Кто ищет в свободе не свободу, а что-то другое, рожден быть слугой.

Алексис де Токвиль

Имя Токвиля обычно не фигурирует среди зачинателей социологии. Такая недооценка крупного мыслителя представ­ляется мне несправедливой.

Впрочем, есть у меня и еще одна причина для того, чтобы об­ратиться к анализу его идей. Изучая Монтескье - так же как и Конта, и Маркса - я сделал сердцевиной своего анализа связь между экономикой и политическим строем, или государством, и регулярно исходил из интерпретации названными авторами того общества, в котором они жили. Я старался толковать мысль социологов, исходя из диагноза, поставленного ими сво­ему времени. Однако в этом отношении Токвиль столь же отли­чается от Конта, сколь И от Маркса. Вместо того чтобы прида­вать первостепенное значение либо всему, что относится к про­мышленному развитию, как это делает Конт, либо явлениям, связанным с капитализмом, как поступает Маркс, Токвиль в ка­честве первичного факта рассматривает феномен демократии.

Наконец последней причиной, объясняющей мой выбор, служит то, как сам Токвиль определял свое творчество, или, говоря современным языком, способ его постижения социоло­гии. Токвиль исходит из детерминации определенных струк­турных черт современных ему обществ, а затем переходит к сравнению разновидностей этих обществ. Что касается Конта, то он обращал внимание на индустриальный характер обще­ства и, не отрицая некоторого своеобразия, связанного с теми или иными национальными и континентальными особенностя­ми, подчеркивал признаки, свойственные всем индустриаль­ным обществам. Определив индустриальное общество, он счи­тал возможным на основании данного им определения вычле­нить признаки политической и интеллектуальной организации, присущие любому индустриальному обществу. Маркс характе­ризовал капиталистический строй и устанавливал некоторые феномены, которые должны были обнаруживаться во всех ка­питалистических обществах. Конт и Маркс сходились в том, что оба настаивали на существовании родовых черт любого об-

щества - будь то индустриального или капиталистического, - недооценивая диапазон вариаций, который допускает индуст­риальное общество или капиталистический строй.

Напротив, Токвиль, констатируя некоторые признаки, вы­текающие из сущности любого современного или демократи­ческого общества, добавляет, что при этих общих основаниях наблюдается плюрализм возможных политических режимов. Демократические общества могут быть либеральными и могут быть деспотическими. Они могут и должны приобретать раз­ный характер в Соединенных Штатах или в Европе, в Герма­нии или во Франции. Токвиль выступает по преимуществу как социолог-компаративист, стремящийся путем сопоставления разных обществ, принадлежащих к одному и тому же виду или типу, выявить в них значительное.

Если в англосаксонских странах Токвиль считается одним из наиболее крупных политических мыслителей, равных Мон­тескье в XVIII в., то социологов во Франции он никогда не ин­тересовал. Дело в том, что современная школа Дюркгейма - наследница творчества Конта. Поэтому французские социоло­ги ставили акцент на феноменах общественной структуры в ущерб политическим. Возможно, по этой причине Токвиль не был среди тех, кого причисляли к мэтрам.

1. Демократия и свобода

Токвиль написал две главные книги: «Демократия в Амери­ке» и «Старый режим и революция». Посмертно был опубли­кован том его воспоминаний о революции 18 4 8 г. и его пере­ходе в министерство иностранных дел, а также переписка и речи. Но главное - две большие книги, одна из которых по­священа Америке, другая - Франции, представляющие собой, так сказать, две дощечки диптиха.

Книга об Америке призвана дать ответ на вопрос: почему в Америке демократическое общество оказалось либеральным? Что касается «Старого режима и революции», то в этой книге автор стремится ответить на вопрос: почему Франции на пути к демократии было столь трудно поддерживать политический ре­жим свободы?

Таким образом, с самого начала следует определить поня­тие демократии, или демократического общества, почти повсе­местно встречающееся в работах Токвиля, так же как при ана­лизе идей Конта и Маркса я начал с уяснения понятий «инду­стриальное общество» и «капитализм».

Задача, в сущности, не очень простая, поскольку можно ска­зать, что Токвиль постоянно употребляет слово «демократия»,

" ни разу вместе с тем не определив четко его смысл. Чаще всего он обозначает этим словом скорее конкретный тип общества, чем конкретный тип власти. Выдержка из книги «Демократия в Америке» ярко демонстрирует манеру рассуждения Токвиля:

«Если вам представляется полезным обратить интеллекту­альную деятельность человека и его мораль на нужды матери­альной жизни и употребить их на создание материального бла­госостояния; если вам кажется, что разум более выгоден для людей, чем дарование; если ваша цель состоит в воспитании вовсе не героических добродетелей, а мирных навыков; если вы предпочитаете видеть пороки, а не преступления, меньше находить возвышенных действий, с тем чтобы меньше встре­чаться со злодеяниями; если для вас достаточно жить в благо­получном обществе, не стремясь к обществу блестящему; ес­ли, наконец, основная цель правительства, по вашему мнению, заключается вовсе не в том, чтобы придать всей нации как можно больше могущества или славы, а в том, чтобы обеспе­чить всех индивидов, из которых слагается нация, как можно большим благополучием и избавить их от нищеты, - в таком случае уравнивайте положения людей и создавайте правление демократии. Если уж нет больше времени выбирать и вас вле­чет высшая, сверхчеловеческая сила, не спрашивающая ваших желаний, к одному из двух правлений, старайтесь по крайней мере извлечь из него все то хорошее, что оно может дать, и, зная присущие ему добрые побуждения, так же как и дурные склонности, стремитесь ограничить действие вторых и развить первые» (Œvres complètes, t. I, 1-er vol., p. 256).

Этот фрагмент - очень красноречивый, полный риториче­ских антитез - характеризует стиль, манеру письма, а в ко­нечном счете - само мышление Токвиля.

По его мнению, демократия есть уравнивание условий жиз­ни. Демократическим можно считать общество, в котором боль­ше не существует различий между сословиями и классами, в котором все индивиды, составляющие коллектив, равны в соци­альном плане. Отсюда отнюдь не вытекают ни интеллектуаль­ное равенство (предположить его было бы абсурдным), ни ра­венство экономическое (по Токвилю, невозможное). Социаль­ное равенство означает, что нет наследуемого различия обще­ственного положения и все виды деятельности, профессии, звания, почести доступны каждому. Таким образом, в самой идее демократии заключены одновременно социальное равен­ство и тенденция к одинаковому образу и уровню жизни.

Однако если такова сущность демократии, то понятно, что правлением, приспособленным к обществу равенства, будет такое правление, которое Токвиль в других фрагментах назы­вает демократическим. Если нет фундаментальных различий в

условиях существования между членами коллектива, то нор­мальным оказывается суверенитет всех индивидов.

Есть также определение демократии, данное Монтескье и другими авторами-классиками. Если общество суверенно, то участие всех в выборе управляющих и в исполнении власти есть логичное выражение общества демократического, т.е. уравнительного.

Кроме того, в обществе, где равенство есть закон, а харак­тер государства определяет демократия, приоритетная цель за­ключается в благосостоянии большинства. Это общество, кото­рое считает идеалом не могущество или славу, а процветание и спокойствие, можно было бы назвать мелкобуржуазным. И Токвиль как потомок знатного рода колеблется в своих суж­дениях о демократическом обществе между строгостью и снисходительностью, между недомолвкой сердца и нереши­тельным согласием разума 1 .

Если такова характеристика современного демократическо­го общества, то, я полагаю, можно понять главную задачу Ток-виля с помощью Монтескье - автора, о котором сам Токвиль говорил как об образце для себя в период написания книги «Демократия в Америке». Главная задача Токвиля - решение одной из проблем, поставленных Монтескье.

По Монтескье, республика или монархия представляют со­бой или могут представлять собой умеренные режимы, в усло­виях которых сохранена свобода, в то время как деспотизм, или неограниченная власть одного, по сути своей не является и не может быть умеренным режимом. Тем не менее между этими двумя умеренными режимами - республикой и монар­хией - имеется принципиальная разница: равенство есть принцип античных республик, тогда как неравенство сословий и положений составляет сущность современных монархий или по меньшей мере французской монархии. Монтескье, следо­вательно, считает, что свобода может быть сохранена двумя путями или в двух типах общества: в небольших республиках античности, где наивысшая ценность - добродетель и где ин­дивиды как можно более равны и должны быть таковыми, и в современных монархиях - больших государствах, где высоко развито чувство чести и где неравенство положений предста­ет, так сказать, даже условием свободы. В самом деле, по­скольку каждый считает себя обязанным оставаться верным долгу, вытекающему из его положения, власть короля не вы­рождается в абсолютную, неограниченную власть. Другими словами, в условиях французской монархии - такой, какой ее воспринимал Монтескье, - неравенство выступает одно­временно движущей силой и гарантией свободы.

Однако при изучении Англии Монтескье встретился с но­вым для него феноменом представительного режима. Он кон­статировал, что в Англии аристократия занималась торговлей и при этом отнюдь не коррумпировалась. Он, таким образом, ис­следовал либеральную монархию, основанную на представи­тельстве и примате торговой деятельности.

Замысел Токвиля можно рассматривать как развитие тео­рии английской монархии по Монтескье. Делая свои записи после Французской революции, Токвиль не может допустить, что основой и гарантией свободы в современных условиях служит неравенство положений, то неравенство, интеллекту­альные и социальные устои которого исчезли. Безрассудно стремиться восстановить авторитет и привилегии аристокра­тии, уничтоженной Революцией.

Таким образом, свобода в современных условиях, если го­ворить в стиле Бенжамена Констана, не может основываться, как это предполагал Монтескье, на различии корпораций и со­словий. Главным фактором становится равенство условий 2 .

Поэтому важнейшее положение Токвиля таково: свобода не может основываться на неравенстве, она должна базиро­ваться на демократической реальности с ее равенством усло­вий и быть защищена институтами, образец которых (полагал он) представлен в Америке.

Однако что он подразумевал под свободой? Токвиль, мане­ра письма которого отличается от стиля современных социоло­гов, не дал ее определения, исходя из каких-либо критериев. Но, по-моему, нетрудно уточнить, в соответствии с научными требованиями XX в., что именно он называл свободой. К тому же я думаю, что его понимание свободы очень сходно с тем, из которого исходил Монтескье.

Первая составляющая понятия свободы - это отсутствие произвола. Когда власть осуществляется лишь в соответствии с законами, индивиды в безопасности. Следует, впрочем, остере­гаться людей: они не настолько добродетельны, чтобы поддер­живать абсолютную власть, не коррумпируя ее; никому не нужно предоставлять абсолютной власти. Значит, нужно, как сказал бы Монтескье, чтобы власть останавливала власть, что­бы было множество центров принятия решений, политических и административных органов, уравновешивающих друг друга. А поскольку все люди - подданные, нужно, чтобы те, кто осуще­ствляет власть, были так или иначе представителями управляе­мых, их делегатами. Другими словами, нужно, чтобы народ, на­сколько это физически возможно, управлял самим собой.

Интересовавшую Токвиля проблему можно вкратце сфор­мулировать так: при каких условиях общество, в котором име-" ет место тенденция к единообразию судеб индивидов, может

не погрузиться в деспотизм? Или: как совместить равенство и свободу? Но Токвиль в такой же мере принадлежит социоло­гической науке, как и классической философии, с которой он связан через Монтескье. Чтобы понять суть политических инс­титутов, он поднимает вопрос о состоянии общества в целом.

По моим сведениям, Токвиль не знал работ Конта. Конеч­но, он слышал о них, но они, кажется, не сыграли никакой ро­ли в развитии его мысли. Не думаю, что он знал и произведе­ния Маркса. «Коммунистический манифест» пользуется боль­шей известностью в 1948 г., чем он пользовался в 1848 г. В 184 8 г. это был памфлет политического эмигранта, укрывше­гося в Брюсселе; нет доказательств того, что Токвиль знал сей безвестный памфлет, впоследствии прославившийся.

Что же касается феноменов, по мнению Конта и Маркса, существенных, а именно индустриального общества и капита­лизма, то, разумеется, Токвиль говорит и о них.

С Контом и Марксом, он сходится в признании того, так ска­зать, очевидного факта, что основными видами деятельности в современных обществах являются торговля и промышленность. Он говорит об этом, имея в виду Америку, и не сомневается, что подобная тенденция характерна и для европейских стран. Излагая свои мысли в стилистическом плане иначе, чем Сен-Си­мон или Конт, он также охотно противопоставлял общества прошлого, где преобладающей была военная деятельность, об­ществам своего времени, цель и миссия которых заключалась в обеспечении благополучия большинства.

Он исписал немало страниц, утверждая превосходство Аме­рики в сфере промышленности и никоим образом не недооце­нил основной черты американского общества 3 . Однако когда Токвиль пишет о преобладании коммерции и промышленности, он объясняет это преобладание в основном сравнительно с про­шлым и применительно к своей ведущей теме демократии. При этом он пытается показать, что деятельность в сфере промыш­ленности и торговли не возрождает аристократии традиционно­го типа. Неравенство судеб, предполагаемое самой деятельно­стью в области торговли и промышленности, не кажется ему противоречащим уравнительной тенденции, которая обнаружи­вается в современных обществах. К тому же фортуна в сфере коммерции, промышленности и движимости, если можно так выразиться, прежде всего непостоянна. Она не обеспечивает верности семьям, которые удерживают свое привилегирован­ное положение от поколения к поколению.

Вместе с тем между руководителем в промышленности и рабочими не создаются отношения иерархической солидарно­сти, существовавшие в прошлом между сеньором и крестьяна­ми или фермерами. Цдинственное историческое основание по­длинной аристократии - это собственность на землю и воен­ная профессия.

Поэтому в социологии Токвиля неравенство богатства, под­черкнутое, насколько это возможно, не противоречит фунда­ментальному равенству условий, свойственному современным обществам. Конечно, как указывает в одном месте своей книги Токвиль, если когда-нибудь в демократическом обществе вос­становится аристократия, это произойдет через посредство ру­ководителей промышленности*. Тем не менее в целом он не считает, будто современная промышленность порождает ари­стократию. Он скорее полагает, что неравенство богатства ста­нет уменьшаться по мере того, как современные общества бу­дут становиться более демократическими, тем более что форту­на в сфере промышленности и коммерции слишком ненадежна, чтобы быть источником прочной иерархической структуры.

Другими словами, наперекор катастрофическому и апока­липсическому видению развития капитализма, свойственному марксизму, Токвиль развивал, начиная с 1835 г., полувостор­женную, полубезропотную (скорее безропотную, чем востор­женную) теорию государства всеобщего благоденствия, или общую теорию обуржуазивания.

Интересно сопоставить три видения: Конта, Маркса и Ток­виля. Одно из них - организационное видение тех, кого се­годня называют технократами; второе - апокалипсическое видение тех, кто вчера был среди революционеров; третье - умиротворенное видение общества, где каждый кое-чем вла­деет и все или почти все заинтересованы в сохранении обще­ственного порядка. Лично я думаю, что из этих трех видений больше всего соответствует западноевропейским обществам 60-х гг. взгляд Токвиля. Ради справедливости следует доба­вить, что европейскому обществу 3 0-х г.г. более отвечала кон­цепция Маркса. Таким образом, остается открытым вопрос о том, какое из этих трех видений будет соответствовать евро­пейскому обществу 90-х г.г.

2. Американский опыт

В I томе «Демократии в Америке» Токвиль перечисляет причины, делающие американскую демократию либеральной. Это перечисление позволяет нам одновременно уточнить, ка­кой теории детерминант он придерживается.

Токвиль называет три рода причин, причем его подход в не­малой степени сходен с подходом Монтескье:

Случайная и своеобразная ситуация, в какой оказалось аме­
риканское общество;

Привычки и нравы.

Случайная и своеобразная ситуация - это одновременно географическое пространство, на котором обосновались при­бывшие из Европы иммигранты, и отсутствие соседних госу­дарств, государств враждебных или как минимум опасных. Американское общество до поры, описываемой Токвилем, имело исключительную выгоду вследствие минимума диплома­тических обязательств и военного риска. В то же время это общество было сотворено людьми, которые, обладая техниче­ским снаряжением развитой цивилизации, устроились на ог­ромном пространстве. Эта не имеющая аналогов в Европе си­туация - одно из объяснений отсутствия аристократии и при­дания первостепенного значения деятельности в промышлен­ной сфере.

Согласно современной социологической теории, условием образования аристократии, связанной с земельной собствен­ностью, служит нехватка земли. В Америке же территория столь необъятна, что нехватка исключена, и аристократиче­ская собственность не могла сложиться. У Токвиля эта идея уже встречается, но лишь среди многих других, и я не думаю, что она представляется ему основным объяснением.

Действительно, он скорее подчеркивает систему ценностей иммигрантов-пуритан, их двойное чувство равенства и свобо­ды и набрасывает теорию, согласно которой особенности об­щества объясняются его истоками. Американское общество будто бы сохраняет систему морали своих основателей, пер­вых иммигрантов.

Как примерный последователь Монтескье, Токвиль уста­навливает иерархию этих трех родов причин: географическая и историческая ситуации оказываются менее значимыми, чем законы; законы - менее важными, чем привычки, нравы и ре­лигия. В тех же условиях, но при других нравах и законах по­явилось бы другое общество. Анализируемые им исторические и географические условия оказались только благоприятствую­щими обстоятельствами. Истинными причинами свободы, кото­рой пользуется американская демократия, служат хорошие за­коны, а в еще большей мере привычки, нравы и верования, без которых там не было бы свободы.

Американское общество может служить европейским об­ществам не примером, а уроком, демонстрируя им, как в де­мократическом обществе обеспечивается демократия.

Главы, которые Токвиль посвятил американским законам, можно изучать с двух точек зрения. С одной стороны, молено задаться вопросом о том, насколько точно Токвиль понял ме­ханизм действия американской конституции того времени, в какой мере он предусмотрел ее изменения. Другими словами, молено провести приемлемое, интересное и обоснованное,исс­ледование, сопоставляющее интерпретацию Токвиля с други­ми толкованиями, которые давались и даются сегодня его эпо­хе 5 . Этого аспекта я не буду здесь касаться.

Второй возможный метод сводится просто к восстановле­нию основных направлений толкования американской консти­туции, предложенного Токвилем, с целью выявить его значе­ния для решения общесоциологической проблемы: какие зако­ны в демократическом обществе наиболее способствуют со­хранению свободы?

Прелсде всего Токвиль всячески подчеркивает выгоды, ко­торые Соединенные Штаты извлекают из федеральной приро­ды своего устройства. При федеральном устройстве можно так или иначе сочетать преимущества больших и малых госу­дарств. Монтескье в «Духе законов» уже посвятил главы это­му же принципу, позволяющему располагать силой, необходи­мой для безопасности государства, избегая неприятностей, свойственных большим скоплениям людей.

В книге «Демократия в Америке» Токвиль пишет:

«Если бы существовали только маленькие нации и вовсе не было бы больших, человечество, наверное, стало бы более свободным и более счастливым; но нельзя сделать, чтобы не было больших наций. Последнее обстоятельство вводит в мир новый элемент национального процветания - силу. Что толку в картине довольства и свободы, которую представляет собой жизнь народа, если он ежедневно чувствует себя незащищен­ным от возможности быть разгромленным или завоеванным? Что толку в фабриках и торговле, которые есть у одного наро­да, если другой господствует на морях и на всех рынках? Ма­лые народы нередко несчастливы совсем не потому, что они малые, а потому, что они слабые; большие процветают совсем не потому, что они большие, а потому, что сильные. Таким об­разом, сила для народа - это часто одно из главных условий счастья и самого существования. Отсюда следует, что, за иск­лючением особых обстоятельств, малые народы всегда конча­ют тем, что их насильственно присоединяют к большим или. они объединяются сами. Не знаю более жалкого состояния,

чем состояние народа, который не может ни защищаться, ни самостоятельно существовать без посторонней помощи.

С целью соединения разных преимуществ, вытекающих из больших или малых размеров народов, и была создана федера­тивная система. Достаточно взглянуть на Соединенные Штаты Америки, чтобы заметить все блага, которыми они пользуются в результате принятия этой системы. У больших централизо­ванных народов законодатель вынужден придавать законам единообразный характер, не учитывающий специфики местно­стей и нравов. Не зная досконально этой специфики, он мо­жет действовать только по общим правилам; люди тогда вы­нуждены приноравливаться к требованиям законодательства, т.к. законодательство совсем не умеет приспосабливаться к потребностям и нравам людей, и это важная причина беспо­койства и беды. Данного неудобства нет в конфедерациях» (ibid., р. 164 - 165).

Итак, Токвиль проявляет определенный пессимизм относи­тельно возможного существования малых народов, совсем не имеющих силы защищаться. Любопытно перечитывать сегодня этот отрывок, поскольку задаешься вопросом о том, что ска­зал бы автор с точки зрения своего видения деятельности че­ловека о неспособном защищаться большинстве народов, воз­никающих в мире. Впрочем, возможно, он пересмотрел бы об­щую формулу и прибавил бы, что народы, нуждающиеся в по­сторонней помощи, в известных случаях способны уцелеть, если международной системой созданы условия, необходи­мые для их безопасности.

Как бы то ни было, в соответствии с твердым убеждением философов-классиков, Токвиль настаивает на том, что госу­дарство должно быть достаточно большим и сильным для обеспечения своей безопасности и достаточно малым для того, чтобы законодательство можно было приспособить к разнооб­разию обстоятельств и социальных слоев. Такое сочетание учитывается только в федеральной или конфедеральной кон­ституции. Таково, по Токвилю, главное достоинство законов, которые выработали для себя американцы.

С безукоризненной проницательностью он понял, что фе­деральная американская конституция гарантирует свободное передвижение ценностей, лиц и капиталов. Другими словами, федеративный принцип в состоянии предотвратить создание внутренних таможен и помешать распаду общего экономиче­ского пространства, каким является американская территория.

Наконец, по Токвилю, «две главные опасности угрожают существованию демократий: полная зависимость законода­тельной власти от желаний избирателей, сосредоточение в

законодательных органах всех других форм управления» (ibid., р. 158).

Эти две опасности изложены в традиционных выражениях. Демократическое правление, По Монтескье или по Токвилю, не должно допускать, чтобы народ под влиянием каких бы то ни было страстных увлечений оказывал давление на решения правительства. А вместе с тем, по Токвилю, любой демократи­ческий режим стремится к централизации и концентрации вла­сти в законодательных органах.

Однако американская конституция предусматривает разде­ление законодательного органа на две палаты. Она установила должность президента республики, чему Токвиль в свое время не придавал значения, но что обеспечило относительную неза­висимость исполнительной власти от прямого давления изби­рателей или законодательных органов. Более того, в Соеди­ненных Штатах аристократию заменяет дух закона, т.к. ува­жение юридических норм благоприятно для сохранения сво­бод. Кроме того, Токвиль указывает на множество партий, которые, впрочем, как справедливо отмечает он, в отличие от французских партий не черпают вдохновения в идеологиче­ских убеждениях и не выступают в качестве сторонников про­тиворечащих друг другу принципов правления, а представляют собой организации по интересам, склонные к прагматичному обсуждению задач, встающих перед обществом.

Токвиль добавляет два других политических обстоятельст­ва - полуконституционных, полусоциальных, - которые спо­собствуют сохранению свободы. Одно из них - свобода ассо­циаций, другое - практическое ее применение, увеличение добровольных организаций. Как только в небольшом городке, в графстве или даже на уровне всего федеративного государ­ства возникает какая-То проблема, находится определенное число граждан, готовых создать добровольные организации с целью ее изучения, а в случае необходимости и решения. Идет ли речь о строительстве больницы в небольшом городке или о том, чтобы положить конец войнам, - какова бы ни была сте­пень значимости проблемы, добровольная организация посвя­тит досуг и деньги поискам ее решения.

Наконец, Токвиль обсуждает вопрос о свободе прессы. Пресса кажется ему перегруженной всякого рода негативны­ми материалами: газеты настолько злоупотребляют ими, что это может легко перерасти в произвол. Однако он тут же до­бавляет - и его замечание напоминает слова Черчилля о де­мократии: хуже вольности прессы есть единственный режим - уничтожение этой вольности. В современных обществах то­тальная свобода пока предпочтительнее тотального упраздне-

ния свободы. И между этими двумя крайними формами едва ли есть промежуточные 6 .

В третью категорию причин Токвиль объединяет нравы и верования. В связи с ней он развивает главную идею своего труда, касающуюся истолкования американского общества, которое он явно или неявно постоянно сравнивает с Европой.

Это фундаментальная тема: в конечном счете, условием свободы служат нравы и верования людей, а основой нравов выступает религия. Американское общество, по Токвилю, - это общество, сумевшее соединить религиозный дух с духом свободы. Если бы нужно было отыскать единственную причи­ну, по которой в будущем свобода вероятна в Америке и нена­дежна во Франции, ею стало бы, по мнению Токвиля, то об­стоятельство, что американское общество соединяет религиоз­ный дух с духом свободы, в то время как французское обще­ство раздираемо противостоянием церкви и демократии, религии и свободы.

Именно в конфликте современного сознания и церкви за­ложена конечная причина трудностей, с которыми во Франции сталкивается демократия в своем стремлении оставаться либе­ральной; и, напротив, в основе американского общества лежит близость ориентации религиозного духа и духа свободы.

«Я уже достаточно сказал, - пишет он, - чтобы предста­вить истинный характер англо-американской цивилизации. Она - продукт (и этот исходный пункт должен постоянно ос­таваться в поле зрения) двух совершенно разных элементов, которые часто в других местах оказывались в состоянии вой­ны, но в Америке их удалось, так сказать, слить друг с другом и замечательно сочетать, - я намерен говорить о религиозном духе и духе свободы.

Основатели Новой Англии были пылкими сектантами и в то же время экзальтированными новаторами. Умеряемые своими религиозными верованиями, они были свободны от каких бы то ни было политических предрассудков. Отсюда проистекают и две разные, но не противоположные тенденции, следы которых легко обнаружить повсюду - как в нравах, так и в законах».

«Таким образом, в мире морали все распределено по клас­сам, скоординировано, предусмотрено, предрешено. В мире политики все неспокойно, спорно, ненадежно. В одном мире - пассивное, хотя и добровольное послушание, в другом - не­зависимость, пренебрежение опытом, ревность ко всякой вла­сти. Вместо того чтобы вредить друг другу, эти тенденции, внешне столь противоположные, развиваются в согласии и, по-видимому, поддерживают одна другую. Религия видит в гражданской свободе благородное осуществление способно-

стей человека; в мире политики - поприще, отданное Созда­телем силам ума. Свободная и могущественная в своей сфере, удовлетворенная отведенным ей местом, религия знает, что ее владычество лучше устроено, если она правит, опираясь толь­ко на собственные силы, и господствует, не полагаясь на серд­ца. Свобода видит в религии соратника, разделяющего ее борьбу и ее победы, колыбель своего детства, божественный источник своих прав. Она взирает на религию как на охрану нравов, а на нравы - как на гарантию законов и залог собст­венного существования» (ibid., р. 42 - 4 3).

Выдержанный в архаичном, отличающемся от употребляе­мого нами сегодня стиле, этот фрагмент представляется мне замечательным социологическим толкованием способа, по­средством которого в условиях цивилизации англо-американ­ского типа могут сочетаться религиозная строгость и полити­ческая свобода. Сегодняшний социолог охарактеризовал бы эти феномены с помощью более утонченных понятий. Он до­пустил бы больше оговорок и пристрастий, но дерзание Ток-виля очаровывает. Как социолог он все еще продолжает тра­дицию Монтескье: пишет языком всех, понятен всем, более озабочен выражением идеи в литературной форме, чем увели­чением числа понятий и разграничением критериев.

Токвиль объясняет, опять-таки в «Демократии в Америке», чем отношение к религии и к свободе во Франции резко отли­чается от тех же отношений в Соединенных Штатах:

«Каждый день мне доказывают с весьма ученым видом, что в Америке все хорошо, за исключением как раз того религи­озного духа, которым я восхищаюсь, и я узнаю, что свободе и счастью человеческого рода по другую сторону океана не хва­тает только того, чтобы вместе со Спинозой верить в вечность мира и вместе с Кабанисом утверждать, что мозг выделяет мысль. На это мне поистине нечего ответить, кроме того, что произносящие такие речи не были в Америке и не видели ре­лигиозного и в то же время свободного народа. Их я ожидаю по возвращении оттуда.

Во Франции есть люди, взирающие на республиканские ин­ституты как на временное орудие своей власти. Они мерят на глаз громадное пространство, отделяющее их пороки и нище­ту от могущества и богатства, и они хотели бы попытаться за­валить эту пропасть, загромоздив ее развалинами. Эти люди так же относятся к свободе, как средневековые вольные това­рищества относились к королям. Они воюют ради собственной выгоды, несмотря на то что выступают под знаменами своей армии. Республика проживет еще довольно долгую жизнь, прежде чем они будут выведены из своего нынешнего состоя­ния низости. Я говорю не о них.

Но во Франции есть и другие, кто видит в республике по­стоянный и спокойный строй, нужную цель, которую идейно и нравственно поддерживают современные общества, и они искренне хотели бы подготовить людей к свободе. Когда те люди нападают на религиозные верования, они руководству­ются своим чувством, а не интересами. Без веры может обхо­диться деспотизм, но не свобода» (ibid., р. 307 - 308).

Этот замечательный в своем роде отрывок характеризует третью партию во Франции, у которой никогда не будет доста­точно сил для осуществления власти, ибо она одновременно демократична, благосклонна к представительным институтам или покорна им и враждебно относится к антирелигиозным на­строениям. А Токвиль - либерал, желавший, чтобы демокра­ты признали необходимую общность интересов у свободных институтов и религиозных верований.

К тому же, исходя из своих исторических познаний и со­циологического анализа, он должен был бы знать (и вероятно, знал), что это примирение невозможно. Конфликт между ка­толической церковью и современными умонастроениями во Франции традиционен, так же как сродство религии с демок­ратией в англо-американской цивилизации. Итак, остается лишь сожалеть о конфликте и одновременно выявлять его причины, трудноустранимые, ибо спустя век с небольшим по­сле написания книги Токвилем конфликт все еще не ликвиди­рован.

Таким образом, основной предмет рассуждения Токвиля - неизбежность поддержания в эгалитарном обществе, стремя­щемся к самоуправлению, моральной дисциплины, внедренной в сознание индивидов. Надо, чтобы для граждан подчинение дисциплине было естественным, а не внушалось бы просто страхом наказания. По мнению Токвиля, разделявшего по это­му вопросу позицию Монтескье, именно религиозная вера лучше всего другого создаст эту моральную дисциплину.

Помимо того что на жизнь американцев оказывают влия­ние религиозные чувства, американские граждане хорошо ин­формированы о делах своего города и извлекают пользу из своей гражданской образованности. Словом, Токвиль ставит акцент на роли американской административной децентрали­зации по контрасту с французской административной центра­лизацией. Американские граждане привыкают улаживать кол­лективные дела, начиная с уровня общины. Они, следователь­но, вынуждены обучаться самоуправлению в непосредственно окружающей их среде, которую они в состоянии знать лично; и тот же дух непосредственного общения со средой они про­стирают на дела государства.

Такой анализ американской демократии, конечно, отлича­ется от теории Монтескье, построенной на материале антич­ных республик. Сам же Токвиль считает, что его теория со­временных демократических обществ расширяет и обновляет концепцию Монтескье.

Во фрагменте, обнаруженном среди черновиков II тома «Демократии в Америке», он сравнивает свое истолкование американской демократии с теорией республиканского строя Монтескье.

«Не следует рассматривать идею Монтескье в узком смыс­ле. Сей великий человек хотел сказать то, что республика мо­жет существовать только посредством воздействия общества на самое себя. То, что он подразумевает под добродетелью, - это влияние морали, которое каждый индивид испытывает на себе и которое не позволяет ему нарушать права других. Ког­да победа человека над соблазнами есть следствие слишком слабого искушения или личного расчета, она не представляет­ся в глазах моралиста добродетелью, но возвращает нас к идее Монтескье, который говорил гораздо больше о результа­те, чем о причине, вызвавшей его. В Америке не добродетель возвышенна, а соблазн низок при одинаковом результате. Важно не бескорыстие, а интерес, который, разумеется, есть почти то же самое. Монтескье был, следовательно, прав, хотя и говорил об античной добродетели, и то, что он говорил о гре­ках и римлянах, распространяется также на американцев».

Этот фрагмент позволяет провести параллель между тео­рией современной демократии по Токвилю и теорией антично­го республиканского строя по Монтескье.

Конечно, есть существенные различия между республикой, рассматриваемой Монтескье, и демократией, анализируемой Токвилем. Античная демократия была эгалитарной и целомуд­ренной, но суровой и сражающейся. Граждане стремились к равенству, потому что отказывались придавать первостепен­ное значение соображениям торговли. Современная демокра­тия, напротив, представляет собой по существу общество тор­говли и промышленности. Невозможно поэтому, чтобы инте­рес не был в ней господствующим чувством. Именно на инте­ресе основывается современная демократия. Согласно Токвилю, принципом (в том смысле, который придавал этому слову Монтескье) современной демократии является, таким образом, интерес, а не добродетель. Однако, как указывается в этом фрагменте, интерес (принцип современной демократии) и добродетель (принцип античной республики) обладают об­щими элементами. Дело в том, что в обоих случаях граждане должны подчиняться дисциплине морали, а устойчивость госу-

дарства основывается на преобладающем влиянии нравов и ве­рований на поведение индивидов.

В общем, в «Демократии в Америке» Токвиль предстает социологом в стиле Монтескье, а можно было бы сказать - использующим два стиля, восходящих к Монтескье.

В работе «О духе законов» синтез разных аспектов обще­ства осуществляется с помощью понятия духа нации. Основ­ная задача социологии, по Монтескье, постижение целостно­сти общества. Токвиль, конечно, стремится уловить в Америке дух нации и пользуется для этого разными категориями, кото­рые разграничивал автор «О духе законов». Он определяет разницу между историческими и актуальными причинами, гео­графической средой и историческими традициями, действием законов и нравов. Для определения единственного в своем ро­де американского общества в его своеобразии совокупность этих элементов перестраивается. Описание необычного обще­ства достигается путем сочетания разных типов объяснения, характеризующихся большей или меньшей степенью абстрак­ции или обобщения.

Однако, как мы увидим дальше, при анализе II тома «Демок­ратии в Америке», Токвиль принимает во внимание и вторую задачу социологии и практикует иной метод. Он ставит более абстрактную проблему на высшем уровне обобщения - про­блему демократии в современных обществах, т.е. намечает се­бе изучение идеального типа, сравнимого с типом политическо­го режима в первой части книги «О духе законов». Отправляясь от абстрактного понятия демократического общества, Токвиль задается вопросом о том, какую политическую форму может принять это демократическое общество, почему в одном случае оно облекается в одну форму, а в другом случае - в другую. Иными словами, он начинает с определения идеального типа - демократического общества - и пытается методом сравнения выявить действие разных причин, переходя, как говорил он, от причин более общего порядка к более частным.

Как и у Монтескье, у Токвиля два социологических метода: первый ведет к созданию портрета конкретного коллектива, а второй ставит отвлеченную историческую проблему общества определенного типа.

Токвиль - отнюдь не доверчивый поклонник американско­го общества. В глубине души он верен иерархии ценностей, заимствованных у класса, к которому принадлежит, - фран­цузской аристократии; он глубоко чувствует посредствен­ность, отличающую цивилизацию этого порядка. Современной демократии он не противопоставил ни энтузиазм тех, кто ожи­дал от нее преобразования рода человеческого, ни враждеб­ность тех, кто видел в ней распад самого общества. Демокра-

тия, по его мнению, оправдывалась тем фактом, что она спо­собствовала благополучию большинства, но это благополучие лишено блеска и шума и не достается без политического и нравственного риска.

В самом деле, любая демократия эволюционирует к центра­лизации. Она, следовательно, переходит в некий деспотизм, рискующий переродиться в деспотизм отдельного лица. Де­мократия постоянно чревата опасностью тирании большинства. Любой демократический строй утверждает постулат: большин­ство право. И непросто бывает противодействовать большин­ству, злоупотребляющему своей победой и притесняющему меньшинство.

Демократия, продолжает рассуждать Токвиль, постепенно переходит в строй, генерирующий дух двора, при этом имеется в виду, что сувереном, которому будут угождать кандидаты на государственные посты, выступает не монарх, а народ. Однако льстить суверену-народу не лучше, чем льстить монарху. А мо­жет быть, даже хуже, поскольку дух двора в условиях демок­ратии - это то, что на обычном языке именуется демагогией.

Вместе с тем Токвиль вполне осознавал две значительные проблемы, которые вставали перед американским обществом и касались отношений между белыми и индейцами, а также между белыми и черными. Если существованию Союза и угро­жала какая-то проблема, то ею было рабство на Юге. Токвиль исполнен беспокойного пессимизма. Он думал, что по мере исчезновения рабства и установления между белыми и черны­ми юридического равенства между двумя расами будут возни­кать барьеры, порождаемые различными нравами.

В конечном счете, полагал он, есть только два решения: или смешение рас, или их разделение. Однако смешение рас будет отвергнуто белым большинством, а разделение рас после уничтожения рабства станет почти неизбежным. Токвиль предвидел ужасные конфликты.

Страницы, посвященные отношениям между белыми и ин­дейцами и написанные в обычном токвилевском стиле, позво­ляют услышать голос этого человека-одиночки:

«Испанцы спускают на индейцев собак, как на диких живо­тных. Они грабят Новый Свет так, как будто это взятый при­ступом город, - безрассудно и безжалостно. Но все разру­шить невозможно, и неистовство имеет предел. Остатки ин­дейского населения, избежавшие бойни, в конце концов сме­шиваются со своими победителями и принимают их религию и нравы. Поведение Соединенных Штатов в отношении индей­цев, напротив, проникнуто настоящей любовью к формально­стям и законности. Чтобы сохранить индейцев в диком состоя­нии, американцы никак не вмешиваются в их дела и обраща-

ются с ними как с независимым народом. Они совсем не по­зволяют себе занимать их земли без надлежащим образом оформленного посредством контракта приобретения, и, если случайным образом индейский народ не может больше жить на своей территории, они братски протягивают ему руку и са­ми уводят его умирать за пределы страны его предков. Испан­цам, которые покрыли себя неизгладимым позором, все же не удалось с помощью беспримерных гнусностей ни искоренить индейскую расу, ни даже предотвратить обретение ею тех же прав, какими обладают сами испанцы. Американцы Соединен­ных Штатов добились этого двойного результата удивительно легко, спокойно, законно, филантропически, не проливая кро­ви, не нарушая в глазах мировой общественности ни одного из основных принципов морали. Невозможно было бы истреб­лять людей, лучше соблюдая законы человечности» (ibid., р. 354 - 355).

В этом отрывке, где Токвиль не придерживается правила современных социологов - избегать оценочных суждений и иронии 7 , - проявляется его особая гуманность аристократа. Мы, во Франции, привыкли считать, будто гуманисты - лишь одни левые. Токвиль сказал бы, что во Франции радикалы, крайние республиканцы - не гуманисты, а революционеры, захмелевшие от идеологии и готовые ради своих идей посту­питься миллионами людей. Он осуждал левых идеологов, представителей французской интеллектуальной партии, но он осуждал и реакционных аристократов, тоскующих по оконча­тельно исчезнувшему порядку.

Токвиль - социолог, не перестававший наряду с описани­ем давать оценку. В этом смысле он продолжает традицию политических философов-классиков, которые не представляли себе анализа режимов без одновременной их оценки.

В истории социологии подход Токвиля оказывается доволь­но близким позиции классической философии в толковании Лео Штрауса 8 .

По Аристотелю, нельзя надлежащим образом объяснять тиранию, если не видеть в ней режима, наиболее далекого от идеала, т.к. подлинность факта неотделима от его качества. Стремиться описывать институты, не составив себе о них по­нятия, - значит упускать то, что определяет их как таковые.

Токвиль не порывает с этой практикой. Его описание Сое­диненных Штатов служит одновременно объяснением причин сохранения свободы в демократическом обществе. Он шаг за шагом показывает, что именно постоянно угрожает равнове­сию американского общества. Уже сама лексика Токвиля от­ражает его оценку, и он не считал, что поступает вопреки пра­вилам общественной науки, вынося приговор своим описани-

ем. Если бы его спросили об этом, он, вероятно, ответил бы - как Монтескье или, во всяком случае, как Аристотель, - что описание не может быть достоверным, если в нем нет сужде­ний, внутренне связанных с самим описанием: режим, будучи в самом деле тем, чем он оказывается по своему качеству, - тиранией, может быть описан только как тирания.

3. Политическая драма Франции

Создание книги «Старый режим и революция» напоминает попытку, предпринятую Монтескье, написавшим «Рассужде­ния о причинах величия и падения римлян». Это проба социо­логического толкования исторических событий. К тому же Токвиль, как и Монтескье, отчетливо представляет себе пре­делы социологического толкования. В самом деле, оба думают, что значительные события объясняются значительными причи­нами, но подробности событий невыводимы из структурных данных.

Токвиль изучает Францию под определенным углом зре­ния, думая об Америке. Он стремится понять, почему во Фран­ции столько препятствий на пути к политической свободе, хо­тя она является демократической страной или выглядит тако­вой, подобно тому как, изучая Америку, он занимался поиска­ми причин феномена обратного свойства, т.е. причин сохранения политической свободы: благодаря демократиче­скому характеру общества или вопреки ему?

«Старый режим и революция» есть социологическое толко­вание исторического кризиса с целью сделать описываемые события непостижимыми. С самого начала Токвиль наблюдает и рассуждает как социолог. Он не допускает мысли, будто ре­волюционный кризис - простая и чистая случайность. Он ут­верждает, что учреждения прежнего режима разрушались в тот момент, когда были подхвачены революционной бурей. Ре­волюционный кризис, добавляет он, отличался характерными признаками, т.к. развертывался наподобие религиозной рево­люции.

«Французская революция действовала в отношении этого мира точно так же, как религиозная революция поступает от­носительно иного мира. Она рассматривала гражданина вне всякого отдельного общества, абстрактно, подобно тому как религия рассматривает человека вообще, вне страны и време­ни. Ее инуересовало не только право отдельного гражданина Франции, но и общие обязанности и права людей в области политики. Таким образом, постоянно восходя к тому, что име­ло более общий характер, и, так сказать, к более естественно-

му общественному состоянию и правлению, она смогла выка­зать себя понятной для всех и достойной подражания сразу во многих местах» (ibid., t. Р, I er vol., p. 89).

Это сходство политического кризиса с разновидностью ре­лигиозной революции представляет собой, по-видимому, одну из особенностей великих революций в современных обще­ствах. Равным образом русская революция 1917 г. в глазах социолога, представляющего школу Токвиля, отличается той же самой особенностью: в сущности это была революция ре­лигиозная.

Полагаю, можно высказать обобщенное суждение: любая политическая революция заимствует определенные признаки религиозной революции, если она претендует на всеобщую значимость и считает себя средством спасения всего человече­ства.

Уточняя свой метод, Токвиль добавляет: «Я говорю о клас­сах, одни они должны населять историю». Это дословное его выражение, однако я уверен, что, если бы его опубликовал ка­кой-нибудь журнал, поставив вопрос, кому оно принадлежит, четыре человека из пятерых ответили бы: Карлу Марксу. При­веденное выражение представляет собой продолжение фра­зы: «Несомненно, мне могут указать на отдельных индиви­дов...» (ibid., р. 179).

Классами, решающую роль которых оживляет в памяти Токвиль, оказываются: дворянство, буржуазия, крестьянство и во вторую очередь рабочие. Различаемые им классы являются промежуточными между сословиями прежнего режима и классами современных обществ. Причем Токвиль не создает абстрактной теории классов. Он не дает их определения, не перечисляет их признаков, а рассматривает основные обще­ственные группы Франции при старом режиме и во время ре­волюции для объяснения событий.

Токвиль, естественно, приходит к выводу: почему учрежде­ния старого режима, разваливаясь во всей Европе, лишь во Франции вызвали революцию? Каковы основные феномены, проясняющие это событие?

Первый из них уже был косвенно исследован в «Демокра­тии в Америке» - это централизация и единообразие управле­ния. Конечно, Франция при прежнем режиме отличалась нео­быкновенным разнообразием провинциального и местного за­конодательства и регламентации, но королевская администра­ция управляющих все более и более набирала силу. Разнообразие было только пустым пережитком; Франция уп­равлялась из центра и единообразно, пока не разразилась ре­волюционная буря.

«Поражает удивительная легкость, с какой Учредительное собрание смогло одним ударом разрушить все прежние фран­цузские провинции, многие из которых были древнее монар­хии, и методично делить королевство на восемьдесят три от­дельные части, словно речь шла о целине Нового Света. Ничто не могло сильнее удивить и даже ужаснуть остальную Европу, не подготовленную к подобному зрелищу. Впервые, говорил Бёрк, мы видим, как люди рвут в клочья свою родину столь варварским способом. Казалось, что раздирают живые тела, на самом же деле расчленяли только трупы.

В то время когда Париж, таким образом, окончательно за­крепил свое внешнее могущество, стало заметно, как внутри него самого совершается другое изменение, достойное не меньшего внимания истории. Вместо того чтобы оставаться только местом товарообмена, деловых сделок, потребления и развлечений, Париж окончательно становится городом заво­дов и фабрик. И этот второй факт придавал первому новое и гораздо большее значение...

Хотя статистические документы прежнего, режима в боль-, шинстве случаев заслуживают мало доверия, я считаю воз­можным без опасения утверждать, что за шестьдесят лет, предшествовавших Французской революции, число рабочих в Париже увеличилось более чем в два раза, тогда как общее население города за этот же период выросло только на одну треть» (ibid., р. 141 et 142).

При этом вспоминается книга Ж.-Ф. Гравье «Париж и французская пустыня» 9 . По мнению Токвиля, Париж стал промышленным центром Франции еще до конца XVIII в. О па­рижском округе и способах предотвращения концентрации промышленности в столице начали размышлять не сегодня.

Кроме того, в управляемой из центра Франции, на всю тер­риторию которой распространялись одни и те же правила, об­щество было, так сказать, раздроблено. Французы не были в состоянии обсуждать свои дела, т.к. недоставало важнейшего условия формирования политических органов - свободы.

Токвиль дает чисто социологическое описание того, что Дюркгейм назовет дезинтеграцией французского общества. Из-за отсутствия политической свободы привилегированные классы и вообще разные классы общества не образовывали единства. Существовал разрыв между теми привилегирован­ными группами былого времени, которые утратили историче­ские функции при сохранении своих привилегий, и группами нового общества, играющими главную роль, но обособленны­ми от былой знати.

«В конце XVIII в., - пишет Токвиль, - еще можно было усмотреть разницу между манерами дворянства и буржуазии,

ибо нет ничего уравнивающегося медленнее, чем внешняя оболочка нравов, именуемая манерами; но все люди, выделяе­мые из народной массы, в сущности походили друг на друга. У них были одни и те же идеи, привычки; они отличались одина­ковыми вкусами, предавались одинаковым развлечениям, чита­ли одинаковые книги, говорили на одном языке. Они различа­лись только своими правами. Я сомневаюсь, чтобы подобное могло случиться где-нибудь в другом месте, даже в Англии, где различные классы, хотя и крепко связаны друг с другом общими интересами, нередко еще различаются духом и нрава­ми, т.к. политическая свобода, обладающая замечательными свойствами создавать между всеми гражданами необходимые отношения и взаимозависимость, не всегда нивелирует челове­ческие нравы. Только единоличное правление с течением вре­мени всегда неизбежно делает людей сходными между собой и взаимно равнодушными к своей судьбе» (ibid., р. 146).

Здесь узловой пункт социологического анализа Франции, предпринятого Токвилем. Разные привилегированные группы французского народа домогались одновременно одинакового положения и отделения друг от друга. Они в самом деле были схожи друг с другом, но их разделяли привилегии, манеры, традиции, и при отсутствии политической свободы они не су­мели обрести чувство солидарности, столь необходимое для здоровья политического организма.

«Разделение классов было преступлением старой монар­хии, а позднее стало ее оправданием, ибо когда все, кто со­ставлял богатую и просвещенную часть нации, не смогли боль­ше понимать друг друга и помогать друг другу в управлении страной, самостоятельное управление ею стало невозможным и потребовалось вмешательство повелителя» (ibid., р. 166).

Положение дел, описанное в этом фрагменте, имеет фун­даментальное значение. Прежде всего здесь мы встречаемся с более или менее аристократической концепцией управления обществом, характерной и для Монтескье, и для Токвиля. Уп­равление страной может осуществляться только богатой и просвещенной частью народа. Эти два прилагательных оба указанных автора решительно ставят рядом. Они не демагоги: связь между прилагательными кажется им очевидной. Но они тем более и не циники, ибо такая постановка вопроса для них естественна. Они писали в то время, когда люди, не владею­щие материальными средствами, не имели возможности полу­чить образование. В XVIII в. просвещенной могла стать лишь богатая часть народа.

В то же время Токвиль полагал, что замечает (а я считаю, что он заметил точно) характерное для Франции явление, объ­ясняющее первопричину революции (а я лично прибавил бы:

истоки всех французских революций), - это неспособность привилегированных групп французского народа прийти к со­глашению о том, как управлять страной. Данное обстоятельст­во объясняет многократность изменений политического строя.

Проведенный Токвилем анализ особенностей французской политической системы, на мой взгляд, отличается необычай­ной ясностью: его можно применять ко всей политической ис­тории Франции XIX - XX вв. Так, с его помощью объясняет­ся тот любопытный феномен, что среди стран Западной Евро­пы в период с XIX в. и по настоящее время Франция, будучи страной наименьших преобразований в экономической и соци­альной сферах, в политическом плане, вероятно, самая беспо­койная. Сочетание такого общественно-экономического кон­серватизма с политической суетой, очень легко объясняющее­ся в рамках социологии Токвиля, воспринимается с трудом, если искать буквальное соответствие между социальными и политическими факторами.

«Когда различные классы, разделявшие общество в ста­рой Франции, шестьдесят лет тому назад снова вступили в контакт друг с другом после очень долгой изоляции, которая объясняется многими преградами, они коснулись прежде всего болезненных точек друг друга и вновь встретились только для того, чтобы поносить друг друга. Даже сегодня (то есть век спустя. - P.A.) сохраняется их взаимная за­висть и ненависть» (ibid., р. 167).

Следовательно, главное в толковании Токвилем француз­ского общества заключается в том, что Франция в последний период существования старого режима была из всех европей­ских стран самой демократической в том смысле, какой при­дает этому термину автор, т.е. страной, где наиболее ясно бы­ла выражена тенденция к единообразию общественных поло­жений и к общественному равенству отдельных лиц и групп, и вместе с тем страной, где была менее всего развита политиче­ская свобода, общество в наибольшей степени олицетворяли традиционные учреждения, все менее и менее соответствовав­шие реальности.

Если бы Токвиль разрабатывал теорию современных рево­люций, он, конечно, изложил бы концепцию, отличающуюся от марксистской, по крайней мере от концепции, согласно ко­торой социалистическая революция должна произойти на по­следней стадии развития производительных сил в условиях ча­стной собственности.

Он намекал и даже недвусмысленно и неоднократно писал о том, что великими революциями современности, по его мне­нию, будут те, которые будут знаменовать переход от старого режима к демократии. Другими словами, токвилевская кон-

цепция революции носит, в сущности, политический характер. Именно сопротивление политических учреждений прошлого современному демократическому движению повсюду чревато взрывом. Подобные революции, добавлял Токвиль, вспыхива­ют не тогда, когда дела идут все хуже, а когда дела идут все лучше 10 .

Он нисколько не сомневался бы в том, что русская револю­ция гораздо больше соответствовала его политической схеме революций, чем марксистской. В 80-е гг. прошлого столетия экономика России переживала начало роста; между 1880 и 1914 гг. Россия имела один из самых высоких показателей роста в Европе 11 . В то же время русская революция началась с восстания против политических учреждений старого режи­ма, в том значении, в каком Токвиль говорил о старом режиме в контексте Великой французской революции. Если бы ему возразили, что партия, пришедшая к власти в России, отстаива­ла совсем иную идеологию, он ответил бы, что в его глазах ха­рактерный признак демократических революций заключается в отстаивании свободы и постепенном переходе к политиче­ской и административной централизации. Для Токвиля не со­ставило бы никакого труда интегрировать эти феномены в свою систему, и он к тому же неоднократно показывал воз­можность существования государства, которое пыталось бы управлять всей экономикой.

В свете его теории русская революция является крушением политических учреждений прежнего режима в ходе модерни­зации общества. Этому взрыву содействовало продолжение войны. Русская революция закончилась приходом к власти правительства, которое, постоянно ссылаясь на демократиче­ский идеал, доводило до крайности идею административной централизации и государственного управления всеми делами общества.

Историков французской революции все время преследова­ла следующая альтернатива. Была ли эта революция катастро­фой или благотворным событием? Была ли она необходимо­стью или случайностью? Токвиль отказывается подписываться под тем или иным крайним тезисом. Французская революция, по его мнению, конечно, не простая случайность, она была не­обходима, если иметь в виду неизбежность уничтожения де­мократическим движением учреждений старого режима, но она не была необходимой именно в той форме, какую она приобрела, и в отдельных ее эпизодах. Была ли она благотвор­ной или катастрофической? Вероятно, Токвиль ответил бы, что она одновременно была и той и другой. В его книге, если говорить более точно, есть все элементы критики справа, вы­сказанной в адрес Великой французской революции, в то же

время есть ее оправдание историей, а в некоторых местах - неизбежностью того, что произошло; есть также и сожаление о том, что события не пошли по иному пути.

Критика Великой французской революции прежде всего направлена против литераторов, которых в XVIII в. именовали философами, а в XX в. называют интеллектуалами. Философы, литераторы или интеллектуалы охотно критикуют друг друга. Токвиль показывает роль, какую играли писатели во Франции в XVIII в. и в Революции, - мы продолжаем объяснять с вос­хищением или сожалением ту роль, которую они играют се­годня.

«Писатели дали народу, совершившему ее [революцию] не только свои идеи: они передали ему свой темперамент и свое настроение. Под их должным влиянием, в отсутствие всяких других наставников, в атмосфере глубокого невежества и су­губо практической жизни вся нация, читая их, усвоила инстин­кты, склад ума, вкусы и даже странности, естественные для тех, кто пишет. До такой степени, что, когда ей, наконец, при­шлось действовать, она перенесла в политику все литератур­ные привычки.

При изучении истории нашей Революции заметно, что ею управлял тот же дух, который стимулировал написание столь­ких абстрактных книг о системе правления. То же влечение к общим теориям, законченным системам законодательства и строгой симметрии в законах; то же пренебрежение существу­ющими фактами; то же доверие к теории; тот же вкус к ориги­нальности, изобретательности и новизне в учреждениях; то же желание переделать сразу весь общественный строй по прави­лам логики и в соответствии с единым планом, вместо того что­бы стремиться усовершенствовать его по частям. Страшное зрелище! Ведь то, что является достоинством у писателя, есть зачастую порок у государственного деятеля, и те же самые об­стоятельства, которые вызывают к жизни прекрасные книги, могут вести к великим переворотам» (ibid., р. 200).

Этот отрывок положил начало целой литературе. Например, первый том «Происхождения современной Франции» И. Тэна едва ли заключал в себе нечто большее, чем развитие темы зло­вредной роли писателей и публицистов 12 .

Токвиль развертывает свою критику путем анализа того, что он называет врожденным безбожием, проявившимся у ча­сти французского народа. Он полагал, что соединение религи­озного духа с духом свободы служит основой американской либеральной демократии. В книге же «Старый режим и рево­люция» мы обнаруживаем симптоматику противоположной си­туации 13 . Часть страны, усвоившая демократическую идеоло­гию, не только потеряла веру, но стала антиклерикальной и

антирелигиозной. В другом месте Токвиль объявляет, что он полон восхищения Духовенством прежнего режима 14 , и не­двусмысленно и во всеуслышание выражает сожаление по по­воду того, что не было возможности защитить, по крайней ме­ре частично, положение аристократии в современном ему об­ществе.

Очень характерен для Токвиля следующий тезис, который не вошел в число модных идей:

«При чтении наказов (представленных знатью в Генераль­ные штаты. - P.A.), - пишет он, - среди предрассудков и странностей аристократии ощущается ее дух и некоторые ее важные достоинства. Всегда будет вызывать сожаление то, что дворянство было разгромлено и искоренено, а не подчине­но власти законов. Поступая таким образом, мы лишили нацию необходимой доли ее субстанции и нанесли свободе рану, ко­торая никогда не заживет. Класс, веками возглавлявший обще­ство, приобрел в результате долгого и неоспоримого облада­ния величием благородство души, естественную уверенность в своих силах, привычку быть опорой общества - привычку, делавшую его самым надежным элементом общественного ор­ганизма. Он не только сам возымел мужественный характер. Своим примером он поднимал мужество других классов. Вы­корчевывая его, мы раздражаем даже его врагов. Ничто не сможет полностью заменить этот класс, а сам он никогда не сможет возродиться: он может вновь обрести свои титулы и ценности, но не душу своих предков» (ibid., р. 170).

Социологический смысл этого отрывка таков: для сохране­ния свободы в демократическом обществе нужно, чтобы у лю­дей было чувство свободы и вкус к ней.

Бернанос, чей анализ Токвиля, несомненно, не отличается точностью, но подводит к тому же выводу, пишет о том, что недостаточно иметь свободные институты, выборы, партии, парламент. Необходимо также, чтобы людям была свойствен­на определенная склонность к независимости, к сопротивляе­мости власти.

Высказываемое Токвилем мнение о Великой французской революции, как и чувства, которыми он руководствовался при этом, - все это как раз то, что Конт объявит заблуждением. По мнению Конта, попытка созыва Учредительного собрания была обречена, потому что ставила себе целью синтез теологи­ческих и феодальных учреждений старого режима с совре­менными учреждениями. Итак, утверждал со свойственной ему прямолинейностью Конт, синтез взятых напрокат учреж­дений, связанных с совершенно иным образом мыслей, невоз­можен. Токвиль отнюдь не противился уничтожению учреж­дений старой Франции демократическим движением (оно ведь

непреодолимо), но он хотел, чтобы сохранилось как можно больше учреждений старого режима в рамках монархии, а также традиций аристократии, чтобы сохранить свободы в об­ществе, которое стремится к благополучию и приговорено к социальной революции.

Алексис де Токвиль (1805-1859)

Социальный мыслитель, правовед и политический деятель. Свои взгляды изложил в трудах "Пенитенциарная система Соединенных Штатов и возможность ее применения во Франции" (в соавторстве с Г. де Бомоном, 1832), "Демократия в Америке" (1835 - i И II части, 1840 - III и IV части), "Речь в парламенте 27 января 1848 года о неизбежности демократической революции", "Воспоминания" (1850), "Доклад о пересмотре конституции" (1851), "Старый порядок и революция" (1856).

Основа учение Токвиля о государстве и праве - проблема свободы и равенства. Она трансформировалась из лівоконституціоналістських убеждений автора через конституционную монархию в признании необходимости республиканского конституционного устройства. Демократию, как и социальное равенство, Токвиль считал опасной для индивидуальной свободы, то есть "браком по расчету, по необходимости, а не любовь", поскольку "головы свободы пришиты к телу рабов". Стремление к равенству - это всемирный длительный процесс, который не зависит от воли людей, и его остановить невозможно. Однако торжество равенства не является гарантией господство свободы, поскольку люди стремятся жить в равенстве и свободе, но всегда готовы променять ее даже на "равенство в рабстве". Демократия - это сочетание равенства и свободы, но ее основы подрывает именно агрессивный и привлекательный характер равенства.

Под мощным влиянием либеральных постулатов Бы. Констана, П. Руайє-Коллара, Ф. Гизо Токвиль избрал центральным пунктом своей политико-правовой концепции свободу человека. Аристократия как синоним неравенства отжила, состояния уступают классам, которые урівнюються. Это объективный и неудержимый процесс. Подавленно феодальную элиту, растоптаны королей, со временем это ожидает буржуазию. Причина такого движения истории заключается в превалировании идеи равенства над идеей свободы, готовности народов пожертвовать свободой ради сохранения равенства, которая все больше подталкивает общество к партикуляризма (политической разобщенности), эгоизма, деспотии. Стремление к равенству порождает индивидуализм губителен, привычки и склонность руководствоваться лишь собственными желаниями и волей, вызывает недовольство любой властью, вызывает "демократическую анархию", политический хаос.

Как результат таких процессов, с одной стороны, возникает тенденция к независимости, с другой - к закрепощению. "Демократический народ" воспринимает только простые и общие правовые и государственнические идеи. Сложные концепции вне его внимания, поскольку людям нравится чувствовать себя большим единой нацией. Индивиды быстро избавляются идеи права и сосредотачиваются на "представлении о всемогущий и единый для всего общества закон". Единообразие законов воспринимается как важнейшее условие правильного государственного правления. В прошлом законодатель каждого индивида наделял различными обязанностями и правами, теперь - разных индивидов одинаковыми правами и обязанностями. Следствием такого уравновешивания становится измельчение, "нікчемніння лица" за счет "возвеличивание образа народа".

"Демократический народ" имеет основные представления об общественных прерогативах, а интересы личности его почти не беспокоят. Власть в "государстве равных" все больше отождествляют с обществом и считают не только правом, но и основным долгом "вести каждого гражданина за руку". Лозунги о независимости верховной власти народа, которая тоже имеет свои пределы, забывают сразу после формирования государственных органов, вспоминают только перед выборами. Если государственная власть испытывает усиление пренебрежения к себе со стороны "демократического народа", она принимает новое обращение и все напряжение снимает. Граждане же при демократии могут часто ненавидеть конкретных представителей власти, но они "всегда любят саму эту власть". Централизация, вездесущность, всемогущество государственной власти, единообразие ее законов Токвиль считал наиболее характерными признаками всех современных ему политических систем, поскольку люди в "эпоху равенства" легко воспринимают идею сильной централизованной власти.

Чрезмерное стремление к равенству среди "демократического народа", подчеркивал Токвиль, приводит к тирании большинства. На участие в политической жизни у людей не хватает ни сил, ни времени. Души граждан заполняет политическая апатия. "Эпоха равенства" делает каждого независимым и в то же время беззащитным. Независимость придает человеку уверенности, повышает чувство собственного достоинства, а беззащитность утверждает его в мысли, что каждый рассчитывает только на собственные силы, поскольку все, кто его окружает, "одинаково слабы и равнодушны". Соседи ненавидят друг друга лишь по той причине, что каждый из них считает другого равным себе.

Люди в "демократическом обществе равных" живут по двойным стандартам. Чрезмерный индивидуализм - "зловещая болезнь демократии". Граждане же время "и гордые, и по-рабски угодливые": презрительно относятся к любого начальника и унизительно льстивые до любого господина-хозяина. "Демократические страсти" является следствием не столько стремление к равенству, как ее достижения. Власть же в это время расширяет сферу своего влияния, а граждане работают на эту власть, сами того не желая. Так эпоха демократии превращается в "эпоху экспериментов, новых идей и авантюр", а чем старше становится демократическое общество, тем больше централизуется в нем управления. Любое центральное правительство "влюблен в единообразие". Вместо того чтобы создавать законы для всех людей, вел "подгоняет всех людей под один закон", уничтожает местное самоуправление, которое является мощнейшим источником народного суверенитета; индивид попадает в полную зависимость от власти; наступает эпоха "абсолютной тирании народного большинства", которая чрезвычайно усиливается во время войн и граничит с единовластным деспотизмом.

Затормозить процесс перехода от демократии к деспотии революция не может, что доказано на примере Франции и многих других стран. Беспредел равенства можно нейтрализовать только мирным путем благодаря стремлению к свободе, которая уничтожает эгоизм, заменяет материальные интересы духовными потребностями, сплачивает людей. Лучшим союзником свободы в такой эволюции является религия.

Для блокирования негативного "буйство равенства" только конституции мало. Нужна не формальная, а реальная децентрализация власти. Для великой державы пригоден только федеративное устройство. Школой правового и политического воспитания граждан должно стать местное самоуправление. Сильнейшее средство "умиротворения равенства" - сильная и независимая судебная власть, которая является эффективным противовесом власти административной. Высшие чиновники подлежат суду обычных судов. Произвола законодателей можно нейтрализовать путем постоянного судебного контроля. Токвиль одним из первых в мировой литературе (вслед за Е. Коком, И. Кантом, О. Гамильтоном, Д. Маршалом) обосновал право суда отменять законы, противоречащие конституции. Правосознание народа, чувство законности укрепляет, на его взгляд, и внедрение института присяжных заседателей, а тиранию большинства сдерживают еще и свобода печати и свобода общественных объединений. В правовом воспитании граждан решающую роль играют не государственные органы, а менталитет народа, его традиции, привычки и моральные устои нации, которые тоже призваны тормозить "пагубное влечение к равенству", что приводит только к "равенства в рабстве", без всяких революций.

Токвиль подчеркивает, в частности, что французская революция, пролив много крови, смогла утвердить только равенство, а не свободу. Демократизация общества в ХИП - первой половине XV в. имела своим следствием торжество абсолютизма и деспотии, т.е. старый порядок с господством бюрократической централизации, полным упадком местного самоуправления, упадком сил судов и т.д. Революция 1789 г. уничтожила этот порядок под лозунгами свободы и равенства. Однако анархия и терроризм ликвидировали свободу, а проводники революции стали силой насаждать только равенство. Это снова привело к восстановлению старого порядка в виде наполеоновского деспотизма, то есть доказало, что революция не является необходимым. Она лишь разрушает то, что и без нее закончилось бы само по себе. Итак, революция не является прыжком из одного общества в другое, полным разрывом с прошлым. Это свидетельствовало о новый концептуальный подход Токвиля к анализу революции с эволюционных позиций. Интересны его рассуждения о "пределы права", установленной для суверенной власти народа. Эта черта - справедливость, и когда суверен ее нарушает, то гражданин должен апеллировать "к верховной власти всего человечества".

Правовые и политические взгляды Токвиля заметно повлияли на учение И. Тэна, Же. Сореля, Бы. Дюркгейма, Ф. Тенніса, М. Вебера, К. Мангейма и др. М. Чернышевский и его сторонники среди украинских революционных демократов отрицали антиреволюційні концепции Токвиля как "глупый и бессмысленный способ мышления".

Алексис де Токвиль

Род. 29.7.1805, Париж, сын Эрве-Бонавентюра Клереля де Токвиля (нормандский род), луизы Ле Пелетье де Розанбо, внучка Малерба, свояченица Шатобриана. Братья (старшие) Ипполит и Эдуард. Ум. 16.4.1859 в Каннах. Похоронен в Токвиле в Нормандии. Учился в Меце, право в Париже, помощник судьи (стажер, без оклада) в Версале. Жил на ул. Анжу. В декабре 1826 посетил Италию с братом Эдуардом (Рим, Неаполь, Сицилия, написал "Путешествие на Сицилию"). 1835 женился на англичане Мэри Мотли (Mary Motley). Познакомился с ней в Версале. Детей не было. Демократия в Америке - 1840, Старый порядок - 1856, Реколлекции - 1893. В 1994 г. умерла пра-пра-правнучатая племянница Токвиля Мари-Анриэтта Токвиль. Ее муж жив, это граф Ги д"Эруэль (Guy d" Herouville), у него двое сыновей, из которых один Алексис.

Приятель Токвиля с версальских времен, его соавтор, Бомон, женился в 1836 г. да Клементине де Лафайет, внучке маркиза.

23 июля 1839 г. Токвиль в качестве докладчика комитета по рабовладению выступил за немедленно освобождение рабов во всех французских владениях. Доклад выпущен брошюрой Обществом за отмену рабства.

Есть его портрет кисти Theodore Chasseriau.

С марта 1850 болен туберкулезом.

К "Демократии...", по наблюдениям американцев, всплеск интереса пришелся именно на конец 20 в. в университетах и колледжах.

Статья В.Бутенко из словаря Брокгауза и Ефрона, 19 в.

*********************************************************************

Токвиль (Alexis-Charles-Henri-Clerel de Tocqueville, 1805-1859) знаменитый франц. писатель и государственный деятель. Изучал право в Париже. После путешествия по Италии и Сицилии в 1827 г. был назначен на судебную должность (juge auditeur) в Версале здесь вступил в тесную дружбу с сослуживцем своим Гюставом-де-Бомоном. Воспитанный в эпоху увлечения политической свободой, Т. возмущался реакционной политикой Полиньяка, но Июльская революция тем не менее была ударом для его легитимистических симпатий. Июльскую монархию он, однако, признал, так как считал ее единственно возможной конституционной формой правления. В 1831 г. он получил, вместе с Бомоном, командировку в Соед. Штаты, для изучения принятой там пенитенциарной системы. Главной целью Т. при этом было изучить, на примере Соедин. Штатов, истинную демократию, осуществившую на практике принципы свободы и равенства. Итогом путешествия Т. и Бомона была книга: "Du systeme penitentiare aux Etats-Uais et de son application en France" (П., 1832), в которой авторы становились на сторону системы одиночного заключения. Возвратясь во Францию, Т. записался в адвокаты. В 1835 г. вышли в свет первые две части его "Democratie en Amerique". Успех книги был чрезвычайный как во Франции, так и во всей Европе; она скоро была переведена на несколько иностранных языков. Обилие собранного материала, беспристрастное отношение к предмету, глубина и проницательность автора, широта его горизонта - все это сразу поставило Т. в число выдающихся теоретиков политики. В том же году Т. отправился в Англию, где "Демократия" произвела особенно сильное впечатление, и встретил здесь самый восторженный прием. В 1840 г. вышли две последние части его книги, а в 1841 г. Т. был избран членом франц. академии. В 1837 г. он поставил свою кандидатуру в депутаты, но потерпел неудачу, отказавшись от поддержки правительства. На выборах 1839 г. он был избран. В палате он не занял выдающегося положения, несмотря на свой редкий политический ум. Он не годился в парламентские вожди, так как был человеком мысли, а не дела. Главным образом он работал в комиссиях и редко появлялся на трибуне. Вотировал он обыкновенно с конституционной левой против министерства Гизо, но в сущности не принадлежал ни к какой партии. Политическая дальновидность и аристократический склад характера отталкивали его от мелочных, будничных интересов тогдашних партий, представлявших только буржуазию и игнорировавших всю Францию, находившуюся вне "pays legal". Т. не раз указывал на неизбежность демократической революции, если правительство не изменит своей узко буржуазной политики (особенно замечательна в этом отношении его речь 27 янв. 1848 г.). Он считал конституционную монархию наилучшей формой правления для Франции, но после февральской революции признал республику, как последнее средство сохранения свободы. Избранный в учредительное собрание, он примкнул к правой и вступил в борьбу с социализмом. В нападках социалистов на право собственности он видел подрыв устоев общества, в общественной организации труда - ограничение свободы промышленности, расширение функций государства и, следовательно, посягательство на великий принцип индивидуальной свободы. Экономические отношения вообще были слабой стороной Т.; не понимая истинного смысла февральской революции, он защищал теперь ту самую буржуазию, с которой боролся до сих пор. Опасаясь, чтобы демократический поток не привел к деспотизму, Т. настаивал в комиссии, вырабатывавшей конституцию, на предохранительных мерах: двух палатах, ограничении власти президента и двухстепенном его избрании. Его предложения не были приняты. После июньских дней Т. был представителем Франции на съезде в Брюсселе для улажения итальян. дел; вернувшись, поддерживал кандидатуру Кавеньяка в президенты республики. В 1849 г. он был избран в законодательное собрание и вслед затем сделался министром иностр. дел в кабинете Одилона Барро. В этой должности Т. стремился поддержать французское влияние в Италии, не лишая папу независимости, и добиться для папской области необходимых внутренних реформ. Письмо президента к Нею (31 октября) вызвало отставку кабинета Барро. К 1850 г. относятся "Souvenirs" Т., служащие важным источником для изучения февральской революции; они напечатаны только недавно, так как автор не хотел их опубликовывать. "Souvenirs" представляют Т. в новом свете: из возвышенного политического мыслителя он превращается здесь в тонкого, наблюдательного сатирика. В палате он продолжал бороться с политикой президента и в 1851 г. представил доклад о пересмотре конституции; но пересмотр не состоялся. Последовавший затем переворот 2 декабря еще раз оправдал убеждение Т., что установление равенства среди народа, не привыкшего пользоваться политической свободой, ведет к военному деспотизму. Т. принимал участие в последней легальной попытке сопротивления в мэрии Х округа и был посажен в Венсеннскую тюрьму, но скоро получил свободу. Оторванный от политической деятельности, он предался исключительно изучению великой революции. Первую попытку в этой области он сделал еще в 1836 г. в оставшейся неоконченною статье: "Etat social et politique de la France avant et depuis 1789". Переворот 2 декабря, напоминавший 18-е брюмера, оживил в нем интерес к начатой работе. После нескольких лет архивных занятий в разных местах Франции и даже Германии, он издал в 1856 г. 1-й том "L"ancien regime et la revolution". Он замышлял этот труд в 3 томах, но смерть застигла его во время работы над вторым томом. - Основным пунктом миросозерцания Т. является свобода личности. Принадлежа, с этой стороны, к школе либералов и разделяя даже ее веру в спасительность принципа laissez faire, laissez passer в экономических отношениях, Т. видит, однако, другие ее недостатки и понимает, что в обеспечении свободы главную роль играет вековое воспитание народа, что одни конституционные учреждения по образцу английских еще недостаточны для этой цели. В своей первой книге он указал те средства, которые могут упрочить и обеспечить свободу в государственном строе. Со времени средних веков европейское общество переживает глубокую и беспрерывную демократическую революцию. Аристократия падает, сословные неравенства сглаживаются, классы уравниваются. Этот демократический поток идет неудержимо, все усиливаясь; низвергнув уже аристократию и короля, он, очевидно, не остановится пред буржуазией. Народы стремятся к свободе и равенству; полное осуществление обоих принципов - идеал демократии. Но, любя свободу, демократические народы лучше понимают и выше ценят прелести равенства. Поэтому они иногда согласны пожертвовать свободой для сохранения равенства. Между тем равенство, прямо не противореча свободе, развивает в обществе наклонности, грозящие установлением деспотизма. Обособляя людей друг от друга, равенство развивает в них партикуляризм и эгоизм. Увеличивается страсть к наживе, люди равнодушно относятся к общественным интересам и, устраняясь от общественной жизни, предоставляют все новые права правительству, лишь бы оно обеспечивало порядок и спокойствие. Государственная власть расширяется и проникает все глубже в жизнь общества; личность попадает все в большую зависимость. Местное самоуправление уничтожается и заменяется административной централизацией. Устанавливается всемогущая, абсолютная тирания народного большинства. Процесс этот идет еще скорее, если демократии приходится вести войны, которые особенно опасны для свободы, так как требуют сосредоточения всех сил государства. А от тирании большинства до единоличного деспотизма один только шаг. Талантливый полководец всегда может, при помощи армии, захватить власть, и народ, привыкший повиноваться центральному правительству, охотно откажется от участия в правлении, лишь бы его новый господин обеспечил порядок и покровительствовал обогащению. Таким путем равенство может привести к деспотизму. Единственное средство, которое может предотвратить такой исход - сама свобода: она отрывает людей от материальных интересов, соединяет и сближает их, ослабляет их эгоизм. Существенную помощь ей может оказать религия, действующая в том же направлении. Но одного конституционного устройства, соединенного, притом, с бюрократической централизацией, более чем недостаточно; это только "приделывание головы свободы к телу раба". Необходима широкая децентрализация власти, при сохранении за центральным правительством minimum"a необходимых прав. Для большого государства, поэтому, лучшая форма - федерация. Бюрократическая опека должна быть заменена местным самоуправлением, этой школой политического воспитания народа. Необходимы полная независимость судов и подсудность должностных лиц обыкновенным судам, как гарантия против произвола администрации. Гарантией против произвола законодательства служит право суда объявлять закон противоречащим конституции. Необходим также суд присяжных, развивающий в народе правосознание и чувство законности. Наконец, полная свобода печати и свобода ассоциаций является лучшим средством борьбы с тиранией большинства. Конечно, главным условием для поддержания свободы являются не учреждения, а привычки и нравы; но учреждения, в свою очередь, влияют на развитие соответственных нравов и обычаев, и применение указанных средств может парализовать вредные наклонности демократии и способствовать упрочению свободы. - "Старый порядок" по своей задаче тесно примыкает к "Демократии". Если там Т. хотел выяснить условия, при которых возможен демократический строй, основанный на свободе и равенстве, то здесь он старается ответить на вопрос, почему Франция, домогаясь во время великой революции и свободы, и равенства, сумела приобрести только последнее. Демократизация общества с средних веков привела Францию к крушению политической стороны феодализма и к усилению королевской власти. К XVIII в. установился "старый порядок" соединение королевского абсолютизма с феодальным сословным строем. Высшие сословия сохранили все свои прежние, тяжелые для крестьян привилегии и даже присоединили к ним новые. Общество было разделено на ряд сословных групп, которые ревниво оберегали свою обособленность; правительство помогало такому разобщению классов, видя в нем залог своей прочности. Но демократизация общества продолжалась. Высшие сословия беднели и падали, земельная собственность раздроблялась, буржуазия возвышалась и обогащалась, классы приближались друг к другу. Перед революцией французское общество представляло собой однородную массу и бессословный строй мог установиться легко и скоро. Между тем от политической свободы общество давно отвыкло, Генеральные штаты не собирались с начала XVII в. Разрушая феодальные учреждения, короли заменяли их бюрократической централизацией. Местное самоуправление было почти уничтожено, правительственные агенты изъяты из ведения обыкновенных судов. Религия возбуждала к себе ненависть, ввиду союза духовенства с королями. Правительство разобщало классы, заботливо заглушало всякий дух общественной самодеятельности и держало общество под стеснительной опекой. Если и сохранялся еще дух независимости, проявлявшийся, напр., в борьбе парламентов с королями, то он был достаточен разве для низвержения деспотизма, но не для мирного пользования свободой. В 1789 г. французы уничтожили "старый порядок" и, вдохновленные идеалами философии XVIII в., создали новый строй, основанный на гражданском равенстве и политической свободе. Но любовь к свободе, вспыхнувшая незадолго до революции, скоро остыла среди анархии и бурь революции. Партикуляризм, порождаемый равенством, страсть к обогащению, необходимость сосредоточения власти вследствие беспрерывных войн и страх пред восстановлением сословного строя привели к установлению деспотизма. Наполеон консолидировал бессословный строй, но, вместе с тем, восстановил бюрократическую централизацию "старого порядка". После падения Наполеона у французов несколько раз вспыхивала страсть к свободе, но дело свободы всегда в корне подрывалось сохранением наполеоновской централизации и бюрократической опеки. Организуя центральную власть в духе свободы, французы не применяли других средств, чтобы упрочить этот дух. Представляя, таким образом, завершение политического учения Т., "Старый порядок" имеет, кроме того, значение первой важности в историографии французской революции, где он начал новую эпоху. Т. первый перекинул мост чрез пропасть, отделявшую в представлении прежних историков послереволюционную Францию от дореволюционной. Он применил к изучению революции эволюционную точку зрения и доказал, что революция не была крутым разрывом с прошлым, что объяснения ее надо искать в "старом порядке", из которого она естественно вытекает. С другой стороны, "Старый порядок" - первый труд о французской революции, написанный в интересах строгой истины, а не для оправдания той или иной политической программы. Несмотря на небольшие размеры, "Старый порядок" отличается удивительным богатством содержания и является результатом кропотливого и тщательного анализа громадного количества архивных материалов. Трудом Т. определилось дальнейшее направление разработки этой эпохи; позднейшие сочинения о революции большей частью только развивают, дополняют и обосновывают высказанные Т. взгляды. Полное собрание сочинений Т. издано в Париже в 9 томах, в 1860-65 гг., и с тех пор выдержало несколько изданий. В I, II и III тт. заключается "De la democratie en Amerique" (есть два русск. перев.), в IV - "L"ancien regime et la revolution" (есть два рус. перев.), V, VI и VII т. заняты перепиской. Т., VIII и IX т. - мелкими статьями, докладами, речами, незаконченными трудами. Кроме того, в 1893 г. изданы его "Souvenirs" (есть рус. перев.).

Книга выдающегося французского публициста Алексиса де Токвиля «Демократия в Америке» не утратила своего значения и в настоящее время, хотя современные американские порядки и нравы, конечно, сильно отличаются от тех, что существовали при Токвиле, в первой половине XIX века. Мы остановимся на общих политических взглядах, которые Токвиль высказывает в этом сочинении.

«Великий демократический переворот, – говорит Токвиль в самом начале «Демократии в Америке», – совершается между нами: все его видят, но не все одинаково судят о нем. Одни видят в нем новость и, считая его случайностью, надеются еще остановить его, между тем как другие признают его неотвратимым, потому что он кажется им фактом самым непрерывным и постоянным из известных истории». Сам Токвиль становится на вторую точку зрения, и затем он спрашивает, разумно ли предполагать, чтобы это общественное движение могло быть приостановлено усилиями одного поколения. «Можно ли думать, – продолжает он, – что, разрушив феодальный строй и победив королей, демократия отступит пред буржуазией и богатым классом? Остановится ли она теперь, когда она сделалась столь сильной, а её противники столь слабыми?» Токвиль признаётся, что «Демократия в Америке» «была написана под впечатлением некоторого рода религиозного ужаса, вызванного в душе автора видом этой неудержимой революции, которая совершается в течение стольких веков, несмотря на все препятствия, и которая и теперь видимо подвигается вперед среди производимого ею разрушения». Совершенно новому обществу, говорит Алексис де Токвиль далее, нужна и новая политическая наука, но «никогда главы государства не подумали о том, чтобы подготовить что-нибудь заранее к этой великой общественной революции: она делалась вопреки им или помимо них. Наиболее могущественные, интеллигентные и нравственные классы народа не старались овладеть движением, чтобы его направить. Демократия, следовательно, была предоставлена своим диким инстинктам; она выросла, как те дети, лишенные родительских забот, которые сами собой воспитываются на улицах наших городов и знают из общественной жизни только её пороки и слабости. Казалось, – прибавляет Токвиль, – еще никто не знал об её существовании, когда она неожиданно захватила в свои руки власть. Тогда все рабски подчинились её малейшим желаниям; перед ней преклонились, как перед образом силы, и когда, наконец, она была ослаблена собственными излишествами, то законодатели задались безрассудной целью уничтожить ее, вместо того, чтобы постараться научить ее и исправить, и, не желая обучить ее управлению, думали лишь о том, чтобы удалить ее от управления». Токвиль указывает и на результат, который отсюда должен был получиться: «демократическая революция произошла в составе общества, а между тем ни в законах, ни в понятиях, ни в нравах и обычаях не произошло перемены, необходимой для того, чтобы сделать эту революцию полезной. Таким образом, заключает он, у нас есть демократия, но без того, что могло бы ослабить её пороки и выдвинуть вперед её естественные преимущества; поэтому, уже видя причиняемое ею зло, мы незнакомы еще с тем добром, которое она нам может дать».

Портрет Алексиса де Токвиля. Художник Т. Шассерьо, 1850

Таков основной взгляд Алексиса де Токвиля на весь предмет, и вот почему он так заинтересовался Америкой , где указанная им великая общественная революция, «по-видимому, уже почти достигла своего естественного предела». Говорить так о демократии, как говорит Токвиль, конечно, не мог бы завзятый аристократ, но в то же время у него не было и того догматического отношения к демократии, которое характеризует многих его современников. Одно из основных качеств Токвиля – беспристрастие. «Может быть, – заявляет он сам в начале третьего тома «Демократии в Америке», – может быть, покажется странным, что, имея твердое убеждение в том, что демократическая революция, при которой мы присутствуем, есть факт неизбежный, бороться с коим было бы неблагоразумно и нежелательно, я в то же время часто обращаюсь в этой книге с очень строгими суждениями к демократическим обществам, созданным этою революциею. На это я отвечу просто, что именно потому, что я не противник демократии, я и желал быть искренним относительно неё. Люди не принимают истины от своих врагов, а друзья никогда её им не предлагают; вот почему я ее высказал. Я думал, что многие возьмутся говорить о новых благах, которые обещают людям равенство, но не многие осмелятся издали указать на опасности, коими оно им угрожаете. Поэтому я обратил преимущественное внимание на эти опасности и, видя их, как мне казалось, ясно, я не был настолько малодушен, чтобы умолчать о них». Несомненно, что эти слова были ответом на общественные толки, вызванные отношением Токвиля к демократии, и тут же он просит своих читателей обвинить его, если в книге они, как выражается он, «найдут хоть одну фразу, содержащую в себе лесть по отношению или к одной из больших партий, волновавших его страну, или к одной из мелких, тревожащих и обессиливающих ее в данную минуту».

Книга написана об Америке, но мысль автора постоянно возвращается к Европе. «Я считаю, – говорит Алексис де Токвиль в одном месте, – совершенно слепыми тех людей, которые думают о возобновлении монархии Генриха IV или Людовика XIV . Что касается до меня, то, глядя на состояние, до которого дошли уже многие европейские нации, я склонен думать, что скоро между ними окажется возможной только или демократическая свобода, или тирания цезарей». Но раз перед людьми, правящими обществом, стоит альтернатива «или постепенно поднять толпу до себя, или предоставить всем гражданам упасть ниже общечеловеческого уровня», – одного этого достаточно, чтобы преодолеть в себе недоверие к демократии. «Не следовало ли бы, спрашивает он, признать постепенное развитие демократических учреждений и нравов не лучшим, а единственным средством, остающимся у нас для того, чтобы мы могли быть свободными, и не имея любви к демократическому правлению, не были ли бы мы склонны принять его в качестве лекарства, наиболее применимого и наиболее безупречного, которое может быть противопоставлено наличным бедствиям общества?.. Воля демократии изменчива; её исполнители грубы; её законы несовершенны; я соглашаюсь со всем этим, но если бы оказалось верным, что скоро не будет ничего среднего между господством демократии и владычеством одного, то не следовало ли бы нам скорее склониться к первому, чем добровольно подчиниться второму? И если бы, Наконец, мы должны были прийти к полному равенству, то не лучше ли предоставить себя уравнивать свободе, чем деспоту?.. Я предвижу, – прибавляет Токвиль несколько далее, – что если нам не удастся со временем основать у себя мирное господство большинства, то мы рано или поздно придем к неограниченному господству одного». В одной из глав четвертого тома «Демократии в Америке» Токвиль проводит ту мысль, что в европейских государствах нашего времени верховная власть усиливается, хотя правительства становятся менее прочными. «Пока демократическая революция, говорит он здесь, была еще в разгаре, люди, занятые уничтожением боровшихся против нее старинных аристократических властей, были одушевлены сильным духом независимости, но по мере того, как победа равенства делалась более полною, они мало-помалу предавались естественным инстинктам, порождаемым этим самым равенством, и потому усиливали и централизовали общественную власть. Они хотели быть свободными для того, чтобы сделаться равными, и по мере того, как равенство все более утверждалось посредством свободы, оно же затрудняло для них пользование свободой». Ссылаясь на французскую революцию , за которою последовала империя , Токвиль говорит, что французы, одновременно показали миру пример «и того, каким способом приобретается независимость, и того, как она теряется». Он откровенно заявляет, что не доверяет свободолюбию своих современников. «Я вижу, – говорит он, – что в наше время народы склонны к беспорядку, но я не вижу ясно того, чтобы они были склонны к свободе, и боюсь, что, когда кончатся эти волнения, колеблющие троны, то верховные правители окажутся еще сильнее, чем они были до сих пор». В старые времена свобода имела аристократические формы, но Алексис де Токвиль высказывает убеждение, что «все те, которые в наступающие века будут пытаться основать свободу на привилегии и аристократии, не достигнут своей цели: кто захочет привлечь и удержать власть в среде одного класса, заранее обречен на неудачу». Но демократические учреждения сами по себе еще вовсе не являются гарантией политической свободы, если с ними не соединены весьма важные условия, которые одни создают и поддерживают свободу при каком бы то ни было общественном строе. Наличность этих условий Токвиль нашел в Америке, но не нашел у себя на родине. С другой стороны, и чисто теоретически он понимал взаимные отношения равенства и свободы совсем не так, как это делали многие его соотечественники, полагавшие, что демократическое равенство во власти есть истинная основа свободы. Они стояли на точке зрения Руссо , а Токвиль шел по стопам Монтескье , советовавшего не смешивать свободу народа с властью народа.

Книга Алексиса де Токвиля «Демократия в Америке». Нью-йоркское издание 1838 г.

Токвиль находил, что вообще в демократических нациях любовь к равенству обнаруживает больше пылкости и постоянства, чем любви к свободе. Конечно, он представлял себе такое состояние, при котором свобода и равенство соприкасаются и сливаются. Он даже прямо называл идеалом демократических наций общество, в коем люди будут совершенно свободны, потому что они будут вполне равны, и совершенно равны, потому что будут вполне свободны. Это, замечает Токвиль, есть самая совершенная форма, какую только может принять равенство на земле, но есть тысяча других, которые, хотя и не столь совершенны, тем не менее, дороги народам». Например, равенство может касаться гражданских отношений и без господства в политической области, или даже в этой последней области может существовать некоторого рода равенство без какой бы то ни было политической свободы, когда все равны за исключением одного, безраздельно господствующего надо всеми и выбирающего исполнителей своей воли изо всех без различия. Во всяком случае, понятия свободы и равенства не совпадают.

«Действительно, – говорит Алексис де Токвиль, – стремление людей к свободе и любовь их к равенству – две вещи различный, и я осмелюсь прибавить, что у демократических народов эти две вещи не равны». Он даже думает, что существуют некоторые общие причины, которые во все времена побуждают людей ставить равенство выше свободы. Но в особенности ему казалось, что этим отличается переживавшаяся ими эпоха. По словам Токвиля, бывают времена, когда любовь к равенству «доходит до безумия», а такие времена наступают, «когда старая общественная иерархия, давно уже расшатанная, с последней внутренней борьбой окончательно рушится, и преграды, разделявшие граждан, наконец, падают: тогда люди бросаются на равенство, как на добычу, и привязываются к нему, как к драгоценности, которую хотят у них отнять». Обращаясь к истории европейских народов, Алексис де Токвиль указывал на то, что стремление к свободе и демократии стало у них развиваться со времени уничтожения резких граней между сословиями, а над этим последним делом особенно потрудилась абсолютная монархия. У европейских народов равенство, таким образом, шло впереди свободы: «равенство имело уже за собою прошлое, когда свобода была еще новинкой; первое успело уже создать соответствующие мнения, обычаи, законы, когда вторая сама только что появлялась на свет в первый раз». Вот почему он и не удивляется, находя, что его современники предпочитают равенство, вошедшее в привычки и нравы, свободе, существующей только в идеях и стремлениях. «Они хотят равенства вместе со свободой; но если это им не доступно, то хотят его даже в рабстве». С другой стороны, Токвиль находил, что «во Франции многие смотрят на равенство, как на главное зло, а на политическую свободу, как на второе. Когда приходится примириться с одним, стараются избавиться, по крайней мере, от другого. Я, напротив, утверждаю, прибавляет она, что для борьбы с бедствиями, порождаемыми равенством, есть только одно действительное средство: это – политическая свобода». Через всю книгу Токвиля проходит та мысль, что демократия может легко сделаться основой для самого крайнего деспотизма. «Во время моего пребывания в Соединенных Штатах, – говорит он в одном месте четвертого тома «Демократии в Америке», – я заметил, что демократический общественный строй, подобный тому, который существует у американцев, мог бы представить чрезвычайные удобства для установления деспотизма, а по возвращении моем в Европу я увидел, как большинство наших правителей уже воспользовалось идеями, чувствами и потребностями, порождаемыми этим самым общественным строем, для того, чтобы распространить пределы своей власти». К этим словам Токвиль еще прибавляет, что «более обстоятельное исследование этого предмета и пять лет новых размышлений не уменьшили его опасений». Особенно его пугало то, что разрушение старого строя сопровождалось разобщением людей друг от друга и вытекающими отсюда, с одной стороны, эгоизмом, с другой – бессилием отдельных личностей. Это – самая удобная почва для установления абсолютизма.

Понятно, какой интерес для Токвиля должна была представлять великая заатлантическая республика, которая сочетала в своих учреждениях равенство и свободу. Большим счастьем для американцев, по его словам, было то, что «они пришли к демократии без демократических революций и не сделались, а родились равными». Целью своей книги Токвиль именно и поставил «показать на примере Америки, что законы и в особенности нравы способны дать возможность народу остаться свободным». Токвиль – враг централизации и в этом отношении коренным образом расходился с современными ему французскими либералами, которые были сторонниками централизации. Само недоверие Токвиля к демократии вытекало из его взгляда, по которому концентрация власти у демократических народов естественно происходит из их понятий относительно формы правления, а также из их чувств. Вот почему, говоря об условиях, поддерживающих в Америке демократическую республику, он главным образом останавливается на её федеративной форме и на «общинных учреждениях, которые, умеряя деспотизм большинства, в то же время дают народу склонность к свободе и умение быть свободным» (к этим двум условиям он прибавляет третье – своеобразное устройство судебной власти). Свое изображение американского устройства он начинает с общинного быта, исходя из той идеи, что «между всеми видами свободы свобода общины, так трудно устанавливаемая, есть в то же время и наиболее подверженная вмешательству власти. Предоставленные самим себе, говорит Токвиль, общинные учреждения совершенно не могли бы бороться с сильным и предприимчивым правительством. Чтобы успешно защищаться, им необходимо достичь полного развития и войти в народные понятия и привычки. Значит, пока общинная свобода не вошла в нравы, ее легко уничтожить, а войти в нравы она может лишь тогда, когда она давно уже существовала в законах». Между тем, по его мнению, именно в общине заключается сила народных преданий. «Без общинных учреждений нация может дать себе свободное правительство, но в ней не будет духа свободы. Временные стремления, интересы минуты, случайные обстоятельства могут дать ей внешний вид независимости, но деспотизм, вогнанный внутрь общественного организма, рано или поздно проявится наружу». Все различие между Францией и Америкой в этом отношении Токвиль усматривал в том, что во Франции правительство дает своих агентов общине, а в Америке, наоборот, община дает своих чиновников правительству. Откуда же происходит эта общинная свобода? Токвиль прямо заявляет, что в Соединенных Штатах она вытекает из догмата народовластия. Этот последний догмат он понимает, однако, несколько иначе, чем Руссо. Гражданин только в том, что касается взаимных отношений граждан, становится в положение подданного, но во всем, что касается лишь его самого, он остается господином. «Из этого, – говорит Токвиль, – вытекает то правило, что каждый отдельный человек есть лучший и единственный судья своих частных интересов, и что общество лишь тогда имеет право направлять его действия, когда от этих действий оно чувствует для себя ущерб или когда оно имеет нужду в его помощи». Община, взятая в целом по отношению к центральному правительству, представлялась Токвилю такой же единицей, как и отдельное лицо, и к ней он применял то же самое рассуждение, как и по отношению к отдельному гражданину. Общинная жизнь рассматривалась им, как настоящая школа политической свободы. По его представлению, общинные учреждения относятся к последней, как начальные школы относятся к науке. Это уже совершенно особый взгляд на народовластие – не тот, который мы находим у Руссо, и во имя которого якобинцы утверждали во Франции «единую и нераздельную республику» с концентрацией всей власти в комитете общественного спасения .

Интересны главы «Демократии в Америке», в которых Алексис де Токвиль высказывает свой взгляд на значение большинства в демократических государствах. «По самому существу всякого демократического правления, – говорит он, – господство большинства в нем должно быть абсолютно, потому что помимо большинства в демократиях нет ничего устойчивого». Это происходит само собою, но американцы постарались еще искусственно увеличить эту естественную силу большинства. Если оно здесь «по какому-нибудь вопросу образовалось, то нет уже, так сказать, никаких препятствий, которые могли бы не то, что остановить, а хотя бы задержать его движение и дать ему время услышать жалобы тех, кого оно давит мимоходом». По мнению Токвиля, вообще недостатки, свойственные правлению демократии, только возрастают вместе с увеличением силы большинства. «Я, – замечает он, – считаю нечестивым и отвратительным то правило, что в деле управления большинство может делать все, что вздумается, и однако же в воле большинства вижу источник всякой власти... Что такое, в самом деле, большинство, взятое в его совокупности, как не индивидуум, который имеет мнения, а чаще всего и интересы, противоположные с мнениями и интересами другого индивидуума, называемого меньшинством. Но если вы допускаете, что один человек, облеченный безграничною властью, может злоупотребить ею против своих противников, то почему не допустите вы того же и для большинства? Разве люди, сходясь вместе, изменяют свой характер? Сделавшись сильнее, разве они становятся терпеливее перед препятствиями?» Не думая этого, Токвиль не соглашается дать многим той власти, которую он отказывается дать одному. Но он отнюдь не полагает, чтобы для сохранения свободы возможно было смешать несколько принципов в одной форме правления: он не верит в так называемое смешанное правление. Высшая власть должна же где-нибудь находиться, но для свободы опасно, когда эта власть не встречает пред собою никакого препятствия, которое могло бы задержать её ход и дать ей время умерить самое себя. «Всемогущество, говорит Токвиль, кажется мне по существу своему делом нехорошим и опасным... Нет на земле такой власти, как бы она ни была достойна уважения сама по себе и какими бы священными правами она ни была облечена, которой бы я пожелал предоставить возможность действовать бесконтрольно и господствовать беспрепятственно. И если я вижу, продолжает он, что какой-нибудь власти дается право и возможность делать, что вздумается, будь эта власть народ или король, демократия или аристократия, я говорю: здесь зародыш тирании, – и стараюсь уйти оттуда и жить под другими законами».

В «Демократии в Америке» Алексис де Токвиль преподал не мало полезных советов демократии в родной стране, вовсе не думая, однако, чтобы все дело заключалось в прямом заимствовании у американцев их учреждений. Все дело в нравах и привычках. Между прочим, он хорошо знал, что со времен великой революции французская демократия отличалась воинственным настроением, и в этом он видел одну из опасностей, грозящих его родине. Если демократические народы, по его мнению, естественно хотят мира, то, наоборот, демократические армии отличаются стремлением к войне. «Военные перевороты, – говорит он, – почти никогда не бывают страшны для аристократий, но демократическим народам всегда приходится опасаться их. Этого рода опасности следует считать самыми серьезными, какими только грозит им будущее, и государственные люди должны неустанно искать средства исцелить эту болезнь».

Токвиль сам заявляет, что когда он писал свою книгу, то «не имел в виду ни помогать, ни противодействовать какой-либо партии: я, поясняет он, хотел видеть не иначе, чем видят партии, но дальше их, и в то время, как они заботятся о завтрашнем дне, я желал подумать о будущности». Но Токвиль видел только одну политическую сторону совершавшейся в его время социальной эволюции. Сторона экономическая, та самая, которая стала с особенною настойчивостью привлекать к себе внимание современников, весьма мало занимала его вообще и в особенности в то время, когда он писал свою книгу об американской демократии. Только впоследствии Токвиль должен был признать, что, кроме политического вопроса, история поставила и вопрос социальный, и отметил распадение нации на буржуазию и народ. В своих «Воспоминаниях», написанных в начале 1850-х годов, он имел случай высказаться о современных социальных стремлениях и указать на их совершенно новый характер. Не соглашаясь с социалистическими теориями , он признавал, однако, что в них для разрешения поставлены были самые серьезные вопросы и, не будучи принципиальным противником современного общественного строя, он писал следующее в одном месте своих «Воспоминаний»: «по мере того, как я все более и более изучаю прежнее состояние света и более подробно вникаю в теперешний порядок вещей, рассматривая страшное разнообразие, какое встречаю не только между законами, но и между принципами законов, и разнообразные формы, какие принимало и даже в настоящее время имеет, – что бы там ни говорили, – право собственности на земле, мне все более хочется думать, что то, что называют необходимыми учреждениями, весьма часто суть только учреждения, к коим мы привыкли, и что в деле общественного устройства область возможного гораздо обширнее, нежели воображают люди, живущие в каждом обществе». В одном месте III тома «Демократии в Америке» Токвиль выражает недоверие к крупной промышленности. Она концентрирует рабочий класс, что влечет за собою правительственный надзор за ним, а это только содействует расширению сферы деятельности правительства. Кроме того, развитие промышленности требует улучшения дорог, каналов, портов – новый повод для государства расширять сферу своей деятельности.

По основному политическому принципу Алексиса де Токвиля, – а этим принципом была свобода, – мы должны причислить его к либералам. Один из друзей его, прочитав «Демократию в Америке», заметил ему, что его политическая теория есть что-то вроде адской машины. На это Токвиль отвечал, что, безгранично любя свободу, он вместе с тем питает глубочайшее уважение к справедливости, а потому представляем собою особенный вид либерализма, коего не следует смешивать с большинством современных демократов. И он объяснил своему другу, что сочинением своим он хотел доказать одним, каков должен быть идеал демократии, а другим – что они не должны противиться грядущему будущему. Он сознавал, однако, что его поняли лишь очень немногие. К числу лиц, особенно плохо его понимавших, принадлежал, например, тогдашний глава французского правительства Гизо – знаменитый историк. Только после своего падения он высказывал сожаление, что им приходилось только истощать энергию своего ума в бесполезных препирательствах, а не идти рука об руку в великой борьбе за разумную свободу против её врага – деспотизма. Любопытны письма Токвиля к Дж. Ст. Миллю , который прекрасно понял смысл его сочинения и являлся истолкователем его мыслей перед английской публикой.

Алексис Клерель де Токвиль – выдающийся французский социолог, историк, политический деятель.

Алексис де Токвиль родился в Вернее, в дворянской семье, подвергшейся репрессиям и гонениям во время революции и террора, что наложило особый отпечаток на детские и юношеские годы будущего мыслителя.

Он получил хорошее гуманитарное образование в Париже и Метце: изучал риторику, философию, право. Во время своей учебы подолгу работал в библиотеке отца. Изучая труды Вольтера, Монтескье, Руссо, Мабли, Бюффона, Рейналя, Алексис де Токвиль начал осмыслять центральные для своего творчества проблемы: проблемы разрушения аристократического мира и постепенной замены его миром демократическим. После обучения в 1827 г. был назначен на пост судьи в трибунале Версаля, где вступил в тесную дружбу со своим сослуживцем Гюставом де Бомоном.

Под предлогом изучения пенитенциарной (уголовно-исполнительной) системы Соединенных Штатов, Токвиль в 1831 г. отправился в заокеанское путешествие. Подлинная же ее цель состояла в детальном исследовании американских демократических порядков и возможности перенесения американского опыта на французскую почву.

К моменту своего возвращения во Францию у Токвиля сложилось цельное убеждение и политическая программа: воспитание общественного мнения, подлинного гражданского духа у своих соотечественников. Все это послужило написанию основных работ, которые произвели сильное впечатление на читателей в разных странах отличавшей их новизной политического мышления.

Начиная с 1837 г. Токвиль принимал активное участие в государственной и политической жизни Франции, однако начал занимать выдающееся положение (министр иностранных дел, разработчик новой Конституции) только после революции 1848 г.: после низложения монархии и провозглашения республики.

В апреле 1852 г. в качестве президента Академии моральных и политических наук он работал над ежегодным отчетом, в преамбуле к которому определяет отношения между политической наукой и искусством правления. Также занимался анализом Великой революции, за поверхностью фактов и событий хотел выявить глубинные тенденции, помешавшие прочному укоренению во Франции демократической традиции. Однако смерть помешала закончить работу: в 1859 г. Алексис де Токвиль умер от туберкулеза.

Основные произведения:

«Демократия в Америке»

«Воспоминания»

«Старый порядок и революция»

Основные идеи:

1) признание исторической неизбежности упадка аристократии и постоянного и неуклонного движения в направлении свободы и демократии. Со времени средних веков европейское общество переживает глубокую и беспрерывную демократическую революцию. Аристократия падает, сословные неравенства сглаживаются, классы уравниваются;

2) необходимы «система сдержек и противовесов» и разделение властей, которые нашли закрепление в американской конституции;

3) в традиции общественного самоуправления содержатся корни народного суверенитета и утверждения на практике принципов свободы;

4) народовластие: каждый индивид обладает равной долей власти, и каждый в одинаковой степени участвует в управлении государством. Демократический человек подчиняется обществу не потому, что менее других способен управлять государственными делами или самим собой, но потому, что признает полезным для себя союз с себе подобными и понимает, что союз этот не может существовать без власти, поддерживающей порядок;

5) равенство – основа демократии. Демократическое общество постоянно воспроизводит феномен индивидуализма на всех уровнях общественного бытия;

6) демократические народы, несмотря на свою любовь к свободе, лучше понимают и выше ценят прелести равенства. Поэтому они иногда согласны пожертвовать свободой для сохранения равенства, которое развивает в обществе наклонности, грозящие установлением деспотизма;

7) «крайняя точка», в которой свобода и равенство совпадают, есть та точка, где все общественные связи ослаблены, и каждый человек сосредоточен только на самом себе;

8) централизация является фактором, который парализует всю общественную жизнь. Сосредоточение всех вопросов общественной жизни в компетенции центральной власти − главное препятствие для утверждения свободы и демократии.

← Вернуться