может вступить в эту борьбу конкуренции, - то наше утверждение, что конкуренция предполагает монополию, окажется полностью оправданным.

Закон конкуренции состоит в том, что спрос и предложение постоянно стремятся совпасть друг с другом и именно потому никогда не совпадают. Обе стороны снова отрываются друг от друга и превращаются в резкую противоположность. Предложение всегда следует непосредственно за спросом, но никогда не бывает, чтобы оно покрывало его в точности; оно или слишком велико, или слишком мало, но никогда не соответствует спросу, потому что в этом бессознательном состоянии человечества никто не знает, как велик спрос или предложение. Если спрос больше предложения, то цена повышается, и этим как бы возбуждается предложение; как только это увеличившееся предложение выявляется на рынке, цены падают, и если предложение становится больше спроса, то падение цен будет столь значительно, что от этого в свою очередь усилится спрос. Так происходит всё время; никогда не бывает здорового состояния, а всегда имеет место смена возбуждения и расслабления, исключающая всякий прогресс, вечное колебание, никогда не приходящее к концу. Этот закон, с его постоянным выравниванием, при котором потерянное в одном месте навёрстывается в другом, экономист находит превосходным. Это его главная гордость, он не может досыта наглядеться на него и рассматривает его при всех возможных и невозможных условиях. И всё же ясно, что закон этот - чисто естественный закон, а не закон духа. Это - закон, порождающий революцию. Экономист является со своей прекрасной теорией спроса и предложения, доказывает вам, что «никогда не может быть произведено слишком много», а практика отвечает торговыми кризисами, которые появляются снова так же регулярно, как кометы, и бывают у нас теперь в среднем через каждые пять - семь лет. За последние восемьде­сят лет эти торговые кризисы наступали так же регулярно, как прежде большие эпидемии, и приносили с собой больше бедствий, больше безнравственности, чем эпидемии (ср. Уэйд, «История среднего и рабочего классов», Лондон, 1835, стр. 211). Разумеется, эти торговые революции подтверждают закон, подтверждают его в полнейшей мере, но не тем способом, как нам это изображает экономист. Что должны мы думать о таком законе, который может проложить себе путь только посредством периодических революций? Это и есть естественный закон, покоящийся на том, что участники здесь действуют бессознательно. Если бы производители как таковые знали, сколько нужно потребителям, если бы они организовали производство, распределили его между собой, то колебания конкуренции и её тяготение к кризису были бы невозможны. Начните производить сознательно, как люди, а не как рассеянные атомы, не имеющие сознания своей родовой общности, и вы избавитесь от всех этих искусственных и несостоятельных противоположностей. Но до тех пор, пока вы продолжаете производство нынешним несознательным, бессмысленным, предоставленным господству случая способом, до тех пор останутся и торговые кризисы; и каждый последующий кризис должен быть универсальнее, следовательно - тяжелее предыдущего, должен разорять боль­шее число мелких капиталистов и увеличивать в возрастающей прогрессии численность класса, живущего только трудом; должен, следовательно, заметно увеличивать массу людей, нуждающихся в получении работы, что является главной проблемой наших экономистов, и, наконец, всё это должно вызвать такую социальную революцию, какая и не снится школьной мудрости экономистов.

Вечное колебание цен, создаваемое условиями конкуренции, окончательно лишает торговлю последних следов нравственности. О стоимости нет больше и речи. Та самая система, которая, казалось, придаёт такое значение стоимости, которая возводит абстракцию стоимости, в форме денег, в ранг некоего особого существования, - эта самая система разрушает посредством конкуренции всякую внутренне присущую вещам стои­мость и изменяет ежедневно и ежечасно стоимостное отношение всех вещей друг к другу. Где же в этом вихре остаётся возможность для обмена, основанного на нравственных началах? В этом беспрестанном колебании вверх и вниз каждый должен стараться улучить наиболее благоприятный момент для купли и продажи, каждый должен стать спекулянтом, т. е. пожинать там, где он не сеял, обогащаться за счёт убытка других, строить свои расчёты на чужом несчастье или пользоваться случаем для наживы. Спекулянт всегда рассчитывает на бедствия, особенно на неурожаи, он использует всё, как, например, в своё время пожар Нью-Йорка; но кульминационным пунктом безнравственности является биржевая спекуляция ценными бумагами, низводящая историю, а с ней и человечество до роли средства, удовлетворяющего алчность расчётливого или же идущего на риск спекулянта. Но пусть добропорядочный «солидный» купец не фарисействует по поводу биржевой игры: благо­дарю тебя, создатель, и т. д. Этот купец так же отвратителен, как и спекулянты ценными бумагами, он в такой же степени спекулирует, как и те, он должен спекулировать - конкуренция принуждает его к этому, - и его торговля заключает в себе, следовательно, ту же безнравственность, что и сделки биржевиков. Истина конкуренции состоит в отношении потребительной силы к производительной силе. В строе, достойном человечества, не будет иной конкуренции, кроме этой. Общество должно будет рассчитать, что можно произвести при помощи находящихся в его распоряжении средств, и сообразно с отношением этой производительной силы к массе потребителей определить, насколько следует повысить или сократить произ­водство, насколько следует допустить или ограничить роскошь. Но чтобы правильно судить об этом отношении и о том, какого повышения производительной силы можно ожидать от разумного устройства общества, пусть мои читатели прочтут работы английских социалистов, а отчасти также и Фурье.

Конкуренция отдельных лиц между собой, соперничество капитала с капиталом, труда с трудом и т. д. при этих условиях сведётся к соревнованию, основанному на человеческой природе и пока сносно разъяснённому одним лишь Фурье, - соревнованию, которое, с устранением противоположных интересов, будет ограничено присущей ему своеобразной и разумной сферой.

Борьба капитала с капиталом, труда с трудом, земельной собственности с земельной собственностью приводит производство в лихорадочное состояние, при котором все его естественные и разумные отношения ставятся на голову. Ни один капитал не может выдержать конкуренции другого, если он не разовьёт своей деятельности до наивысшего предела. Ни один земельный участок не может быть обработан с выгодой, если его производительность не будет постоянно повышаться. Ни один рабочий не устоит против своих конкурентов, если он не отдаст работе всех своих сил. Вообще никто из тех, кто вовлечён в конкурент­ную борьбу, не может её выдержать без крайнего напряжения всех своих сил, без отречения от всех истинно человеческих целей. Следствием такого чрезмерного напряжения на одной стороне неизбежно является расслабление на другой. Когда колебание конкуренции незначительно, когда спрос и предло­жение, потребление и производство почти равны друг другу, в развитии производства должна наступить такая стадия, на ко­торой окажется так много избыточной производительной силы, что огромной массе народа нечем будет жить, что люди станут умирать с голоду - и именно от избытка. В этом абсурдном положении, в этом состоянии воплощённой бессмыслицы уже про­должительное время находится Англия. Если же производство колеблется более сильно, что является необходимым следствием описанного положения вещей, то наступает чередование расцвета и кризиса, перепроизводства и застоя. Экономист никогда не мог уяснить себе этого безумного состояния; чтобы объяснить его, он придумал теорию народонаселения, которая столь же бессмысленна и даже более бессмысленна, чем это противоречие одновременного существования богатства и нищеты. Эконо­мист не посмел увидеть истину; он не посмел признать, что это противоречие есть простое следствие конкуренции, ибо иначе вся его система была бы ниспровергнута.

Для нас же это - легко объяснимая вещь. Производительная сила, находящаяся в распоряжении человечества, беспредельна. Урожайность земли может быть бесконечно повышена приложением капитала, труда и науки. «Перенаселённая» Великобритания, по расчётам самых солидных экономистов и статистиков (ср. Алисон, «Основы народонаселения», т. I, гл. 1 и 2), может быть в течение десяти лет приведена в такое состояние, что сможет производить достаточно хлеба для населения в шесть раз большего, чем нынешнее. Капитал увеличивается с каждым днём, рабочая сила растёт вместе с ростом населения, а наука с каждым днём всё больше и больше подчиняет людям силы природы. Эта беспредельная производительная способность, будучи использована сознательно и в интересах всех, вскоре сократила бы до минимума выпадающий на долю человечества труд; предоставленная конкуренции, она выполняет то же самое, но в рамках противоположности. Одна часть земли подвергается наилучшей обработке, тогда как другая - в Великобритании и Ирландии 30 миллионов акров хорошей земли - остаётся невозделанной. Одна часть капитала обращается с невероятной быстротой, другая же лежит мёртвой в сундуках. Одна часть рабочих работает по четырнадцать - шестнадцать часов в сутки, тогда как другая остаётся без дела, без работы и умирает с голоду. Или же эти противоположности выступают не одновременно: сегодня торговля идёт хорошо, спрос очень значителен, всюду идёт работа, капитал оборачивается с удивительной быстротой, земледелие процветает, рабочие работают до изнеможения, - завтра наступает застой, земледелие не окупает затраченных на него усилий, большие площади земли остаются невозделанными, капитал в самом разгаре движения вдруг застывает, рабочие остаются без занятий, и вся страна страдает от избыточного богатства и избыточного населения.

Такой ход вещей экономист не может признать правильным; иначе он должен был бы, как сказано, отказаться от всей своей системы конкуренции; он должен был бы увидеть всю бессмысленность своего противопоставления производства и потребления, избыточного населения и избыточного богатства. А для того, чтобы привести этот факт в согласие с теорией, - ведь самого-то факта нельзя было отрицать, - была изобретена теория народонаселения.

Мальтус, родоначальник этой доктрины, утверждает, что население всегда давит на средства существования, что с увеличением производства в той же степени увеличивается и население, и что присущая населению тенденция размножаться свыше имеющихся в его распоряжении средств существования является причиной всей нищеты, всех пороков. Ибо где слишком много людей, там они тем или иным способом должны быть устранены: либо их надо насильственно умертвить, либо они должны умереть с голоду. А раз это произошло, снова образуется брешь, которая тотчас же снова заполняется путём размножения остав­шегося населения, и снова наступает прежняя нищета. И так бывает-де при всех условиях, не только в цивилизованном, но и в естественном состоянии; дикари Новой Голландии {старое название Австралии}, где приходится по одному человеку на квадратную милю, так же сильно страдают от перенаселения, как Англия. Короче говоря, если мы хотим быть последовательными, то мы должны будем признать, что земля была перенаселена уже тогда, когда существовал только один человек. И вот из этого рассуждения делается вывод, что так как именно бедняки оказываются избыточными, то для них ничего не следует делать, кроме как по возможности облегчить им смерть от голода, убедить их, что тут ничего нельзя изменить, что для всего их класса единственное спасение состоит в том, чтобы возможно меньше размножаться, или, если из этого ничего не выходит, то следует, по крайней мере, устроить государственное учреждение для безболезненного умерщвления детей бедняков, как это предлагал «Маркус»; при этом на каждую рабочую семью должно приходиться по два с половиной ребёнка, а что сверх того - подлежит безболезненному умерщвлению. Раздача милостыни признаётся преступлением, так как это усиливает прирост избыточного на­селения; зато считается весьма полезным объявить бедность пре­ступлением и превратить дома для бедных в карательные заведения, как это уже сделано в Англии новым «либеральным» законом о бедных. Правда, теория эта очень плохо согласуется с библейским учением о совершенстве бога и его творения, но «плохо то опровержение, которое фактам противопоставляет библию!»

Нужно ли мне излагать ещё подробнее эту гнусную, низкую доктрину, это отвратительное кощунство против природы и человечества, и прослеживать её дальнейшие выводы? Наконец-то здесь выступает перед нами безнравственность экономиста в её высшей форме. Что значат все войны и ужасы системы монополий в сравнении с этой теорией? А ведь именно она является тем замыкающим свод камнем в либеральной системе свободы торговли, с падением которого должно рухнуть всё здание. Ибо раз доказано, что конкуренция является здесь первопричиной нищеты, бедности, преступности, кто же тогда ещё отважится сказать слово в её защиту?

Алисон в упомянутом выше сочинении поколебал теорию Мальтуса, апеллируя к производительной силе земли и противопоставляя принципу Мальтуса тот факт, что каждый взрослый человек может произвести больше, чем он сам потребляет, - факт, без которого человечество не могло бы размножаться, более того, не могло бы даже существовать; иначе чем жило бы подрастающее поколение? Но Алисон не проникает в сущность вещей и потому в конце концов приходит к тому же результату, что и Мальтус. Правда, он доказывает неправильность принципа Мальтуса, но он не в состоянии опровергнуть фактов, которые привели Мальтуса к его принципу.

Если бы Мальтус не смотрел на дело так односторонне, то он должен был бы увидеть, что избыточное население или избыточная рабочая сила всегда связана с избыточным богатством, избыточным капиталом и избыточной земельной собственностью. Население бывает слишком велико лишь там, где слишком велика производительная сила вообще. Яснее всего это показывает состояние всякой перенаселённой страны, особенно Англии, с того времени, когда писал Мальтус. Таковы были те факты, которые Мальтус должен был рассмотреть в их совокупности и рассмотрение которых должно было бы привести к правильному выводу; вместо этого он выхватил один факт, оставил другие без внимания и поэтому пришёл к своему безумному заключению. Вторая ошибка, допущенная им, заключалась в смешении средств существования со средствами занятости. Что население всегда давит на средства занятости, что какое количество людей может быть занято, такое же количество их и производится, короче говоря, что производство рабочей силы до сих пор регулировалось законом конкуренции и потому было также подвержено периодическим кризисам и колебаниям, - это факт, установление которого составляет заслугу Мальтуса. Но средства занятости - не то же самое, что средства существования. При увеличении силы машин и роста капитала средства занятости возрастают лишь в конечном результате; средства же существования возрастают немедленно, как только вообще сколько-нибудь увеличится производительная сила. Здесь выступает новое противоречие политической экономии. Спрос в понимании экономиста не есть действительный спрос, потреб­ление в его понимании - искусственное потребление. Для экономиста действительным представителем спроса, действительным потребителем является лишь тот, кто может предложить эквивалент за то, что он получает. Но если это факт, что всякий взрослый человек производит больше, чем может сам потребить, что дети подобны деревьям, с избытком возвращающим произведённые на них расходы, - а ведь это всё факты, - то надо полагать, что каждый рабочий должен был бы иметь возможность производить значительно больше того, что ему требуется, и потому общество должно было бы охотно снабжать его всем необ­ходимым; надо было бы полагать, что большая семья должна быть для общества весьма желанным подарком. Однако эконо­мист, по грубости своих воззрений, не знает никакого иного эквивалента кроме того, что выплачивается осязательными наличными деньгами. Он так крепко увяз в своих противоположностях, что самые разительные факты беспокоят его так же мало, как и самые научные принципы.

Мы уничтожаем противоречие просто тем, что упраздняем его. При слиянии ныне противоположных интересов исчезнет противоположность между перенаселением на одной стороне и избыточным богатством на другой, исчезнет тот удивительный факт, удивительнее всех чудес всех религий вместе взятых, что нация должна умирать с голоду как раз от богатства и избытка; исчезнет безумное утверждение, будто земля не в состоянии прокормить людей. Это утверждение есть высшая мудрость христианской политической экономии, а что наша политическая экономия по существу является христианской, я мог бы доказать на любом положении, на любой категории - в своё время я это и сделаю; теория Мальтуса есть лишь экономическое выражение религиозной догмы о противоречии между духом и природой и вытекающей отсюда испорченности их обоих. Несостоятельность этого противоречия, которое давно уже раскрыто в области религии и вместе с ней, надеюсь, я показал также и в экономической области; к тому же я не назову компетентным ни одного защитника теории Мальтуса, пока он не объяснит мне из собственного её принципа, каким образом народ может умирать с голоду - и именно от избытка, и пока экономист не приведёт этого объяснения в согласие с разумом и фактами.

Теория Мальтуса была, впрочем, безусловно необходимым переходным моментом, бесконечно продвинувшим нас вперёд. При её посредстве, как и вообще при посредстве политической экономии, мы стали обращать внимание на производительную силу земли и человечества и, преодолев эту экономическую систему отчаяния, навсегда гарантировали себя от страха перед перенаселением. Из теории Мальтуса мы черпаем самые сильные экономические аргументы в пользу социального преобразования, ибо даже если бы Мальтус был безусловно прав, то всё же было бы необходимо немедленно предпринять это преобразование, так как лишь оно, лишь просвещение масс, осуществимое благодаря этому преобразованию, сделало бы возможным и то моральное ограничение инстинкта размножения, которое сам Мальтус считает наиболее лёгким и наиболее действенным средством против перенаселения. При посредстве этой теории мы стали понимать глубочайшее унижение человечества, его зависимость от условий конкуренции; она показала нам, как в конце концов частная собственность превратила человека в товар, производство и уничтожение которого тоже зависит лишь от спроса; как вследствие этого система конкуренции убивала и ежедневно убивает миллионы людей; всё это мы увидели, и всё это побуждает нас покончить с этим унижением человечества путём уничтожения частной собственности, конкуренции и противоположности интересов.

Вернёмся, однако, ещё раз к вопросу об отношении производительной силы к населению, чтобы показать, насколько лишена какого бы то ни было основания общераспространённая боязнь перенаселения. Вся система Мальтуса построена на следующем расчёте. Население возрастает якобы в геометрической прогрессии: 1+2+4+8+16+32 и т. д., производительная сила земли - в арифметической прогрессии: 1+2+3+4+5+6. Разница очевидная, устрашающая, но верна ли она? Где доказано, что производительная способность земли растёт в арифметической прогрессии? Площадь обрабатываемой земли ограничена - допустим. Рабочая сила, применяемая на этой площади, возрастает с ростом населения; допустим даже, что величина урожая с увеличением затраты труда не всегда повышается в той же степени, что и труд; тогда остаётся ещё третий элемент, не имеющий, конечно, для экономиста никакого значения, - наука, а её прогресс так же бесконечен и происходит, по меньшей мере, так же быстро, как и рост населения. Какими успехами обязано земледелие этого века одной только химии, даже только двум лицам - сэру Гемфри Дэви и Юстусу Либиху? Но наука растёт, по меньшей мере, с такой же быстротой, как и население; население растёт пропорционально численности последнего поколения, наука движется вперёд пропорционально массе знаний, унаследованных ею от предшествующего поколения, следовательно, при самых обыкновенных условиях она также растёт в геометрической прогрессии. А что невозможно для науки? Смешно, однако, говорить о перенаселении, пока «долина Миссисипи имеет достаточно невозделанной земли, чтобы туда можно было переместить всё население Европы», пока вообще лишь одна треть земли может считаться обрабатываемой, а продукция этой трети земли может быть повышена в шесть раз и больше только путём применения ныне уже известных улучшенных способов обработки.

Итак, конкуренция противопоставляет капитал капиталу, труд труду, земельную собственность земельной собственности и равным образом каждый из этих элементов - двум другим. В борьбе побеждает сильнейший, и, чтобы предсказать результат этой борьбы, мы должны исследовать силы борющихся. Прежде всего, земельная собственность и капитал - и то и другое в отдельности - сильнее труда, потому что рабочий, чтобы прожить, должен работать, тогда как земельный собственник может жить на свою ренту, а капиталист - на свои проценты, в крайнем случае, на свой капитал или за счёт капитализированной земельной собственности. Вследствие этого рабочему достаётся лишь самое необходимое, одни только средства существования, тогда как большая часть продуктов делится между капиталом и земельной собственностью. Кроме того, более силь­ный рабочий вытесняет с рынка более слабого, больший капи­тал - меньший, крупная земельная собственность - мелкую. Практика подтверждает это заключение. Преимущества крупного фабриканта и купца перед мелким, крупного землевладельца перед владельцем одного-единственного моргена земли - известны. Следствием этого является то, что уже при обычных условиях крупный капитал и крупная земельная собственность поглощают по праву сильного мелкий капитал и мелкую земель­ную собственность, т. е. происходит централизация собственности. Во время торговых и сельскохозяйственных кризисов эта централизация происходит ещё гораздо быстрее. - Вообще крупная собственность растёт значительно быстрее мелкой потому, что на издержки по владению здесь вычитается из дохода значительно меньшая доля. Эта централизация владения есть закон, столь же имманентный частной собственности, как и все другие законы; средние классы должны всё более и более исчезать, пока мир не окажется разделённым на миллионеров и пауперов, на крупных землевладельцев и бедных подёнщиков. Никакие законы, никакое деление земельной собственности, никакие случайные дробления капитала ничуть не помогут, - результат этот должен наступить и наступит, если его не предупредит полное преобразование социальных отношений, слияние про­тивоположных интересов, уничтожение частной собственности. Свободная конкуренция, главный лозунг экономистов наших дней, является чем-то невозможным. Монополия имела, по край­ней мере, намерение оградить потребителя от обмана, хотя и не могла этого осуществить. Уничтожение же монополий раскры­вает настежь двери обману. Вы говорите: конкуренция заключает в себе самой средство против обмана, никто не станет поку­пать плохих вещей; но ведь это значит, что каждый должен быть знатоком любого товара, а это невозможно; отсюда необ­ходимость монополии, как это и показывает торговля многими товарами. Аптеки и т. п.должны обладать монополией. И самый важный товар - деньги - нуждается как раз больше всего в монополии. Всякий раз, как только орудие обращения переставало быть государственной монополией, оно порождало торговый кризис, и потому английские экономисты, в том числе д-р Уэйд, и признают здесь необходимость монополии. Но и монополия не ограждает от фальшивых денег. Взгляните на вопрос с какой угодно стороны, одна сторона представляет столько же затруднений, как и другая. Монополия порождает свободную конкуренцию, а последняя - в свою очередь - монополию; поэтому обе они должны пасть, и с устранением порождающего их принципа будут устранены и сами затруднения.

Конкуренция пронизала все наши жизненные отношения и завершила взаимное порабощение, в котором ныне находятся люди. Конкуренция является тем могучим механизмом, который снова и снова подталкивает к деятельности наш стареющий и дряхлеющий социальный порядок или, вернее, беспорядок, но который вместе с тем поглощает часть его слабеющих сил при каждом новом их напряжении. Конкуренция господствует над численным ростом человечества, она же господствует и над его нравственным развитием. Кто несколько знаком со статистикой преступности, тому должна бросаться в глаза своеобразная регулярность, с какой ежегодно возрастает преступность и с какой определённые причины порождают определённые преступления. Распространение фабричной системы имеет всюду своим последствием рост преступности. Для большого города или для целого округа можно с достаточной точностью заранее предсказать, как это нередко делалось в Англии, ежегодное число арестов, уголовных преступлений, даже число убийств, краж со взломом, мелких краж и т. д. Эта регулярность доказывает, что и преступность управляется конкуренцией; что общество порождает спрос на преступность, который удовлетворяется соответствующим предложением; что брешь, образующаяся вследствие арестов, высылки или казни некоторого числа людей, тотчас же снова заполняется другими, совершенно так же, как всякая убыль населения тотчас же заполняется новыми пришель­цами; другими словами, что преступность так же давит на средства наказания, как население на средства занятости. Насколько справедливо при таких обстоятельствах, не говоря уже о всех прочих, наказывать преступников, я предоставляю судить моим читателям. Мне важно здесь только одно: доказать распространение конкуренции и на область морали и показать, до какой глубокой деградации довела человека частная собственность.

В борьбе капитала и земельной собственности против труда оба первых элемента имеют перед трудом ещё одно особое преимущество - помощь науки, ибо при нынешних отношениях и она направлена против труда. Например, почти все механические изобретения, в особенности бумагопрядильные машины Харгривса, Кромптона и Аркрайта, были вызваны недостатком в рабочей силе. Усиленный спрос на труд всегда влёк за собой изобретения, которые значительно увеличивали силу труда и потому уменьшали спрос на человеческий труд. История Англии с 1770г. до наших дней - непрерывное тому доказательство. Последнее крупное изобретение в бумагопрядении - сельфактор - было вызвано исключительно спросом на труд и ростом заработной платы; оно удвоило работу машин и тем наполовину сократило ручной труд, лишило половину рабочих работы и в результате этого понизило заработную плату другой половины; оно уничтожило сговор рабочих против фабрикантов и разрушило тот последний остаток силы, который ещё позволял труду выдерживать неравную борьбу против капитала (ср. д-р Юр, «Философия фабрики», т. II). Экономист, правда, говорит, что в конечном результате машины выгодны для рабочих, так как они удешевляют производство и потому создают для своих продуктов новый, более широкий рынок и что, таким образом, машины, в конце концов, снова дают занятие рабочим, оставшимся без работы. Совершенно верно; но почему же экономист здесь забывает, что производство рабочей силы регулируется конкуренцией, что рабочая сила всегда давит на средства занятости, что, следовательно, к тому времени, когда должны наступить эти выгоды, опять окажется налицо избыточное число конкурирующих, ищущих работы, и тем самым выгода станет призрачной, тогда как невыгода - внезапное лишение средств существо­вания для одной половины рабочих и падение заработной платы для другой - отнюдь не призрачна? Почему экономист забывает, что прогресс изобретений никогда не останавливается, что, стало быть, эта невыгода увековечивается? Почему он забывает, что при бесконечно возросшем в результате нашей цивилизации разделении труда, рабочий может существовать лишь в том случае, если он может найти применение своим силам на данной определённой машине для данной определённой частичной работы; что переход от одного занятия к другому, новому, почти всегда совершенно невозможен для взрослого рабочего?

Рассматривая влияние машинного производства, я прихожу к другой, более отдалённой теме - к фабричной системе; но у меня нет ни охоты, ни времени заниматься здесь её обсуждением. Впрочем, я надеюсь, что вскоре мне представится случай подробно разобрать отвратительную безнравственность этой системы и беспощадно разоблачить лицемерие экономистов, выступающее здесь в своём полном блеске.

[ПРЕДИСЛОВИЕ]

Я рассматриваю систему буржуазной экономики в следующем порядке: капитал, земельная собственность, наемный труд, государство, внешняя торговля, мировой рынок. Под первыми тремя рубриками я исследую экономические условия жизни трех больших классов, на которые распадается совре­менное буржуазное общество; взаимная связь трех других рубрик очевидна. Первый отдел первой книги, трактующей о капитале, состоит из следующих глав: 1) товар, 2) деньги, или простое обращение, 3) капитал вообще. Первые две главы составляют содержание настоящего выпуска. Весь материал лежит предо мной в форме монографий, которые были написаны с большими перерывами в различные периоды не для печати, а для уяснения вопросов самому себе; последовательной обработка этих монографий по указанному плану будет зависеть от внешних обстоятельств.

Общее введение, которое я было набросал, я опускаю, так как по более основательном размышлении решил, что всякое предвосхищение выводов, которые еще только должны быть доказаны, может помешать, а читатель, который вообще захочет следовать за мной, должен решиться восходить от частного к общему. Однако некоторые замечания о ходе моих собственных политико-экономических занятий представляются мне здесь уместными.

Моим специальным предметом была юриспруденция, которую, однако, я изучал лишь как подчиненную дисциплину наряду с философией и историей. В 1842-1843 гг. мне как редактору «Rheinische Zeituug» пришлось впервые высказываться о так называемых материальных интересах, и это поставило меня в затруднительное положение. Обсуждение в рейнском ландтаге вопросов о краже леса и дроблении земельной собственности, официальная полемика, в которую г-н фон Шапер, тогдашний обер-президент Рейнской провинции, вступил с «Rheinische Zeitung» относительно положения мозельских крестьян, наконец, дебаты о свободе торговли и покровительственных пошлинах дали первые толчки моим занятиям экономическими вопросами. С другой стороны, в это время, когда благое желание «идти вперед» во много раз превышало знание предмета, в «Rheinische Zeitung» послышались отзвуки французского социализма и коммунизма со слабой философской окраской. Я высказался против этого дилетантства, но вместо с тем в полемике с аугсбургской «Allgemeine Zeitung» откровенно признался, что мои тогдашние знания не позволяли мно отважиться на какое-либо суждение о самом содержании французских направлений. Тем с большей охотой я воспользовался иллюзией руководителей «Rheinische Zeitung», которые надеялись более умеренной позицией добиться отмены вынесенного ей смертного приговора, чтобы удалиться с общественной арены в учебную комнату.

Первая работа, которую я предпринял для разрешения обуревавших меня сомнений, был критический разбор гегелевской философии права; введение к этой работе появилось в 1844 г. в издававшемся в Париже…. Мои исследования привели меня к тому результату, что правовые отношения, так же точно как и формы государства, не могут быть поняты ни из самих себя, ни из так называемого общего развития человеческого духа, что, наоборот, они коренятся в материальных жизненных отношениях, совокупность которых Гегель, по примеру английских и французских писателей XVIII века, называет «гражданским обществом», и что анатомию гражданского общества следует искать в политиче­ской экономии. Начатое мною в Париже изучение этой последней я продолжал в Брюсселе, куда я переселился вследствие приказа г-на Гизо о моей высылке из Парижа. Общий результат, к которому я пришел и который послужил затем руководящей нитью в моих дальнейших исследованиях, может быть кратко сформулирован следующим образом. В общественном производстве своей жизни люди вступают в определенные, необходимые, от их воли не зависящие отношения - производственные отношения, которые соответствуют определенной ступени развития их материальных производительных сил. Совокупность этих производственных отношений составляет экономическую структуру общества, реальный базис, на котором возвышается юридическая и политическая надстройка и которому соответствуют определенные формы общественного сознания. Способ производства материальной жизни обусловливает социальный, политический и духовный процессы жизни вообще. Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание. На известной ступени своего развития материальные производительные силы общества приходят в противоречие с существующими производственными отношениями, или - что является только юридическим выражением последних - с отношениями собственности, внутри которых они до сих пор развивались. Из форм развития производительных сил эти отношения превращаются в их оковы. Тогда наступает эпоха социальной революции. С изменением экономической основы более или менее быстро происходит переворот во всей громадной надстройке. При рассмотрении таких переворотов необходимо всегда отличать материальный, с естественнонаучной точностью констатируемый переворот в экономических условиях производства от юридических, политических, религиозных, художественных или философских, короче - от идеологических форм, в которых люди осознают этот конфликт и борются за его разрешение. Как об отдельном человеке нельзя судить на основании того, что сам он о себе думает, точно так же нельзя судить о подобной эпохе переворота по ее сознанию. Наоборот, это сознание надо объяснить из противоречий материальной жизни, из существу­ющего конфликта между общественными производительными силами и производственными отношениями. Ни одна общественная формация не погибает раньше, чем разовьются все производительные силы, для которых она дает достаточно простора, и новые более высокие производственные отношения никогда не появляются раньше, чем созреют материальные условия их существования в недрах самого старого общества. Поэтому человечество ставит себе всегда только такие задачи, которые оно может разрешить, так как при ближайшем рассмотрении всегда оказывается, что сама задача возникает лишь тогда, когда материальные условия ее решения уже имеются налицо, или, по крайней мере, находятся в процессе становления. В общих чертах, азиатский, античный, феодальный и современный, буржуазный, способы производства можно обозначить, как прогрессивные эпохи экономической общественной формации. Буржуазные производственные отношения являются последней антагонистической формой общественного процесса производства, антагонистической не в смысле индивидуального антагонизма, а в смысле антагонизма, вырастающего из общественных условий жизни индивидуумов; но развивающиеся в недрах буржуазного общества производительные силы создают вместе с тем материальные условия для разрешения этого антагонизма. Поэтому буржуазной общественной формацией завершается предыстория человеческого общества. […]

Друкується за : Антология мировой философской мысли. В 4 т. – М: Мисль,1969. – Т1

ФРІДРІХ ЕНГЕЛЬС (1820 - 1895)

Фрідріх Енгельс – німецький філософ, політичний мислитель, друг і соратник К. Маркса, один із засновників марксизму. Народився в багатій родині текстильного фабриканта. Вчився в школі в Бармені (нині Вупперталь), потім в гімназії в Ельберфельді. За наполяганням батька був вимушений залишити гімназію за рік до її закінчення і зайнятися вивченням комерційної справи. У вільний час займався самоосвітою. У 1841 -1842 рр. відбував військову повинність, у вільний час відвідував лекції в Берлінському університеті. Жив у Великобританії, відвідував Париж, Брюссель, де вивчав соціально-економічні і політичні відносини в цих країнах. З 1844 р. почалася дружба з К. Марксом, що продовжувалася все життя.

Основні філософські роботи: „Анти-Дюрінг", „Діалектика природи", „Походження сім"ї, приватної власності і держави", „Людвіг Фейєрбах і кінець класичної німецької філософії". У них Ф. Енгельс здійснює самостійний підхід до розробки методологічних проблем історії філософської думки, природничих наук і їх взаємовідношення з філософією, проблем буття і їх основних форм, руху як способу існування матерії.

Центральною ідеєю „Діалектики природи" є ідея про необхідність діалектичного методу для розвитку природничих наук. Тут викладено розуміння природи з погляду марксизму. У розділі „Діалектика", що приводиться для читання, дається визначення діалектики, характеризуються її основні закони: закон переходу кількості в якість і навпаки, закон взаємного проникнення протилежностей, закон заперечення заперечення, аналізується об"єктивна діалектика природи і суб"єктивна діалектика мислення.

ПИТАННЯ ДЛЯ САМОКОНТРОЛЮ:

1. Як Ви розумієте наступний вислів: «історія природи і людського

суспільства - ось звідки абстрагуються закони діалектики»?

2 До яких трьох законів зводяться закони діалектики?

3 Чим є, на думку Ф.Енгельса, закони діалектики? Чи згодні Ви з тим, що у всесвіті існують певні закони розвитку історії та

мислення?

4 У чому полягає помилка Гегеля в розвитку законів діалектики? У чому полягає суть закону переходу кількості в якість і навпаки? Наведіть приклади з хімії, фізики та хімії.

ДІАЛЕКТИКА

(Розвинути загальний характер діалектики як науки ці зв"язки у

протилежність метафізиці.)

Отже, історія природи і людського суспільства - ось звідки абстрагуються закони діалектики. Вони якраз не що інше, як найбільш загальні закони обох цих фаз історичного розвитку, а також самого мислення. По суті вони зводяться до таких трьох законів:

Закон переходу кількості в якість і навпаки. Закон взаємного проникання протилежностей. Закон заперечення заперечення.

Усі ці три закони були розвинуті Регелем на його ідеалістичний манір лише як закони мислення: перший - у першій частині «Логіки» - у вченні про буття; другий займає всю другу і найбільш значну частину його «Логіки» - вчення про сутність; нарешті, третій фігурує як основний закон при побудові всієї системи. Помилка полягає в тому, що закони ці він не виводить;І природи і історії, а нав"язує останнім згори як закони мислення. Звідси і випливає вся вимучена і часто жахлива конструкція: світ - чи він хоче того чи ні - повинен відповідати логічній системі, яка сама є лише продуктом певного ступеня розвитку людського мислення. Коли ми перевернемо це відношення, то все набирає дуже простого вигляду, і діалектичні закони, які вдаються в ідеалістичній філософії надзвичайно таємничими, негайно стають простими і ясними як день.

А втім, той, хто хоч трохи обізнаний з Регелем, знає, що Регель у сотнях місць уміє давати з галузі природи і історії надзвичайно влучні приклади на підтвердження діалектичних законів.

Ми не збираємося тут писати посібник з діалектики, а хочемо тільки показати, що діалектичні закони є дійсними законами розвитку природи і, значить, мають силу також і для теоретичного природознавства. Через це ми не можемо вдаватися в детальний розгляд питання про внутрішній зв"язок цих заковів між собою.

І. Закон переходу кількості в якість і навпаки. Закон цей можемо для наших цілей висловити так, що в природі якісні зміни - точно визначеним для кожного окремого випадку способом - можуть відбуватись лише через кількісне додавання або кількісне зменшення матерії або руху (так званої енергії).

Усі якісні відмінності в природі ґрунтуються або на різному хімічному складі, або на різних кількостях чи формах руху (енергії), або, - що буває майже завжди, - на тому й другому. Отже, неможливо змінити якість якого-небудь тіла, не додавши або віднявши матерії або руху, тобто не змінивши кількісно цього тіла. В цій формі таємниче гегелівське положення виявляється, таким чином, не тільки цілком раціональним, а навіть-таки очевидним. Навряд чи є потреба вказувати на те, що й різні алотропічні й агрегатні стани тіл, які залежать від різного групування молекул, ґрунтуються на більшій чи меншій кількості [Меngе] руху, даного тілу.

Але що сказати про зміну форми руху, або так званої енергії? Адже коли ми перетворюємо теплоту в механічний рух або навпаки то тут змінюється якість, а кількість залишається тією самою? Це правильно, але про зміну форми руху можна сказати те, що Гейне говорить про порок: доброчесним кожен може бути сам по собі, а для пороку завжди треба двох. Зміна форми е завжди процесом, що відбувається принаймні між двома тілами, з яких одне втрачає певну кількість руху такої-то якості (наприклад теплоту), а друге дістає відповідну кількість руху якої-то іншої якості (механічний рух, електрика, хімічний розклад). Отже, кількість і якість відповідають тут одна одній взаємно і обобічно. Досі ще ніколи не вдавалось перетворити рух всередині окремого ізольованого тіла з однієї форми в другу.

Тут мова йде поки що тільки про неживі тіла; цей самий закон має силу і для живих тіл, але в живих тілах він проявляється в надзвичайно заплутаних умовах, і кількісне вимірювання тут для нас тепер часто неможливе. "Якщо ми уявимо собі, що будь-яке неживе тіло ділять на все менші частинки, то спершу не настане ніякої якісної зміни. Але це ділення має свою межу: коли нам вдасться, як у випадку випаровування, дістати у вільному стані окремі молекули, то хоч ми й можемо здебільшого продовжувати й далі ділити ці останні, але тільки при повній зміні якості. Молекула розпадається на свої окремі атоми, в яких зовсім інші властивості, ніж у неї. Коли ми маємо справу з молекулами, що складаються з різних хімічних елементів, то замість складної молекули з"являються атоми або молекули самих цих елементів; коли ж справа йде про молекули елементів; то з"являються вільні атоми, що виявляють цілком відмінні щодо якості дії: вільні атоми утворюваного кисню граючи роблять те, чого ніколи не зроблять зв"язані в молекули атоми атмосферного кисню.

Отже, ми бачимо, що чисто кількісна операція ділення має межу, де вона переходить в якісну відмінність: маса складається з самих молекул, але вона являв собою щось по суті відмінне від молекули, як і остання в свою чергу є щось відмінне від атома. Саме на цій відмінності й ґрунтується відокремлення механіки як науки про небесні й земні маси від фізики як механіки молекул і від хімії як фізики атомів.

В механіці ми не зустрічаємо ніяких якостей, а в кращому випадку етани, як рівновага, рух, потенціальна енергія, які всі ґрунтуються на доступному вимірові перенесенні руху і самі можуть бути виражені кількісно. Тому, оскільки тут відбувається якісна зміна, вона зумовлюється відповідною кількісною зміною.

У фізиці тіла розглядаються як хімічно незмінні або індиферентні; ми маємо тут справу із змінами їх молекулярних станів і з переміною форми руху, при якій в усіх випадках - принаймні на одній з обох сторін - вступають в дію молекули. Тут кожна зміна є перехід кількості в якість - наслідок кількісної зміни властивої тілу або наданої йому кількості руху якої-небудь форми.

«Так, наприклад, температура води не має спочатку ніякого значення щодо її крапельнорідкого стану; але надалі, при збільшенні або зменшенні температури рідкої води настає момент, коли цей стан зчеплення змінюється І вода перетворюється - в одному випадку в пару, в другому - в лід» (Гегель, «Енциклопедія», Повне зібрання творів, том VI, стор. 298)».

Так, необхідний певний мінімум сили струму, щоб платинова дротина електричної лампочки розжарювання розжарилася до світіння; так, у кожного металу є своя температура світіння і плавлення; так, у кожної рідини є своя певна, при даному тиску, точка замерзання і кипіння,- оскільки ми спроможні при наших засобах добитися відповідної температури; так, нарешті, у кожного газу є своя критична точка, при досягненні якої тиснення і охолодження перетворюють його в краплиннорідкий стан. Одним словом, так звані константи фізики в значній своїй частині є не що інше, як позначення вузлових точок, де кількісне додавання або зменшення руху спричиняє якісну зміну в стані відповідного тіла, - де, отже, кількість переходить в якість.

Але свої величезні тріумфи відкритий Регелем закон природи святкує в галузі хімії. Хімію можна назвати наукою про якісні зміни тіл, що відбуваються під впливом зміни кількісного складу. Це знав уже сам Гегель («Логіка», Повне зібрання творів, т. III, стор. 433).

Друкується за Енгельс Ф. Діалектика природи/ Маркс К. Енгельс Ф. Твори. Т. 20, с. 360-365, 667-688

ЖАН-ПОЛЬ САРТР (1905 – 1980)

Ж.П.Сартр французький філософ, письменник та суспільний діяч. Народився 21 червня 1905 р. в Парижі. Освіту отримав у ліцеї Ла-Рошелі, закінчив у 1929 р. привілейований вищий навчальний заклад Еколь Нормаль, викладав філософію в різних ліцеях Франції, у тому числі в Гаврі.

Літературні творчість розпочав з роману “Тошнота” (1938). Разом з Сімоною де Бовуар (з якою познайомився ще в студентські роки і яка стала не просто його супутнецию життя а й однодумнецею) та Морісом Мерло-Понті (представник екзистенціалізму та феноменології) він заснував журнал “Новий світ”.

Успіхом користувалися його п’єси “Мухи”(1943), “За зачининеми дверима” (1944), “Брудні руки” (1948) та “Дороги свободи” (1945-1949). Прагнення Сартра до свободи та незалежності від будь-яких соціальних інститутів реалізується у відмові в 1946 р. від ордену Почесного легіону, а в 1964 р. від Нобелівської премії по літературі “за богату ідеями, просякнуту духом свободи та пошуком істини творчість, що має великий вплив на наш час”.

Проблеми свободи, людини, її внутрішнього самовідчуття та переживання свого буття виявилися центральними не тільки у літературних працях Сартра, а і у його філософських роботах. Роботу над основною працію “Буття і ніщо” перериває Друга світова війна. Сартр був мобілізований та потрапляє у полон з якого звільняється завдяки імітації тяжкої хвороби. Під час окупації бере участь у Русі Опору та закінчує у 1943 р. свій філософський трактат.

Після війни філоссоф розпочинає активну політичну діяльність. З 1952 р. розпочинає співпрацю з французькими комуністами. Хоча Сартр засуджував радянське вторгнення в Угорщину в 1956 р. та Чехословатчину в 1968 р., в двічі приїжджає в СРСР (в 1969 р. відвідує Київ та Львів).

У післявоєнній Франції Жан-Поль Сартр є лідером екзистенціаліского руху. Він також підтримував студентськи виступи у травні 1968 р. (під час студентських заворушень, коли останні захопили Сорбону, вони впустили в середину тільки одного Сартра).

Помер Ж.П. Сартр 15 квітня 1980 р.

ПИТАННЯ ДЛЯ САМОКОНТРОЛЮ:

1) Які основні напрямки екзистенціалізму виділяє Ж.П.Сартр? Вкажіть спільне та відмінне між ними.

3) Як Ви розумієте вираз “існування передує сутності”?

а) Наведіть приклад, коли “сутність передує існуванню”

б) Чи погоджуєтесь Ви з тим, що у людини відсутня наперед дана природа? Аргументуйте свою думку.

в) Чому для екзистенціалістів людина не піддається визначенню?

4) В чому, на думку Сартра, полягає сенс висловлювання: “Людина – це перш за все проект”?

5) Яким чином людина, обираючи себе, обирає людину взагалі ?

Предисловие «К критике политической экономии»

В начале 1858 г. Маркс принял решение выпустить свой труд (Экономические рукописи 1857-1858 гг.) отдельными выпусками. Он переработал и подготовил к печати имевшуюся в рукописи главу о деньгах, наново написал главу о товаре, предисловие к работе и в таком виде книга вышла в свет в июне 1859 г. под названием «К критике политической экономии». Готовя книгу к печати, Маркс опустил «Введение», решив, что в нем предвосхищены выводы, которые еще предстояло доказать.

В предисловии «К критике политической экономии» Маркс сжато излагал суть материалистического понимания истории. По словам В. И. Ленина, в этой работе Маркс дал «цельную формулировку основных положений материализма, распространенного на человеческое общество и его историю».

В предисловии получил классическую формулировку закон соответствия производственных отношений характеру производительных сил: «В общественном производстве своей жизни люди вступают в определенные, необходимые, от их воли не зависящие отношения - производственные отношения, которые соответствуют определенной ступени развития их материальных производительных сил... На известной ступени своего развития материальные производительные силы общества приходят в противоречие с существующими производственными отношениями... Из форм развития производительных сил эти отношения превращаются в их оковы. Тогда наступает эпоха социальной революции». Следовательно, нарушение соответствия производственных отношений характеру производительных сил объясняет необходимость смены общественно-экономических формаций.

Энгельс в рецензии на «К критике политической экономии» Маркса, оценивая революционизирующее значение этого материалистического тезиса для практики, писал, что при дальнейшем его развитии «и при его применении к современности нам сразу открывается перспектива великой, величайшей революции всех времен».

Предпосылая своей книге это предисловие, Маркс напоминал читателям исходные философские и социологические позиции нового мировоззрения и тем самым подготовлял их к новому пониманию политической экономии.

Это новое понимание предельно ясно сформулировано Энгельсом в уже упоминавшейся рецензии на «К критике политической экономии», где он пишет: «...Политическая экономия имеет дело не с вещами, а с отношениями между людьми и в конечном счете между классами, но эти отношения всегда связаны с вещами и проявляются как вещи. Эта связь, о которой в отдельных случаях лишь догадывался тот или другой экономист, впервые была раскрыта Марксом во всем ее значении для всей политической экономии...». Итак, не вещи, а отношения, между людьми, производственные отношения, или, что то же, классовые отношения, - вот предмет политической экономии. Она, таким образом, изучает экономическую основу общества - производственные отношения, с изменением которой, как писал Маркс в своем предисловии, более или менее быстро происходит переворот во всей надстройке.

Классическая формулировка основных положений материалистического понимания истории, данная в предисловии, имеет, таким образом, громадное значение для политической экономии. В свете этих положений уяснялось место и значение экономической теории во всей системе марксистского мировоззрения и ее содержание как науки, изучающей экономический базис общества.

Мои исследования привели меня к тому результату, что правовые отношения, так же точно как и формы государства, не могут быть поняты ни из самих себя, ни из так называемого общего развития человеческого духа, что, наоборот, они коренятся в материальных жизненных отношениях, совокупность которых Гегель, по примеру английский и французских писателей XVIII века, называют «гражданским обществом», и что анатомию гражданского общества следует искать в политической экономии <...> В общественном производстве своей жизни люди вступают в определенные, необходимые, от их воли не зависящие отношения - производственные отношения, которые соответствуют определенной ступени развития их материальных производительных сил. Совокупность этих производственных отношений составляет экономическую структуру общества, реальный базис, на котором возвышается юридическая и политическая надстройка и которому соответствуют определенные формы общественного сознания. Способ производства материальной жизни обусловливает социальный, политический и духовный процессы жизни вообще. Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание. На известной ступени своего развития материальные производительные силы общества приходят в противоречие с существующими производственными отношениями, или – что является только юридическим выражением последних – с отношениями собственности, внутри которых они до сих пор развивались. Из форм развития производительных сил эти отношения превращаются в их оковы. Тогда наступает эпоха социальной революции. С изменением экономической основы более или менее быстро происходит переворот во всей громадной надстройке. При рассмотрении таких переворотов необходимо всегда отличать материальный, с естественно-научной точностью констатируемый переворот в экономических условиях производства от юридических, политических, религиозных, художественных или философских, короче – от идеологических форм, в которых люди осознают этот конфликт и борются за его разрешение. Как об отдельном человеке нельзя судить на основании того, что сам он о себе думает, так же нельзя судить о подобной эпохе переворота по ее сознанию. Наоборот, это сознание надо объяснить из противоречий материальной жизни, из существующего конфликта между общественными производительными силами и производственными отношениями. Ни одна общественная формация не погибает раньше, чем разовьются все производительные силы, для которых она дает достаточно простора, и новые более высокие производственные отношения никогда не появляются раньше, чем созреют материальные условия их существования в недрах самого старого общества. Поэтому человечество ставит себе всегда только такие задачи, которые оно может разрешить, так как при ближайшем рассмотрении всегда оказывается, что сама задача возникает лишь тогда, когда материальные условия ее решения уже имеются налицо, или, по крайней мере, находятся в процессе становления. В общих чертах, азиатский, античный, феодальный и современный, буржуазный способы производства можно обозначить, как прогрессивные эпохи экономической общественной формации. Буржуазные производственные отношения являются последней антагонистической формой общественного процесса производства, антагонистической не в смысле индивидуального антагонизма, а в смысле антагонизма, вырастающего из общественных условий жизни индивидуумов; но развивающиеся в недрах буржуазного общества производительные силы создают вместе с тем материальные условия для разрешения этого антагонизма. Поэтому буржуазной общественной формацией завершается предыстория человеческого общества.

← Вернуться