40 миллионов доносов. "Кто написал четыре миллиона доносов?"

В Питере открыли памятник прекрасному писателю Сергею Довлатову.

По этому поводу вспомнил, что не согласен с его знаменитой цитатой: « Мы без конца ругаем товарища Сталина, и, разумеется, за дело. И все же я хочу спросить — кто написал четыре миллиона доносов?»

Почему не согласен? Цитата намекает, что наш человек подл. Между тем, на мой взгляд, цифра в 4 млн как раз свидетельствует об обратном. В конце 30-х годов население СССР составляло 170 млн человек, из них 117 млн — взрослые. 4 млн от 117 млн это всего 3,4%. То есть всего каждый тридцатый был стукачом, а, если учесть, что стукач мог написать несколько доносов, то ещё меньше.

3% это много или мало? Думаю, очень немного, учитывая, что Сталин создал страшную атмосферу, в которой стукачество поощрялось.

«Плохо сигнализируете, — говорил Сталин, — А без ваших сигналов ни военком, ни ЦК ничего не могут знать... Каждый член партии, честный беспартийный, гражданин СССР не только имеет право, но обязан о недостатках, которые он замечает, сообщать. Если будет правда хотя бы на 5%, то и это хлеб...».

P.S. Цитата Сергея Довлатова в контексте:

Я все думаю о нашем разговоре. Может быть, дело в том, что зло произвольно. Что его определяют - место и время. А если говорить шире - общие тенденции исторического момента.

Зло определяется конъюнктурой, спросом, функцией его носителя. Кроме того, фактором случайности. Неудачным стечением обстоятельств. И даже - плохим эстетическим вкусом.

Мы без конца проклинаем товарища Сталина, и, разумеется, за дело. И все же я хочу спросить - кто написал четыре миллиона доносов? {Эта цифра фигурировала в закрытых партийных документах.) Дзержинский? Ежов? Абакумов с Ягодой?

Ничего подобного. Их написали простые советские люди. Означает ли это, что русские - нация доносчиков и стукачей? На в коем случае. Просто сказались тенденции исторического момента.

Разумеется, существует врожденное предрасположение к добру и злу. Более того, есть на свете ангелы и монстры. Святые и злодеи. Но это - редкость. Шекспировский Яго, как воплощение зла, и Мышкин, олицетворяющий добро, - уникальны. Иначе Шекспир не создал бы "Отелло".

В нормальных же случаях, как я убедился, добро и зло - произвольны.

Так что, упаси нас Бог от пространственно-временной ситуации, располагающей ко злу...

Одни и те же люди выказывают равную способность к злодеянию и добродетели. Какого-нибудь рецидивиста я легко мог представить себе героем войны, диссидентом, защитником угнетенных. И наоборот, герои войны с удивительной легкостью растворялись в лагерной массе.

Разумеется, зло не может осуществляться в качестве идейного принципа. Природа добра более тяготеет к широковещательной огласке. Тем не менее в обоих случаях действуют произвольные факторы.

Поэтому меня смешит любая категорическая нравственная установка. Человек добр!.. Человек подл!.. Человек человеку - друг, товарищ и брат... Человек человеку - волк... И так далее.

Человек человеку... как бы это получше выразиться - табула раса. Иначе говоря - все, что угодно. В зависимости от стечения обстоятельств.

Человек способен на все - дурное и хорошее. Мне грустно, что это так.

Поэтому дай нам Бог стойкости и мужества. А еще лучше - обстоятельств времени и места, располагающих к добру...

"Кто же тогда написал 4 (вар.: 5, 7, 10) миллиона доносов?.. " - вопрос, впервые заданный по преданию Довлатовым, принято считать риторическим и повторять с глубокомысленным выражением "ну мы же с вами понимаем" или отправлять плевком во всякого, посмевшего что-то сказать доброе про Русский народ.

Но меня конкретно интересует - кто? И сколько на самом деле? Точно ли семь? А может быть пять? А может быть семнадцать? Сколько на самом деле было написано доносов и кто их писал? Ну, правда же, почему это до сих пор такая тайна, что мы должны гадать, а нам же в лицо бросают эти "семь миллионов", причём делают это потомки тех, кто эти доносы скорее рассматривал и по ним приводил в исполнение. Но этим бьют по щекам именно нас, как будто это мы их писали лично.

Мне рассказывала женщина, которая душу положила на поиск сведений о новомучениках, пострадавших за Христа... Как-то ей в сверхсекретном архиве случайно - или "случайно" - вынесли несколько папок, из прочтения которых ей стало понятно, что по каждому человеку, по каждой личности могло быть _несколько_ личных дел. Одно было обычное, назовём его так, потому что неизвестно, как оно называлось на энкавэдэшном жаргоне, а наверняка какое-то словечко было. Обычное дело: такой-то, проживал там-то, говорил то-то и то-то по показаниям такого-то и такой-то - вот и донос прилагается, справки, протокол допроса и т.п., действительно обычная канцелярская макулатура, если бы не кровь, которая сочится из каждой буковки, как из ранки.

Вот подпись до допроса, вот - после, её не всегда и разобрать, как будто писал человек, положив бумагу на работающий компрессор. Ужас, но всё-таки ожидаемый, мы же взрослые люди.
А другое дело... Назовём его "тайным". Оно объясняло многое из того, на что ни за что не обратил внимание читающий "обычное". Например, что донос написан не тем, чья подпись под доносом, а специальным человеком.

Потом ей, этой женщине, объяснили сведущие люди, как всё было. Не всё, конечно, но кое-что, в частности это.

Находили людей, которые умели хорошо подделывать почерк. Брали их на чём-то неположенном или так приглашали поговорить и объясняли, чтО нужно делать. Они и делали. В любое время их могли вызвать, они приезжали, знакомились с образцами почерков и тщательно писали заготовленные тексты. Получали свои 30 гривенников или без того, шли домой жить дальше.

А свежепойманному и уже чуть-чуть опрессованному будущему врагу народа и бурундийскому шпиону показывали донос, написанный в точности рукой его соседа или коллеги по работе. Мол, смотри, что на тебя пишет... да хотя бы жена твоя или брат. Не может быть? Смотри внимательно, узнаёшь? Твой единственный шанс - во всём откровенно признаться и разоружиться перед партией!
Если сломается человек, пойдёт "признаваться", то выдавят из него показания на всю контрреволюционную банду польских диверсантов-вредителей и появится _подлинный_ донос. Хотя, зачем? Нет абсолютной необходимости.

А что ещё делать, если у тебя РАЗНОРЯДКА на посадки? Если у тебя социалистическое соревнование, кто больше поймает польских шпионов?

И вся эта кухня социалистической законности - во второй папочке, в тайном деле. А может и не вся. Может было ещё и третья или четвёртая - кто это знает? Кто это узнает наверняка?
Можно отмахнуться, сказать, что снова клевещут проклятые солженицыны. Ваше право.

Вспоминаю одну мысль, которую высказал покойный Владимир Леониович Махнач на тему, почему коммунистический режим был всё-таки хуже нацистского. Лучше Махнача не скажешь, цитата:

"Я не буду сравнивать коммунистический режим с царским в России или с капиталистическим в США, я возьму по максимуму: я буду сравнивать с гитлеровской Германией. В Германии был скверный режим, очень жестокий, ошибочный. Так вот, смотрите. У них был тоталитарный режим, и у нас. У них было гестапо (тайная полиция), и у нас был НКВД. В гестапо пытали, и в НКВД пытали. Но вот тут сходство заканчивается. Дальше начинаются различия. Если вам не повезло, и вы попали в гестапо, то из вас выбивали явки, связников, коды, пароли, то есть, из вас выпытывали ПРАВДУ. А если вы попадали в НКВД, то из вас выбивали признание в том, что вы румынский или японский шпион. То есть, из вас выбивали ЛОЖЬ: «Подпиши то, что я тебе приказываю!» Так какой режим страшнее? "

Конечно, и в НКВД часто интересовались правдой. Ведь были и настоящие разведчики и диверсанты, а во время войны разные "языки", перебежчики - не вопрос.

Но три вещи делают совецкий режим вполне уникальным в мировой истории и не только ХХ века:

Во-первых , признание обвиняемого объявлялось "царицей доказательств".

Во-вторых , количество самооговоров вполне невооружённым глазом устанавливается при поверхностном знакомстве с доступными архивными материалами и статистикой. В частности, польских шпионов перед войной было совершенно фантастическая цифра.

Наконец , уже упоминавшиеся "квоты" и "соцсоревнования" по поимке врагов народа и агентов врага.

Даже если бы ни одного факта было бы неизвестно, само по себе существование таких законодательных норм и принципов ведения следствия однозначно выводили бы советский строй за пределы цивилизации, ставили бы его в моральном плане ниже всякого готтентотского сообщества.

В нормальных же случаях, как я убедился, добро и зло - произвольны.

Так что, упаси нас Бог от пространственно-временной ситуации, располагающей ко злу...

Человек способен на все - дурное и хорошее. Мне грустно, что это так.

Поэтому дай нам Бог стойкости и мужества. А еще лучше - обстоятельств времени и места, располагающих к добру...

За двенадцать лет службы у Егорова накопилось шесть пар именных часов "Ракета". Они лежали в банке из-под чая. А в ящике стола у него хранилась кипа похвальных грамот.

Незаметно прошел еще один год.

Этот год был темным от растаявшего снега. Шумным от лая караульных псов. Горьким от кофе и старых пластинок.

Егоров собирался в отпуск. Укладывая вещи, капитан говорил своему другу оперу Борташевичу.

Приеду в Сочи. Куплю рубаху с попугаями. Найду курортницу без предрассудков...

Презервативы купи, - деловито советовал опер.

Ты не романтик, Женя, - отвечал Егоров, доставая из ящика несколько маленьких пакетов, - с шестидесятого года валяются...

И что - ни разу?! - выкрикивал Борташевич.

По-человечески - ни разу. А то, что было, можно не считать...

Понадобятся деньги - телеграфируй.

Деньги - не проблема, - отвечал капитан...

Он прилетел в Адлер. Купил в аэропорту малиновые шорты. И поехал автобусом в Сочи.

Там он познакомился с аспиранткой Катюшей Лугиной. Она коротко стриглась, читала прозу Цветаевой и недолюбливала грузин.

Вечером капитан и девушка сидели на остывающем песке. Море пахло рыбой и водопроводом. Из-за кустов с танцплощадки доносились прерывистые вопли репродуктора.

Егоров огляделся и притянул девушку к себе. Та вырвалась, оскорбленно чувствуя, какими жесткими могут быть его руки.

Бросьте, - сказал Егоров, - все равно этим кончится. Незачем разыгрывать мадам Баттерфляй...

Катя, не замахиваясь, ударила его по лицу.

Стоп! - выговорил капитан. - Удар нанесен открытой перчаткой. Судья на ринге делает вам замечание - Катя не улыбнулась:

Потрудитесь сдерживать ваши животные инстинкты!

Не обещаю, - сказал капитан.

Девушка взглянула на Егорова миролюбиво.

Давайте поговорим, - сказала она.

Например, о чем? - вяло спросил капитан.

Вы любите Гейне?

Более или менее.

А Шиллера?

Еще бы...

Днем они катались на лодке. Девушка сидела на корме. Егоров широко греб, ловко орудуя веслами.

Поймите же, - говорила Катя, - цинизм Есенина - это только маска. Бравада... свойственна тем, кто легко раним...

Прошлым летом за мной ухаживал Штоколов.

Как-то Борис запел в гостях, и два фужера лопнули от резонанса.

Мне тоже случалось бить посуду в гостях, - реагировал капитан, - это нормально. Для этого вовсе не обязательно иметь сильный голос...

Мне кажется, разум есть осмысленная форма проявления чувств. Вы не согласны?

Согласен, - говорил капитан, - просто я отвык...

Как-то раз им повстречалась в море лодка. Под рулем было выведено ее название - "Эсмеральда".

Эй, на полубаке! - закричал Егоров, всем опытом и кожей чувствуя беду. Ощутив неприятный сквознячок в желудке.

Правил "Эсмеральдой" мужчина в зеленой бобочке. На корме лежал аккуратно свернутый голубой пиджак.

Капитан сразу же узнал этого человека. Фу, как неудобно, подумал он. Чертовски неудобно перед барышней. Получается какой-то фрайерский детектив. Егоров развернулся и, не оглядываясь, поплыл к берегу...

Они сидели в чебуречной на горе. Блестели лица, мигали светильники, жирный туман наполнял помещение.

Егоров снисходительно пил рислинг, а Катя говорила:

Нужно вырваться из этого ада... Из этой проклятой тайги... Вы энергичны, честолюбивы... Вы могли бы добиться успеха...

У каждого свое дело, - терпеливо объяснял Егоров, - свое занятие... И некоторым достается работа вроде моей. Кто-то должен выполнять эти обязанности?

Но почему именно вы?

У меня есть к этому способности. Нервы в порядке, мало родственников.

Но у вас же диплом юриста?

В какой-то мере сие облегчает работу.

Если бы вы знали, Павел Романович, - сказала Катя, - если бы вы только знали... Ах, насколько вы лучше моих одесских приятелей! Всех этих Мариков, Шуриков, Толиков... Разных там Стасов в оранжевых носках...

У меня тоже есть оранжевые носки, - воскликнул капитан, - подумаешь... Я их у спекулянта приобрел...

К столику приблизился красноносый дядька.

Я угадал рецепт вашего нового коктейля, - сказал Егоров, - забористая штука! Рислинг пополам с водой!..

Они пошли к выходу. У окна сидел мужчина в зеленой бобочке и чистил апельсин. Егоров хотел пройти мимо, но тот заговорил:

Узнаете, гражданин начальник?

Боевик, подумал Егоров, ковбойский фильм...

Нет, - сказал он.

А штрафной изолятор вы помните?

Нет, я же сказал.

А пересылку на Витью?

Никаких пересылок. Я в отпуске...

Может, лесоповал под Синдором? - не унимался бывший зек.

Там было слишком много комаров, - припомнил Егоров.

Мужчина встал. Из кулака его выскользнуло узкое белое лезвие. Тотчас же капитан почувствовал себя большим и мягким. Пропали разом запахи и краски. Погасли все огни. Ощущения жизни, смерти, конца, распада сузились до предела. Они разместились на груди под тонкой сорочкой. Слились в ослепительно белую полоску ножа.

Мужчина уселся, продолжая чистить апельсин.

Что ему нужно, - спросила девушка, - кто это?

Пережиток капитализма, - ответил Егоров, - но вообще-то изрядная сволочь. Простите меня...

Говоря это, капитан подумал о многом. Ему хотелось выхватить из кармана ПМ. Затем - вскинуть руку. Затем опустить ее до этих ненавидящих глаз... Затем грубо выругаться и нажать спусковой крючок...

Всего этого не случилось. Мужчина сидел неподвижно. Это была неподвижность противотанковой мины.

Молись, чтоб я тебя не встретил, - произнес Егоров, - а то застрелю, как собаку...

Капитан и девушка гуляли по аллее. Ее пересекали тени кипарисов.

Чудесный вечер, - осторожно сказала Катя.

Восемнадцать градусов, - уточнил капитан.

Низко пролетел самолет. Иллюминаторы его были освещены.

Катя сказала:

Через минуту он скроется из виду. А что мы знаем о людях, которые там? Исчезнет самолет. Унесет невидимые крошечные миры. И станет грустно, не знаю почему...

Екатерина Сергеевна, - торжественно произнес капитан и остановился, - выслушайте меня... Я одинокий человек... Я люблю вас... Это глупо... У меня нет времени, отпуск заканчивается... Я постараюсь... Освежу в памяти классиков... Ну и так далее... Я прошу вас...

Катя засмеялась.

Всех благ, - произнес капитан, - не сердитесь. Прощайте...

Вас интересует, что я думаю? Хотите меня выслушать?

Интересует, - сказал капитан, - хочу.

Я вам очень благодарна, Павел Романович. Я посоветуюсь... и уеду с вами...

Он шагнул к ней. Губы у девушки были теплые и шершавые, как листок, нагретый солнцем.

Неужели я вам понравился? - спросил Егоров.

Я впервые почувствовала себя маленькой и беспомощной. А значит, вы сильный.

Тренируемся понемногу, - сказал капитан.

До чего же вы простой и славный!

У меня есть более ценное достоинство, - объявил капитан, - я неплохо зарабатываю. Всякие там надбавки и прочее. Зря вы смеетесь. При социализме это важно. А коммунизм все еще проблематичен... Короче, вам, если что, солидная пенсия будет.

Как это - если что?

Ну, там, пришьют меня зеки. Или вохра пьяная что-нибудь замочит... Мало ли... Офицеров все ненавидят, и солдаты, и зеки...

Работа такая. Случается и поприжать человека...

А этот? В зеленой кофте? Который вам ножик показал?

Не помню... Вроде бы я его приморил на лесоповале...

Они стояли в зеленой тьме под ветками. Катя сказала, глядя на яркие окна пансионата:

Мне пора. Тетка, если все узнает, лопнет от злости.

Я думаю, - сказал капитан, - что это будет зрелище не из приятных...

Через несколько минут он шел по той же аллее - один. Он шел мимо неясно белеющих стен. Мимо дрожащих огней. Под шорохом темных веток.

Который час? - спросил у него запоздалый прохожий.

Довольно поздно, - ответил капитан. Он зашагал дальше, фальшиво насвистывая старый мотив, румбу или что-то в этом плане...

Ребята, мы вкладываем душу в сайт. Cпасибо за то,
что открываете эту красоту. Спасибо за вдохновение и мурашки.
Присоединяйтесь к нам в Facebook и ВКонтакте

Художественная мысль Сергея Довлатова проста и благородна: рассказать, как странно живут люди - то печально смеясь, то смешно печалясь. В его книгах нет праведников, потому что нет в них и злодеев. Писатель знает: и рай, и ад - внутри нас самих.

сайт собрал для вас лучшие высказывания Сергея Донатовича о жизни, человеке и любви.

Человек привык себя спрашивать: кто я? Там ученый, американец, шофер, еврей, иммигрант... А надо бы все время себя спрашивать: не говно ли я?
Большинство людей считает неразрешимыми те проблемы, решение которых мало их устраивает.
Единственная честная дорога - это путь ошибок, разочарований и надежд.
Порядочный человек - это тот, кто делает гадости без удовольствия.
Ты утверждаешь - значит, не было любви. Любовь была. Любовь ушла вперед, а ты отстал.
Когда человека бросают одного и при этом называют самым любимым, делается тошно.
Всю жизнь я дул в подзорную трубу и удивлялся, что нету музыки. А потом внимательно глядел в тромбон и удивлялся, что ни хрена не видно.
Чего другого, а вот одиночества хватает. Деньги, скажем, у меня быстро кончаются, одиночество - никогда...
Это безумие - жить с мужчиной, который не уходит только потому, что ленится...
Знаешь, что главное в жизни? Главное - то, что жизнь одна. Прошла минута, и конец. Другой не будет...
Не так связывают любовь, дружба, уважение, как общая ненависть к чему-нибудь.
Я шел и думал - мир охвачен безумием. Безумие становится нормой. Норма вызывает ощущение чуда.
Мы без конца ругаем товарища Сталина, и, разумеется, за дело. И все же я хочу спросить - кто написал четыре миллиона доносов?
Лучший способ побороть врожденную неуверенность - это держаться как можно увереннее.
Чем безнадежнее цель, тем глубже эмоции.
Я думаю, у любви вообще нет размеров. Есть только - да или нет.
Любовь - это для молодежи. Для военнослужащих и спортсменов... А тут все гораздо сложнее. Тут уже не любовь, а судьба.
«Главное в книге и в женщине - не форма, а содержание.» Даже теперь, после бесчисленных жизненных разочарований, эта установка кажется мне скучноватой. И мне по-прежнему нравятся только красивые женщины.
Целый год между нами происходило что-то вроде интеллектуальной близости. С оттенком вражды и разврата.
Я предпочитаю быть один, но рядом с кем-то...
Живется мне сейчас вполне сносно, я ни черта не делаю, читаю и толстею. Но иногда бывает так скверно на душе, что хочется самому себе набить морду.
Человек человеку - все что угодно... В зависимости от стечения обстоятельств.
Нормально идти в гости, когда зовут. Ужасно идти в гости, когда не зовут. Однако самое лучшее - это когда зовут, а ты не идешь.
Я не буду менять линолеум. Я передумал, ибо мир обречен.
«Жизнь прекрасна и удивительна!» - как восклицал товарищ Маяковский накануне самоубийства.
Я закуриваю, только когда выпью. А выпиваю я беспрерывно. Поэтому многие ошибочно думают, что я курю.
У Бога добавки не просят.
Деньги я пересчитал, не вынимая руку из кармана.
Я давно уже не разделяю людей на положительных и отрицательных. А литературных героев - тем более. Кроме того, я не уверен, что в жизни за преступлением неизбежно следует раскаяние, а за подвигом - блаженство. Мы есть то, чем себя ощущаем.
Семья - это если по звуку угадываешь, кто именно моется в душе.

23 ноября 1940 г. народный суд 2-го участка г. Биробиджана ЕАО в составе председательствующего Рабиновича, народных заседателей Бурыкина и Соколовского, при секретаре Огаркове, рассмотрел в открытом судебном заседании дело по обвинению в совершении преступления, предусмотренного ч. 2 ст. 95 УК РСФСР – Халиф Баси Берковны , 1900 г. р., еврейки, уроженки колонии Волдярка Молдавской АССР, беспартийной, несемейной, грамотной, неработающей, несудимой, проживающей: г. Биробиджан, ул. Партизанская, 18.

Из приговора суда:

"Судебным следствием установлено, что подсудимая Халиф в период 1937-1938 гг., возглавляя ответственные партийные участки работы в г. Биробиджане ЕАО, пользуясь доверием как партийный руководитель, в апреле-мае 1937 г., работая в то время с марта по июль месяцы зав. орготделом Облролмсоюза, направила два заявления в органы НКВД на работников промсоюза - Константиновского , Патлаха и Седова , обвиняя последних во вредительстве.

В январе 1938 г. Халиф, работая в Бирском райкоме ВКП(б), подала заявление на пом. прокурора ЕАО Гурарье и на его жену Гельфанд , обвиняя последних в связи с врагом народа Конакотиным (Белорусский Комвуз) и что они шпионом Конакотиным были посланы по особому заданию. В июле 1938 г. на партконференции по этим же основаниям Халиф заявила отвод Гурарье, обвиняя его и его жену в прибытии в ЕАО по заданию шпиона Конакотина.

26 июля 1938 г. Халиф написала заявление в НКВД о контрреволюционных разговорах Бирман , о которых ей якобы говорил Щербенко , не проверив как секретарь парторганизации основательность заявлений Щербенко. В тот же день Биман, работавший редактором «Биробиджанер Штерн», был арестован. Бирман находился под стражей, а затем освобожден и реабилитирован.

В 1937-1938 гг., р аботая редактором газеты Бирского района «Сталинский призыв», Халиф направила письмо на имя начальника областного Управления связи, в котором обвиняла работника связи Берензон приспешником врага народа Пивоварова только лишь за то, что Берензон хотел с нее взыскать оставшийся за ней долг в Союзпечати в сумме 159 рублей.

Судебным следствием и свидетельскими показаниями также установлено, что Халиф, н а основании заявления, которое по ее указанию было написано для редакции работницей редакции кандидатом в члены ВКП(б) Малышевой, подала заявление в НКВД на директора бани Тайцланда , обвиняя последнего в связи с врагом народа Хавкиным . Заявление, находящееся в деле Тайцланда и подписанное Халиф, обвинявшей его в контрреволюционных преступлениях, последний лично видел при его допросе. С 26.06.1938 г. по 16.01.1939 г. Тайцланд содержался под стражей и впоследствии был полностью реабилитирован.

Суду также подтверждено, что Халиф, обвиняя Ясинского в том, что он «темная личность», проходимец, буржуазный журналист, добивалась его увольнения из редакции «Биробиджанской звезды», а в разговоре с редактором газеты Чернобродом называла Ясинского шпионом.

Указанные выше обстоятельства суду полностью доказаны на основании следующих доказательств.

Ложный донос на Константиновского, Патлаха и Седова, а последнего подсудимая Халиф совсем не видела, вполне суду доказан как имеющимся в деле заявлением, так и признанием самой Халиф о том, что выводы о вредительстве якобы были изложены в протоколе актива промсоюза, из-за чего у нее и возникло намерение сообщить в НКВД о вредительстве Константиновского, Патлаха и Седова. Однако в решении актива предлагается указанные факты парторганизации проверить и выявить конкретных виновников, а в своих заявлениях от апреля и мая месяцев Халиф указанных выше лиц перед НКВД обвиняет в явном вредительстве.

Подсудимая Халиф признала суду, что она на Гурарье и Гельфанд писала неосновательное заявление в НКВД, обвиняя последних в связи со шпионом Конакотиным и их приезде в ЕАО по особому заданию, но показала, что к этому ее вынудили Щербенко и Школьник на том основании, что когда Гурарье и Гельфанд учились в Белорусском Комвузе, Конакотин перед Халиф добивался для Гурарье как для успевающего студента материальной помощи. Ни обстоятельство, чтобы написать ложный донос на Гурарье и Гельфанд по настоянию Щербенко и Школьника, ни личные заключения подсудимой не могут оправдывать последнюю, тем более, что в июле месяце этот же донос был повторно и на городской партконференции.

Подсудимая Халиф подтвердила суду, что 23 июля 1938 г. ей Щербенко заявил о каких-то контрреволюционных разговорах редактора «Биробиджанер Штерн» Бирмана. Последняя на парторганизации это заявление не проверила, и по настоянию бывшего в то время зам. начальника НКВД Ларкина , ныне осужденного на 10 лет, 26 июля утром ему об этом передала письменное заявление, и в этот же день Бирман был арестован.

Подсудимая отрицает, что ее заявление явилось поводом для ареста Бирмана лишь потому, что после его освобождения Бирман ей говорил, что подготовка к его аресту была задолго до поданного ею заявления. Однако даже при наличии такого заявления ложный донос со стороны Халиф на Бирмана вполне доказан.

Подсудимая вынуждена была признаться в ложном обвинении Берензона в том, что последний является приспешником врага народа Пивоварова, и пояснила суду, что это было вызвано тем, что она погорячилась. Однако материалами дела подтверждено, что в столь тяжком преступлении Берензон был обвинен из-за того, что требовал с нее уплаты оставшегося за ней долга в 159 рублей.