Раз шёл я по берегу нашего ручья и под кустом заметил ежа. Он тоже заметил меня, свернулся и затукал: тук-тук-тук. Очень похоже было, как если бы вдали шёл автомобиль. Я прикоснулся к нему кончиком сапога - он страшно фыркнул и поддал своими иголками в сапог.
- А, ты так со мной! - сказал я и кончиком сапога спихнул его в ручей.
Мгновенно ёж развернулся в воде и поплыл к берегу, как маленькая свинья, только вместо щетины на спине были иголки. Я взял палочку, скатил ею ежа в свою шляпу и понёс домой.
Мышей у меня было много. Я слышал - ёжик их ловит, и решил: пусть он живёт у меня и ловит мышей.
Так положил я этот колючий комок посреди пола и сел писать, а сам уголком глаза всё смотрю на ежа. Недолго он лежал неподвижно: как только я затих у стола, ёжик развернулся, огляделся, туда попробовал идти, сюда, выбрал себе наконец место под кроватью и там совершенно затих.
Когда стемнело, я зажёг лампу, и - здравствуйте! - ёжик выбежал из-под кровати. Он, конечно, подумал на лампу, что это луна взошла в лесу: при луне ежи любят бегать по лесным полянкам.
И так он пустился бегать по комнате, представляя, что это лесная полянка.
Я взял трубку, закурил и пустил возле луны облачко. Стало совсем как в лесу: и луна и облако, а ноги мои были как стволы деревьев и, наверное, очень нравились ёжику: он так и шнырял между ними, понюхивая и почёсывая иголками задники у моих сапог.
Прочитав газету, я уронил её на пол, перешёл в кровать и уснул.
Сплю я всегда очень чутко. Слышу- какой-то шелест у меня в комнате. Чиркнул спичкой, зажёг свечу и только заметил, как ёж мелькнул под кровать. А газета лежала уже не возле стола, а посредине комнаты. Так я и оставил гореть свечу и сам не сплю, раздумывая:
„Зачем это ёжику газета понадобилась?" Скоро мой жилец выбежал из-под кровати - и прямо к газете; завертелся возле неё, шумел, шумел, наконец, ухитрился: надел себе как-то на колючки уголок газеты и потащил её, огромную, в угол.
Тут я и понял его: газета ему была как в лесу сухая листва, он тащил её себе для гнезда. И, оказалось, правда: в скором времени ёж весь обернулся газетой и сделал себе из неё настоящее гнездо. Кончив это важное дело, он вышел из своего жилища и остановился против кровати, разглядывая свечу-луну.
Я подпустил облака и спрашиваю:
- Что тебе ещё надо? Ёжик не испугался.
- Пить хочешь?
Я встал. Ёжик не бежит.
Взял я тарелку, поставил на пол, принёс ведро с водой и то налью воды в тарелку, то опять волью в ведро, и так шумлю, будто это ручеёк поплёскивает.
- Ну иди, иди.- говорю. - Видишь, я для тебя и луну устроил, и облака пустил, и вот тебе вода...
Смотрю: будто двинулся вперёд. А я тоже немного подвинул к нему своё озеро. Он двинется, и я двину, да так и сошлись.
- Пей, - говорю окончательно. Он и залакал. А я так легонько по колючкам рукой провёл, будто погладил, и всё приговариваю:
- Хороший ты малый, хороший! Напился ёж, я говорю:
- Давай спать. Лёг и задул свечу.
Вот не знаю, сколько я спал, слышу: опять у меня в комнате работа.
Зажигаю свечу, и что же вы думаете? Ёжик бежит по комнате, и на колючках у него яблоко. Прибежал в гнездо, сложил его там и за другим бежит в угол, а в углу стоял мешок с яблоками и завалился. Вот ёж подбежал, свернулся около яблок, дёрнулся и опять бежит, на колючках другое яблоко тащит в гнездо.
Так вот и устроился у меня жить ёжик. А сейчас я, как чай пить, непременно его к себе на стол и то молока ему налью в блюдечко - выпьет, то булочки дам - съест.

2.Журка

Раз было у нас - поймали мы молодого журавля и дали ему лягушку. Он её проглотил. Дали другую - проглотил. Третью, четвёртую, пятую, а больше тогда лягушек у нас под рукой не было.
- Умница! - сказала моя жена и спросила меня: - А сколько он может съесть их? Десять может?
- Десять, - говорю, - может.
- А ежели двадцать?
- Двадцать, - говорю, - едва ли...
Подрезали мы этому журавлю крылья, и стал он за женой всюду ходить. Она корову доить - и Журка с ней, она в огород - и Журке там надо, и тоже на полевые, колхозные работы ходит с ней, и за водой. Привыкла к нему жена, как к своему собственному ребёнку, и без него ей уж скучно, без него никуда. Но только ежели случится - нет его, крикнет только одно: „Фру-фру!", и он к ней бежит. Такой умница!
Так живёт у нас журавль, а подрезанные крылья его всё растут и растут.
Раз пошла жена за водой вниз, к болоту, и Журка за ней. Лягушонок небольшой сидел у колодца и прыг от Журки в болото. Журка за ним, а вода глубокая, и с берега до лягушонка не дотянешься. Мах-мах крыльями Журка и вдруг полетел. Жена ахнула - и за ним. Мах-мах руками, а подняться не может. И в слёзы, и к нам: „Ах, ах, горе какое! Ах, ах!" Мы все прибежали к колодцу. Видим - Журка далеко, на середине нашего болота сидит.
- Фру-фру! - кричу я.
И все ребята за мной тоже кричат:
- Фру-фру!
И такой умница! Как только услыхал он это наше „фру-фру", сейчас мах-мах крыльями и прилетел. Тут уж жена себя не помнит от радости, велит ребятам бежать скорее за лягушками. В этот год лягушек было множество, ребята скоро набрали два картуза. Принесли ребята лягушек, стали давать и считать. Дали пять - проглотил, дали десять - проглотил, двадцать и тридцать, да так вот и проглотил за один раз сорок три лягушки.

3.Лисичкин хлеб

Однажды я проходил в лесу целый день и под вечер вернулся домой с богатой добычей. Снял с плеч тяжелую сумку и стал свое добро выкладывать на стол.
- Это что за птица? - спросила Зиночка.
- Терентий, - ответил я.
И рассказал ей про тетерева: как он живет в лесу, как бормочет весной, как березовые почки клюет, ягодки осенью в болотах собирает, зимой греется от ветра под снегом. Рассказал ей тоже про рябчика, показал ей, что серенький, с хохолком, и посвистел в дудочку по-рябчиному и ей дал посвистеть. Еще я высыпал на стол много белых грибов, и красных, и черных. Еще у меня была в кармане кровавая ягодка костяника, и голубая черника, и красная брусника. Еще я принес с собой ароматный комочек сосновой смолы, дал понюхать девочке и сказал, что этой смолкой деревья лечатся.
- Кто же их там лечит? - спросила Зиночка.
- Сами лечатся, - ответил я. - Придет, бывает, охотник, захочется ему отдохнуть, он и воткнет топор в дерево и на топор сумку повесит, а сам ляжет под деревом. Поспит, отдохнет. Вынет из дерева топор, сумку наденет, уйдет. А из ранки от топора из дерева побежит эта ароматная смолка и ранку эту затянет.
Тоже нарочно для Зиночки принес я разных чудесных трав по листику, по корешку, по цветочку: кукушкины слезки, валерьянка, петров крест, заячья капуста. И как раз под заячьей капустой лежал у меня кусок черного хлеба: со мной это постоянно бывает, что, когда не возьму хлеба в лес - голодно, а возьму - забуду съесть и назад принесу. А Зиночка, когда увидала у меня под заячьей капустой черный хлеб, так и обомлела:
- Откуда же это в лесу взялся хлеб?
- Что же тут удивительного? Ведь есть же там капуста!
- Заячья...
- А хлеб - лисичкин. Отведай. Осторожно попробовала и начала есть:
- Хороший лисичкин хлеб!
И съела весь мои черный хлеб дочиста. Так и пошло у нас: Зиночка, копуля такая, часто и белый-то хлеб не берег, а как я из леса лисичкин хлеб принесу, съест всегда его весь и похвалит:
- Лисичкин хлеб куда лучше нашего!

4.Золотой луг

У нас с братом, когда созревают одуванчики, была с ними постоянная забава. Бывало, идем куда-нибудь на свой промысел - он впереди, я в пяту.
“Сережа!” - позову я его деловито. Он оглянется, а я фукну ему одуванчиком прямо в лицо. За это он начинает меня подкарауливать и тоже, как зазеваешься, фукнет. И так мы эти неинтересные цветы срывали только для забавы. Но раз мне удалось сделать открытие.
Мы жили в деревне, перед окном у нас был луг, весь золотой от множества цветущих одуванчиков. Это было очень красиво. Все говорили: “Очень красиво! Луг - золотой”. Однажды я рано встал удить рыбу и заметил, что луг был не золотой, а зеленый. Когда же я возвращался около полудня домой, луг был опять весь золотой. Я стал наблюдать. К вечеру луг опять позеленел. Тогда я пошел, отыскал, одуванчик, и оказалось, что он сжал свои лепестки, как все равно если бы у вас пальцы со стороны ладони были желтые и, сжав в кулак, мы закрыли бы желтое. Утром, когда солнце взошло, я видел, как одуванчики раскрывают свои ладони, и от этого луг становился опять золотым.
С тех пор одуванчик стал для нас одним из самых интересных цветов, потому что спать одуванчики ложились вместе с нами, детьми, и вместе с нами вставали.

5.Ребята и утята

Маленькая дикая уточка чирок-свистунок решилась наконец-то перевести своих утят из леса, в обход деревни, в озеро на свободу. Весной это озеро далеко разливалось и прочное место для гнезда можно было найти только версты за три, на кочке, в болотистом лесу. А когда вода спала, пришлось все три версты путешествовать к озеру.
В местах, открытых для глаз человека, лисицы и ястреба, мать шла позади, чтобы не выпускать утят ни на минуту из виду. И около кузницы, при переходе через дорогу, она, конечно, пустила их вперед. Вот тут и увидели ребята и зашвыряли шапками. Все время, пока они ловили утят, мать бегала за ними с раскрытым клювом или перелетывала в разные стороны на несколько шагов в величайшем волнении. Ребята только было собрались закидать шапками мать и поймать ее, как утят, но тут я подошел.
- Что вы будете делать с утятами? - строго спросил я ребят.
Они струсили и ответили:
- Пустим.
- Вот то-то “пустим”! - сказал я очень сердито. - Зачем вам надо было их ловить? Где теперь мать?
- А вон сидит! - хором ответили ребята. И указали мне на близкий холмик парового поля, где уточка действительно сидела с раскрытым от волнения ртом.
- Живо, - приказал я ребятам, - идите и возвратите ей всех утят!
Они как будто даже и обрадовались моему приказанию, прямо и побежали с утятами на холм. Мать отлетела немного и, когда ребята ушли, бросилась спасать своих сыновей и дочерей. По-своему она им что-то быстро сказала и побежала к овсяному полю. За ней побежали утята - пять штук, и так по овсяному полю, в обход деревни, семья продолжала свое путешествие к озеру.
Радостно снял я шапку и, помахав ею, крикнул:
- Счастливый путь, утята! Ребята надо мной засмеялись.
- Что вы смеетесь, глупыши? - сказал я ребятам. - Думаете, так-то легко попасть утятам в озеро? Снимайте живо все шапки, кричите “до свиданья”!
И те же самые шапки, запыленные на дороге при ловле утят, поднялись в воздух, все разом закричали ребята:
- До свиданья, утята!

6.Утиное купанье

Сел прохожий человек и задумался. Вдруг из дупла высокого дерева вылетает пестрая, белая с черным, утка и выносит на воду из дупляного гнезда одного маленького утеночка.
Эта дупляная утка, гоголь, перетаскала всех своих двенадцать утят на воду, собрала всех тесно возле себя и вдруг - прощайте! - исчезла под водой. Тогда все ее сыночки и дочки тоже вниз под воду - искать мать, и что было так удивительно сидящему на берегу человеку: довольно долго никого из-под воды не показывалось.
Конечно, долго показалось человеку: он судил по себе и свою добрую человеческую душу по-своему как-то переселял в бедных утят в поисках под водой родной матери. У них же самих выходило бодро и весело: в свое утиное время мать показалась и все утята по одному в разных местах. Все увидели, узнали друг друга, мать подала сигнал по-утиному, ребятишки засвистели, все сплылись. А потом, окунув всех еще раз, мать всех перетаскала обратно в дупло.
- Хорошо тут! - вслух сказал человек.

7.Хромка

Плыву на лодочке, а за мной по воде плывет Хромка - моя подсадная охотничья уточка. Эта уточка вышла из диких уток, а теперь она служит мне, человеку, и своим утиным криком подманивает в мой охотничий шалаш диких селезней.
Куда я ни поплыву, всюду за мной плывет Хромка. Займется чем-нибудь в заводи, скроюсь я за поворотом от нее, крикну: “Хромка!” - и она бросит все и подлетает опять к моей. лодочке. И опять: куда я, туда и она.
Горе нам было с этой Хромкой! Когда вывелись утята, мы первое время держали их в кухне. Это пронюхала крыса, прогрызла дырку в углу и ворвалась. На утиный крик мы прибежали как раз в то время, когда крыса тащила утенка за лапку в свою дырку. Утенок застрял, крыса убежала, дырку забили, но только лапка у нашего утенка осталась сломанная.
Много трудов положили мы, чтобы вылечить лапку: связывали, бинтовали, примачивали, присыпали - ничего не помогло: утенок остался хромым навсегда.
Горе хромому в мире всяких зверушек и птиц: у них что-то вроде закона - больных не лечить, слабого не жалеть, а убивать. Свои же утки, свои же куры, индюшки, гуси - все норовят тюкнуть Хромку. Особенно страшны были гуси. И что ему, кажется, великану, такая безделушка - утенок, - нет, и гусь с высоты своей норовит обрушиться на каплюшку и сплюснуть, как паровой молот.
Какой умишко может быть у маленького хромого утенка? Но все-таки и он своей головенкой величиной с лесной орех сообразил, что единственное спасение его - в человеке. И нам по-человечески было жалко его: эти беспощадные птицы всех пород хотят лишить его жизни, а чем он виноват, если крыса вывернула ему лапку?
И мы по-человечески полюбили маленькую Хромку.
Мы взяли ее под защиту, и она стала ходить за нами и только за нами. И когда выросла она большая, нам не нужно было ей, как другим уткам, подстригать крылья. Другие утки - дикари - считали дикую природу своей родиной и всегда стремились туда улететь. Хромке некуда было улетать от нас. Дом человека стал ее домом.
Так Хромка в люди вышла.
Вот почему теперь, когда я плыву на лодочке своей на утиную охоту, моя уточка сама плывет за мной. Отстанет, снимется с воды и подлетает. Займется рыбкой в заводи, заверну я за кусты, скроюсь и только крикну:
“Хромка!”, вижу - летит моя птица ко мне.

8.Изобретатель

В одном болоте на кочке под ивой вывелись дикие кряковые утята. Вскоре после этого мать повела их к озеру по коровьей тропе. Я заметил их издали, спрятался за дерево, и утята подошли к самым моим ногам. Трех из них я взял себе на воспитание, остальные шестнадцать пошли себе дальше по коровьей тропе.
Подержал я у себя этих черных утят, и стали они вскоре все серыми. После из серых один вышел красавец разноцветный селезень и две уточки, Дуся и Муся. Мы им крылья подрезали, чтобы не улетели, и жили они у нас на дворе вместе с домашними птицами: куры были у нас и гуси.
С наступлением новой весны устроили мы своим дикарям из всякого хлама в подвале кочки, как на болоте, и на них гнезда. Дуся положила себе в гнездо шестнадцать яиц и стала высиживать утят. Муся положила четырнадцать, но сидеть на них не захотела. Как мы ни бились, пустая голова не захотела быть матерью.
И мы посадили на утиные яйца нашу важную черную курицу - Пиковую Даму.
Пришло время, вывелись наши утята. Мы их некоторое время подержали на кухне, в тепле, крошили им яйца, ухаживали.
Через несколько дней наступила очень хорошая, теплая погода, и Дуся повела своих черненьких к пруду, и Пиковая Дама своих - в огород за червями.
- Свись-свись! - утята в пруду.
- Кряк-кряк! - отвечает им утка.
- Свись-свись! - утята в огороде.
- Квох-квох! - отвечает им курица.
Утята, конечно, не могут понять, что значит “квох-квох”, а что слышится с пруда, это им хорошо известно.
“Свись-свись”-это значит: “свои к своим”.
А “кряк-кряк” - значит: "вы - утки, вы - кряквы, скорей плывите!"
И они, конечно, глядят туда к пруду.
- Свои к своим!
И бегут.
- Плывите, плывите!
И плывут.
- Квох-квох! - упирается важная курица на берегу.
Они все плывут и плывут. Сосвистались, сплылись, радостно приняла их в свою семью Дуся; по Мусе они были ей родные племянники.
Весь день большая сборная утиная семья плавала на прудике, и весь день Пиковая Дама, распушенная, сердитая, квохтала, ворчала, копала ногой червей на берегу, старалась привлечь червями утят и квохтала им о том, что уж очень-то много червей, таких хороших червей!
- Дрянь-дрянь! - отвечала ей кряква.
А вечером она всех своих утят провела одной длинной веревочкой по сухой тропинке. Под самым носом важной птицы, прошли они, черненькие, с большими утиными носами; ни один даже на такую мать и не поглядел.
Мы всех их собрали в одну высокую корзинку и оставили ночевать в теплой кухне возле плиты.
Утром, когда мы еще спали, Дуся вылезла из корзины, ходила вокруг по полу, кричала, вызывала к себе утят. В тридцать голосов ей на крик отвечали свистуны.
На утиный крик стены нашего дома, сделанного из звонкого соснового леса, отзывались по-своему, И все-таки в этой кутерьме мы расслышали отдельно голос одного утенка.
- Слышите? - спросил я своих ребят. Они прислушались.
- Слышим! - закричали.
И пошли в кухню.
Там, оказалось, Дуся была не одна на полу. С ней рядом бегал один утенок, очень беспокоился и непрерывно свистел. Этот утенок, как и все другие, был ростом с небольшой огурец. Как же мог такой-то воин перелезть стену корзины высотой сантиметров в тридцать?
Стали мы об этом догадываться, и тут явился новый вопрос: сам утенок придумал себе какой-нибудь способ выбраться из корзины вслед за матерью или же она случайно задела его как-нибудь своим крылом и выбросила? Я перевязал ножку этого утенка ленточкой и пустил в общее стадо.
Переспали мы ночь, и утром, как только раздался в доме утиный утренний крик, мы - в кухню.
На полу вместе с Дусей бегал утенок с перевязанной лапкой.
Все утята, заключенные в корзине, свистели, рвались на волю и не могли ничего сделать. Этот выбрался. Я сказал:
- Он что-то придумал.
- Он изобретатель! - крикнул Лева.
Тогда я задумал посмотреть, каким же способом этот “изобретатель” решает труднейшую задачу: на своих утиных перепончатых лапках подняться по отвесной стене. Я встал на следующее утро до свету, когда и ребята мои и утята спали непробудным сном. В кухне я сел возле выключателя, чтобы сразу, когда надо будет, дать свет и рассмотреть события в глубине корзины,
И вот побелело окно. Стало светать.

Пришвин Михаил Михайлович родился в 1873 г. в имении Хрущево Елецкого уезда Орловской губернии в семье разорившегося купца. Отец умер вскоре после рождения сына, оставив на руках жены шестерых детей.
Учился сначала в Елецкой гимназии, потом в Тюменском реальном училище. Окончив его, уехал в Ригу и поступил в политехникум на агрономическое отделение. Занимался нелегальной политической деятельностью, за что был исключен. В 1898 г. М. Пришвин — студент агрономического отделения Лейпцигского университета. В 1902 г. вернулся в Россию, служил земским агрономом в Луганском и Клинском уездах, и первые печатные труды создал по практической агрономии. Лишь в 1906 г. в журнале «Родник» был опубликован первый рассказ Пришвина «Сашок». Оставив службу, Пришвин пустился собирать фольклор по северным губерниям, даже заходил в Лапландию (территория Финляндии и Норвегии).
Именно о событиях и впечатлениях от путешествия его путевые очерки «В краю непуганых птиц» (1907) и «За волшебным колобком» (1908), После этого Пришвин объездил и обошел Центральную Россию, Крым и Казахстан и выпустил несколько книг о флоре и фауне этих территорий.
В 1912—1914 гг. при содействии М. Горького вышло первое собрание сочинений Пришвина. В годы Первой мировой войны (1914—1917). Пришвин был фронтовым корреспондентом газет «Речь» и «Биржевые ведомости».
После 1917 г. жил в Ельце, а в 1922 г. переехал в Талдом, уездный город Тверской губернии. Попытки Пришвина превратить краеведческие и географические очерки в литературный жанр увенчались неоспоримым успехом. В 1923 г. он начал автобиографический роман «Кащеева цепь» и окончил его в последние дни своей жизни.
В 1930-е гг. писатель ездил по всей стране, отыскивая сюжеты для своих книг. Он побывал на Крайнем Севере, на Дальнем Востоке, о чем и написал книги «Дорогие звери» (1931), «Корень жизни» (1933). В 1940 г. сочинил поэму в прозе «Фацелия» — дневниковые записи о странствиях по Центральной России. Умер в 1954 г. в Москве.

http://www.wisdoms.ru

Афоризмы и цитаты Пришвина

Для иных природа — это дрова, уголь, руда, или дача, или просто пейзаж. Для меня природа — это среда, из которой, как цветы, выросли все наши человеческие таланты.

Без юмора живут только глупые.

-…Бывает, что-то не клеится, плохо выходит, и в то же время чувствуешь что-то хорошее. Вспомнишь о хорошем и поймешь: это весна.

Рано или поздно все тайны будут непременно раскрыты. Нет ничего тайного, что не стало бы явным.

Правда — это значит победа совести в человеке.

Лисичкин хлеб

Однажды я проходил в лесу целый день и под вечер вернулся домой с богатой добычей. Снял с плеч тяжелую сумку и стал свое добро выкладывать на стол.

— Это что за птица? — спросила Зиночка.

— Терентий, — ответил я.

И рассказал ей про тетерева: как он живет в лесу, как бормочет весной, как березовые почки клюет, ягодки осенью в болотах собирает, зимой греется от ветра под снегом. Рассказал ей тоже про рябчика, показал ей, что серенький, с хохолком, и посвистел в дудочку по-рябчиному и ей дал посвистеть. Еще я высыпал на стол много белых грибов, и красных, и черных. Еще у меня была в кармане кровавая ягодка костяника, и голубая черника, и красная брусника. Еще я принес с собой ароматный комочек сосновой смолы, дал понюхать девочке и сказал, что этой смолкой деревья лечатся.

— Кто же их там лечит? — спросила Зиночка.

— Сами лечатся, — ответил я. — Придет, бывает, охотник, захочется ему отдохнуть, он и воткнет топор в дерево и на топор сумку повесит, а сам ляжет под деревом. Поспит, отдохнет. Вынет из дерева топор, сумку наденет, уйдет. А из ранки от топора из дерева побежит эта ароматная смолка и ранку эту затянет.

Тоже нарочно для Зиночки принес я разных чудесных трав по листику, по корешку, по цветочку: кукушкины слезки, валерьянка, петров крест, заячья капуста. И как раз под заячьей капустой лежал у меня кусок черного хлеба: со мной это постоянно бывает, что, когда не возьму хлеба в лес — голодно, а возьму — забуду съесть и назад принесу. А Зиночка, когда увидала у меня под заячьей капустой черный хлеб, так и обомлела:

— Откуда же это в лесу взялся хлеб?

— Что же тут удивительного? Ведь есть же там капуста!

— Заячья…

— А хлеб — лисичкин. Отведай. Осторожно попробовала и начала есть:

— Хороший лисичкин хлеб!

И съела весь мои черный хлеб дочиста. Так и пошло у нас: Зиночка, копуля такая, часто и белый-то хлеб не берет, а как я из леса лисичкин хлеб принесу, съест всегда его весь и похвалит:

— Лисичкин хлеб куда лучше нашего!

Золотой луг

У нас с братом, когда созревают одуванчики, была с ними постоянная забава. Бывало, идем куда-нибудь на свой промысел — он впереди, я в пяту.

“Сережа!” — позову я его деловито. Он оглянется, а я фукну ему одуванчиком прямо в лицо. За это он начинает меня подкарауливать и тоже, как зазеваешься, фукнет. И так мы эти неинтересные цветы срывали только для забавы. Но раз мне удалось сделать открытие.

Мы жили в деревне, перед окном у нас был луг, весь золотой от множества цветущих одуванчиков. Это было очень красиво. Все говорили: “Очень красиво! Луг — золотой”. Однажды я рано встал удить рыбу и заметил, что луг был не золотой, а зеленый. Когда же я возвращался около полудня домой, луг был опять весь золотой. Я стал наблюдать. К вечеру луг опять позеленел. Тогда я пошел, отыскал, одуванчик, и оказалось, что он сжал свои лепестки, как все равно если бы у вас пальцы со стороны ладони были желтые и, сжав в кулак, мы закрыли бы желтое. Утром, когда солнце взошло, я видел, как одуванчики раскрывают свои ладони, и от этого луг становился опять золотым.

С тех пор одуванчик стал для нас одним из самых интересных цветов, потому что спать одуванчики ложились вместе с нами, детьми, и вместе с нами вставали.

Утиное купанье

Сел прохожий человек и задумался. Вдруг из дупла высокого дерева вылетает пестрая, белая с черным, утка и выносит на воду из дупляного гнезда одного маленького утеночка.

Эта дупляная утка, гоголь, перетаскала всех своих двенадцать утят на воду, собрала всех тесно возле себя и вдруг — прощайте! — исчезла под водой. Тогда все ее сыночки и дочки тоже вниз под воду — искать мать, и что было так удивительно сидящему на берегу человеку: довольно долго никого из-под воды не показывалось.

Конечно, долго показалось человеку: он судил по себе и свою добрую человеческую душу по-своему как-то переселял в бедных утят в поисках под водой родной матери. У них же самих выходило бодро и весело: в свое утиное время мать показалась и все утята по одному в разных местах. Все увидели, узнали друг друга, мать подала сигнал по-утиному, ребятишки засвистели, все сплылись. А потом, окунув всех еще раз, мать всех перетаскала обратно в дупло.

— Хорошо тут! — вслух сказал человек.

Ребята и утята

В местах, открытых для глаз человека, лисицы и ястреба, мать шла позади, чтобы не выпускать утят ни на минуту из виду. И около кузницы, при переходе через дорогу, она, конечно, пустила их вперед. Вот тут и увидели ребята и зашвыряли шапками. Все время, пока они ловили утят, мать бегала за ними с раскрытым клювом или перелетывала в разные стороны на несколько шагов в величайшем волнении. Ребята только было собрались закидать шапками мать и поймать ее, как утят, но тут я подошел.

— Что вы будете делать с утятами? — строго спросил я ребят.

Они струсили и ответили:

— Пустим.

— Вот то-то “пустим”! — сказал я очень сердито. — Зачем вам надо было их ловить? Где теперь мать?

— А вон сидит! — хором ответили ребята. И указали мне на близкий холмик парового поля, где уточка действительно сидела с раскрытым от волнения ртом.

— Живо, — приказал я ребятам, — идите и возвратите ей всех утят!

Они как будто даже и обрадовались моему приказанию, прямо и побежали с утятами на холм. Мать отлетела немного и, когда ребята ушли, бросилась спасать своих сыновей и дочерей. По-своему она им что-то быстро сказала и побежала к овсяному полю. За ней побежали утята — пять штук, и так по овсяному полю, в обход деревни, семья продолжала свое путешествие к озеру.

Радостно снял я шапку и, помахав ею, крикнул:

— Счастливый путь, утята! Ребята надо мной засмеялись.

— Что вы смеетесь, глупыши? — сказал я ребятам. — Думаете, так-то легко попасть утятам в озеро? Снимайте живо все шапки, кричите “до свиданья”!

И те же самые шапки, запыленные на дороге при ловле утят, поднялись в воздух, все разом закричали ребята:

— До свиданья, утята!

Говорящий грач

Расскажу случай, который был со мной в голодном году. Повадился ко мне на подоконник летать желторотый молодой грачонок. Видно, сирота был. А у меня в то время хранился целый мешок гречневой крупы. Я и питался все время гречневой кашей. Вот, бывало, прилетит грачонок, я посыплю ему крупы и спрашиваю;

— Кашки хочешь, дурашка?

Поклюет и улетит. И так каждый день, весь месяц. Хочу я добиться, чтобы на вопрос мой: “Кашки хочешь, дурашка?”, он сказал бы: “Хочу”.

А он только желтый нос откроет и красный язык показывает.

— Ну ладно, — рассердился я и забросил ученье.

К осени случилась со мной беда. Полез я за крупой в сундук, а там нет ничего. Вот как воры обчистили: половинка огурца была на тарелке, и ту унесли. Лег я спать голодный. Всю ночь вертелся. Утром в зеркало посмотрел, лицо все зеленое стало.

“Стук, стук!” — кто-то в окошко.

На подоконнике грач долбит в стекло.

“Вот и мясо!” — явилась у меня мысль.

Открываю окно — и хвать его! А он прыг от меня на дерево. Я в окно за ним к сучку. Он повыше. Я лезу. Он выше и на самую макушку. Я туда не могу; очень качается. Он же, шельмец, смотрит на меня сверху и говорит:

— Хо-чешь, каш-ки, ду-раш-ка?

// Февраль 12, 2009 // Просмотров: 59 718

Михаил Пришвин

Ёж

А, ты так со мной! - сказал я и кончиком сапога спихнул его в ручей.

Мгновенно ёж развернулся в воде и поплыл к берегу, как маленькая свинья, только вместо щетины на спине были иголки. Я взял палочку, скатил ею ежа в свою шляпу и понёс домой.

Мышей у меня было много. Я слышал - ёжик их ловит, и решил: пусть он живёт у меня и ловит мышей.

Так положил я этот колючий комок посреди пола и сел писать, а сам уголком глаза всё смотрю на ежа. Недолго он лежал неподвижно: как только я затих у стола, ёжик развернулся, огляделся, туда попробовал идти, сюда, выбрал себе наконец место под кроватью и там совершенно затих.

Когда стемнело, я зажёг лампу, и - здравствуйте! - ёжик выбежал из-под кровати. Он, конечно, подумал на лампу, что это луна взошла в лесу: при луне ежи любят бегать по лесным полянкам.

И так он пустился бегать по комнате, представляя, что это лесная полянка.

Я взял трубку, закурил и пустил возле луны облачко. Стало совсем как в лесу: и луна и облако, а ноги мои были как стволы деревьев и, наверное, очень нравились ёжику: он так и шнырял между ними, понюхивая и почёсывая иголками задники у моих сапог.

Прочитав газету, я уронил её на пол, перешёл в кровать и уснул.

Сплю я всегда очень чутко. Слышу- какой-то шелест у меня в комнате. Чиркнул спичкой, зажёг свечу и только заметил, как ёж мелькнул под кровать. А газета лежала уже не возле стола, а посредине комнаты. Так я и оставил гореть свечу и сам не сплю, раздумывая:

„Зачем это ёжику газета понадобилась?" Скоро мой жилец выбежал из-под кровати - и прямо к газете; завертелся возле неё, шумел, шумел, наконец, ухитрился: надел себе как-то на колючки уголок газеты и потащил её, огромную, в угол.

Тут я и понял его: газета ему была как в лесу сухая листва, он тащил её себе для гнезда. И, оказалось, правда: в скором времени ёж весь обернулся газетой и сделал себе из неё настоящее гнездо. Кончив это важное дело, он вышел из своего жилища и остановился против кровати, разглядывая свечу-луну.

Я подпустил облака и спрашиваю:

Что тебе ещё надо? Ёжик не испугался.

Пить хочешь?

Я встал. Ёжик не бежит.

Взял я тарелку, поставил на пол, принёс ведро с водой и то налью воды в тарелку, то опять волью в ведро, и так шумлю, будто это ручеёк поплёскивает.

Ну иди, иди.- говорю. - Видишь, я для тебя и луну устроил, и облака пустил, и вот тебе вода...

Смотрю: будто двинулся вперёд. А я тоже немного подвинул к нему своё озеро. Он двинется, и я двину, да так и сошлись.

Пей, - говорю окончательно. Он и залакал. А я так легонько по колючкам рукой провёл, будто погладил, и всё приговариваю:

Хороший ты малый, хороший! Напился ёж, я говорю:

Давай спать. Лёг и задул свечу.

Вот не знаю, сколько я спал, слышу: опять у меня в комнате работа.

Зажигаю свечу, и что же вы думаете? Ёжик бежит по комнате, и на колючках у него яблоко. Прибежал в гнездо, сложил его там и за другим бежит в угол, а в углу стоял мешок с яблоками и завалился. Вот ёж подбежал, свернулся около яблок, дёрнулся и опять бежит, на колючках другое яблоко тащит в гнездо.

Так вот и устроился у меня жить ёжик. А сейчас я, как чай пить, непременно его к себе на стол и то молока ему налью в блюдечко - выпьет, то булочки дам - съест.

Михаил Пришвин

Журка

Раз было у нас - поймали мы молодого журавля и дали ему лягушку. Он её проглотил. Дали другую - проглотил. Третью, четвёртую, пятую, а больше тогда лягушек у нас под рукой не было.

Умница! - сказала моя жена и спросила меня: - А сколько он может съесть их? Десять может?

Десять, - говорю, - может.

А ежели двадцать?

Двадцать, - говорю, - едва ли...

Подрезали мы этому журавлю крылья, и стал он за женой всюду ходить. Она корову доить - и Журка с ней, она в огород - и Журке там надо, и тоже на полевые, колхозные работы ходит с ней, и за водой. Привыкла к нему жена, как к своему собственному ребёнку, и без него ей уж скучно, без него никуда. Но только ежели случится - нет его, крикнет только одно: „Фру-фру!", и он к ней бежит. Такой умница!

Так живёт у нас журавль, а подрезанные крылья его всё растут и растут.

Раз пошла жена за водой вниз, к болоту, и Журка за ней. Лягушонок небольшой сидел у колодца и прыг от Журки в болото. Журка за ним, а вода глубокая, и с берега до лягушонка не дотянешься. Мах-мах крыльями Журка и вдруг полетел. Жена ахнула - и за ним. Мах-мах руками, а подняться не может. И в слёзы, и к нам: „Ах, ах, горе какое! Ах, ах!" Мы все прибежали к колодцу. Видим - Журка далеко, на середине нашего болота сидит.

Фру-фру! - кричу я.

И все ребята за мной тоже кричат:

Фру-фру!

И такой умница! Как только услыхал он это наше „фру-фру", сейчас мах-мах крыльями и прилетел. Тут уж жена себя не помнит от радости, велит ребятам бежать скорее за лягушками. В этот год лягушек было множество, ребята скоро набрали два картуза. Принесли ребята лягушек, стали давать и считать. Дали пять - проглотил, дали десять - проглотил, двадцать и тридцать, да так вот и проглотил за один раз сорок три лягушки.

Михаил Пришвин

Лисичкин хлеб

Это что за птица? - спросила Зиночка

Терентий, - ответил я.

Кто же их там лечит? - спросила Зиночка.

Сами лечатся, - ответил я. - Придет, бывает, охотник, захочется ему отдохнуть, он и воткнет топор в дерево и на топор сумку повесит, а сам ляжет под деревом. Поспит, отдохнет. Вынет из дерева топор, сумку наденет, уйдет. А из ранки от топора из дерева побежит эта ароматная смолка и ранку эту затянет.

Тоже нарочно для Зиночки принес я разных чудесных трав по листику, по корешку, по цветочку: кукушкины слезки, валерьянка, петров крест, заячья капуста. И как раз под заячьей капустой лежал у меня кусок черного хлеба: со мной это постоянно бывает, что, когда не возьму хлеба в лес - голодно, а возьму - забуду съесть и назад принесу. А Зиночка, когда увидала у меня под заячьей капустой черный хлеб, так и обомлела:

Откуда же это в лесу взялся хлеб?

Что же тут удивительного? Ведь есть же там капуста!

Заячья...

А хлеб - лисичкин. Отведай. Осторожно попробовала и начала есть:

Хороший лисичкин хлеб!

И съела весь мои черный хлеб дочиста. Так и пошло у нас: Зиночка, копуля такая, часто и белый-то хлеб не берег, а как я из леса лисичкин хлеб принесу, съест всегда его весь и похвалит:

Лисичкин хлеб куда лучше нашего!

Михаил Пришвин

Золотой луг

нас с братом, когда созревают одуванчики, была с ними постоянная забава. Бывало, идем куда-нибудь на свой промысел - он впереди, я в пяту.

“Сережа!” - позову я его деловито. Он оглянется, а я фукну ему одуванчиком прямо в лицо. За это он начинает меня подкарауливать и тоже, как зазеваешься, фукнет. И так мы эти неинтересные цветы срывали только для забавы. Но раз мне удалось сделать открытие.

Мы жили в деревне, перед окном у нас был луг, весь золотой от множества цветущих одуванчиков. Это было очень красиво. Все говорили: “Очень красиво! Луг - золотой”. Однажды я рано встал удить рыбу и заметил, что луг был не золотой, а зеленый. Когда же я возвращался около полудня домой, луг был опять весь золотой. Я стал наблюдать. К вечеру луг опять позеленел. Тогда я пошел, отыскал, одуванчик, и оказалось, что он сжал свои лепестки, как все равно если бы у вас пальцы со стороны ладони были желтые и, сжав в кулак, мы закрыли бы желтое. Утром, когда солнце взошло, я видел, как одуванчики раскрывают свои ладони, и от этого луг становился опять золотым.

Утиное купанье

ел прохожий человек и задумался. Вдруг из дупла высокого дерева вылетает пестрая, белая с черным, утка и выносит на воду из дупляного гнезда одного маленького утеночка.

Эта дупляная утка, гоголь, перетаскала всех своих двенадцать утят на воду, собрала всех тесно возле себя и вдруг - прощайте! - исчезла под водой. Тогда все ее сыночки и дочки тоже вниз под воду - искать мать, и что было так удивительно сидящему на берегу человеку: довольно долго никого из-под воды не показывалось.

Хорошо тут! - вслух сказал человек.

Михаил Пришвин

Хромка

Куда я ни поплыву, всюду за мной плывет Хромка. Займется чем-нибудь в заводи, скроюсь я за поворотом от нее, крикну: “Хромка!” - и она бросит все и подлетает опять к моей. лодочке. И опять: куда я, туда и она.

Горе нам было с этой Хромкой! Когда вывелись утята, мы первое время держали их в кухне. Это пронюхала крыса, прогрызла дырку в углу и ворвалась. На утиный крик мы прибежали как раз в то время, когда крыса тащила утенка за лапку в свою дырку. Утенок застрял, крыса убежала, дырку забили, но только лапка у нашего утенка осталась сломанная.

Много трудов положили мы, чтобы вылечить лапку: связывали, бинтовали, примачивали, присыпали - ничего не помогло: утенок остался хромым навсегда.

Горе хромому в мире всяких зверушек и птиц: у них что-то вроде закона - больных не лечить, слабого не жалеть, а убивать. Свои же утки, свои же куры, индюшки, гуси - все норовят тюкнуть Хромку. Особенно страшны были гуси. И что ему, кажется, великану, такая безделушка - утенок, - нет, и гусь с высоты своей норовит обрушиться на каплюшку и сплюснуть, как паровой молот.

Какой умишко может быть у маленького хромого утенка? Но все-таки и он своей головенкой величиной с лесной орех сообразил, что единственное спасение его - в человеке. И нам по-человечески было жалко его: эти беспощадные птицы всех пород хотят лишить его жизни, а чем он виноват, если крыса вывернула ему лапку?

И мы по-человечески полюбили маленькую Хромку.

Мы взяли ее под защиту, и она стала ходить за нами и только за нами. И когда выросла она большая, нам не нужно было ей, как другим уткам, подстригать крылья. Другие утки - дикари - считали дикую природу своей родиной и всегда стремились туда улететь. Хромке некуда было улетать от нас. Дом человека стал ее домом.

Так Хромка в люди вышла.

Вот почему теперь, когда я плыву на лодочке своей на утиную охоту, моя уточка сама плывет за мной. Отстанет, снимется с воды и подлетает. Займется рыбкой в заводи, заверну я за кусты, скроюсь и только крикну:

“Хромка!”, вижу - летит моя птица ко мне.

Михаил Пришвин

Говорящий грач

Кашки хочешь, дурашка?

Поклюет и улетит. И так каждый день, весь месяц. Хочу я добиться, чтобы на вопрос мой: “Кашки хочешь, дурашка?”, он сказал бы: “Хочу”

А он только желтый нос откроет и красный язык показывает.

Ну ладно, - рассердился я и забросил ученье.

“Стук, стук!” - кто-то в окошко.

На подоконнике грач долбит в стекло.

“Вот и мясо!” - явилась у меня мысль.

Открываю окно - и хвать его! А он прыг от меня на дерево. Я в окно за ним к сучку. Он повыше. Я лезу. Он выше и на самую макушку. Я туда не могу; очень качается. Он же, шельмец, смотрит на меня сверху и говорит:

Хо-чешь, каш-ки, ду-раш-ка?

Михаил Пришвин

Лесной доктор

ы бродили весной в лесу и наблюдали жизнь дупляных птиц: дятлов, сов. Вдруг в той стороне, где у нас раньше было намечено интересное дерево, мы услышали звук пилы. То была, как нам говорили, заготовка дров из сухостойного леса для стеклянного завода. Мы побоялись за наше дерево, поспешили на звук пилы, но было уже поздно: наша осина лежала, и вокруг ее пня было множество пустых еловых шишек. Это все дятел отшелушил за долгую зиму, собирал, носил на эту осинку, закладывал между двумя суками своей мастерской и долбил. Около пня, на срезанной нашей осине, два паренька отдыхали. Эти два паренька только и занимались тем, что пилили лес.

Эх вы, проказники! - сказали мы и указали им на срезанную осину. - Вам велено резать сухостойные деревья, а вы что сделали?

Дятел дырки наделал, - ответили ребята. - Мы поглядели и, конечно, спилили. Все равно пропадет.

Стали все вместе осматривать дерево. Оно было совсем свежее, и только на небольшом пространстве, не более метра в длину, внутри ствола прошел червяк. Дятел, очевидно, выслушал осину, как доктор: выстукал ее своим клювом, понял пустоту, оставляемую червем, и приступил к операции извлечения червя. И второй раз, и третий, и четвертый... Нетолстый ствол осины походил на свирель с клапанами. Семь дырок сделал “хирург” и только на восьмой захватил червяка, вытащил и спас осину.

Мы вырезали этот кусок, как замечательный экспонат для музея.

Видите, - сказали мы ребятам, - дятел - это лесной доктор, он спас осину, и она бы жила и жила, а вы ее срезали

Пареньки подивились.

Михаил Пришвин

Гаечки

не попала соринка в глаз. Пока я её вынимал, в другой глаз ещё попала соринка. Тогда я заметил, что ветер несет на меня опилки и они тут же ложатся дорожкой в направлении ветра

Значит, в той стороне, откуда был ветер, кто-то работал над сухим деревом.

Я пошёл на ветер по этой белой дорожке опилок и скоро увидел, что это две самые маленькие синицы, гайки - сизые, с чёрными полосками на белых пухленьких щёчках, - работали носами по сухому дереву и добывали себе насекомых в гнилой древесине. Работа шла так бойко, что птички на моих глазах всё глубже и глубже уходили в дерево.

Я терпеливо смотрел на них в бинокль, пока наконец от одной гаечки на виду остался лишь хвостик. Тогда я тихонечко зашёл с другой стороны, подкрался и то место, где торчит хвостик, покрыл ладонью. Птичка в дупле не сделала ни одного движения и сразу как будто умерла. Я принял ладонь, потрогал пальцем хвостик - лежит, не шевелится; погладил пальцем вдоль спинки - лежит, как убитая. А другая гаечка сидела на ветке в двух-трёх шагах и попискивала. Можно было догадаться, что она убеждала подругу лежать как можно смирнее.

Ты, - говорила она, - лежи и молчи, а я буду около него пищать:

он погонится за мной, я полечу, и ты тогда не зевай.

Я не стал мучить птичку, отошёл в сторону и наблюдал, что будет дальше. Мне пришлось стоять довольно долго, потому что свободная гайка видела меня и предупреждала пленную:

Лучше полежи немного, а то он тут, недалеко, стоит и смотрит.

Так я очень долго стоял, пока, наконец, свободная гайка не пропищала совсем особенным голосом, как я догадываюсь:

Вылезай, ничего не поделаешь, стоит.

Хвост исчез. Показалась головка с чёрной полоской на щеке. Пискнула:

Где же он?

Вон стоит, - пискнула другая. - Видишь?

А, вижу! - пискнула пленница.

И выпорхнула. Они отлетели всего несколько шагов и, наверно, успели шепнуть друг другу:

Давай посмотрим, может быть он и ушёл.

Сели на верхнюю ветку. Всмотрелись.

Стоит, - сказала одна.

Стоит, - сказала другая. И улетели.

Михаил Пришвин

Медведь

ногие думают, будто пойти только в лес, где много медведей, и так они вот и набросятся, и съедят тебя, и останутся от козлика ножки да рожки. Такая это неправда!

Медведи, как и всякий зверь, ходят по лесу с великой осторожностью а, зачуяв человека, так удирают от него, что не только всего зверя, а не увидишь даже и мелькнувшего хвостика.

Однажды на севере мне указали место, где много медведей. Это место было в верховьях реки Коды, впадающей в Пинегу, Убивать медведя мне вовсе не хотелось, и охотиться за ним было не время: охотятся зимой, я же пришёл на Коду ранней весной, когда медведи уже вышли из берлог.

Мне очень хотелось застать медведя за едой, где-нибудь на полянке, или на рыбной ловле на берегу реки, или на отдыхе. Имея на всякий случай оружие, я старался ходить по лесу так же осторожно, как звери, затаивался возле тёплых следов; не раз мне казалось, будто мне даже и пахло медведем... Но самого медведя, сколько я ни ходил, встретить мне и тот раз так и не удалось.

Случилось, наконец, терпение моё кончилось, и время пришло мне уезжать. Я направился к тому месту, где была у меня спрятана лодка и продовольствие. Вдруг вижу: большая еловая лапка передо мной дрогнула и закачалась сама. “Зверушка какая-нибудь”, - подумал я.

Забрав свои мешки, сел я в лодку и поплыл. А как раз против места, где я сел в лодку, на том берегу, очень крутом и высоком, в маленькой избушке жил один промысловый охотник. Через какой-нибудь час или два этот охотник поехал на своей лодке вниз по Коде, нагнал меня и застал в той избушке на полпути, где все останавливаются.

Он-то вот и рассказал мне, что со своего берега видел медведя, как он вымахнул из тайги как раз против того места, откуда я вышел к своей лодке. Тут-то вот я и вспомнил, как при полном безветрии закачались впереди меня еловые лапки.

Досадно мне стало на себя, что я подшумел медведя. Но охотник мне ещё рассказал, что медведь не только ускользнул от моего глаза, но ещё и надо мной посмеялся... Он, оказывается, очень недалеко от меня отбежал, спрятался за выворотень и оттуда, стоя на задних лапах, наблюдал меня: и как я вышел из леса, и как садился в лодку и поплыл. А после, когда я для него закрылся, влез на дерево и долго следил за мной, как я спускаюсь по Коде.

Так долго, - сказал охотник, - что мне надоело смотреть и я ушёл чай пить в избушку.

Досадно мне было, что медведь надо мной посмеялся. Но ещё досадней бывает, когда болтуны разные пугают детей лесными зверями и так представляют их, что покажись будто бы только в лес без оружия - и они оставят от тебя только рожки да ножки

Пришвин Михаил Михайлович (1873 г. - 1954 г.) - русский писатель.

Родился 23 января (4 февраля) 1873 в имении Хрущево близ г. Елец Орловской губернии, сын разорившегося купца. Исключен из Елецкой гимназии из-за конфликта с учителем географии, известным впоследствии писателем и философом В. В. Розановым, спустя годы ставшим единомышленником и другом Пришвина. Учился в Тюменском реальном училище, в Рижском политехникуме, за участие в работе марксистских кружков подвергался одиночному заключению (1897). Окончил агрономическое отделение философского факультета Лейпцигского университета (1900–1902), затем до 1905 работал агрономом в земстве (Клин, Луга); выпустил несколько книг и статей по сельскому хозяйству. В годы Первой мировой войны фронтовой корреспондент, после Октябрьской революции жил в Ельце, на Смоленщине, в Подмосковье; вел педагогическую деятельность, занимался охотой и краеведением. В 1905 начал журналистскую деятельность.

Первый рассказ Сашок опубликовал в 1906. Увлекшись фольклором и этнографией, много путешествовал. Впечатлениями от европейского Севера (Олонец, Карелия, Норвегия) продиктованы первые книги Пришвина – путевые записи-очерки В краю непуганых птиц (1907) и За волшебным колобком (1908), которые помогли их автору оказаться в центре литературной жизни Петербурга. Близость к символистски-декадентскому кругу писателей отразилась на рассказах Крутоярский зверь, Птичье кладбище (оба 1911), повести-очерке У стен града невидимого (Светлое озеро, 1909), посвященной легендарному Китежу. Результатом поездок Пришвина в Крым и Казахстан стали очерки Адам и Ева (1909), Черный Арал (1910), Славны бубны (1913) и др. «Родственным вниманием» к природе, в которой писатель призывал узнавать «лицо самой жизни», отмечены многочисленные натурописательные очерки, охотничьи и детские рассказы, фенологические записки Пришвина, в т.ч. Родники Берендея (1925), вышедшие с дополнениями в 1935 под названтем Календарь природы. От научного знания и фольклора писатель идет к поэтической художественной прозе (так, очерк об оленях Дорогие звери предварил одно из лучших произведений Пришвина, повесть Женьшень (первоначальное название Корень жизни, 1933). Сплав реалистического и романтического видения, правды и сказки «бывалого» и «небывалого» определил специфику пришвинской прозы. Переменчивый лик природы уловлен и в повести о Костромской и Ярославской земле Неодетая весна, и в цикле лирико-философских миниатюр Лесная капель и примыкающей к нему поэме в прозе Фацелия (все 1940).

Другая линия творчества Пришвина – автобиографический роман Кащеева цепь (1923–1954; опубл. в 1960) и примыкающая к нему повесть о творчестве Журавлиная родина (1929). В этих произведениях духовные искания героя раскрываются на фоне реальных исторических событий в России 20 в., запечатленных критически и трезво. Точность наблюдения художника и натуралиста, напряженность ищущей мысли, высокое нравственное чувство, свежий, образный язык, питаемый соками народной речи, обусловили непреходящий интерес читателя к сочинениям Пришвина, среди которых заметное место занимают также сказка-быль Кладовая солнца (1945), сюжетно связанная с ней повесть-сказка Корабельная чаща (1954), роман-сказка Осударева дорога (опубл. в 1957). В годы Великой Отечественной войны написал Рассказы о ленинградских детях (1943) и Повесть нашего времени (1945, полностью опубл. в 1957).

Постоянная духовная работа Пришвина, путь писателя к внутренней свободе особенно подробно и ярко прослеживается в его богатых наблюдениями дневниках (Глаза земли, 1957; полностью опубл. в 1990-е годы), где, в частности, дана правдивая картина процесса «раскрестьянивания» России и сталинских репрессий, выражено гуманистическое стремление писателя утвердить «святость жизни» как высшую ценность. Проблема «собирания человека» ставится Пришвиным, которого во всей глубине только в конце 20 в. стал узнавать отечественный читатель, и в повести Мирская чаша (другое название Раб обезьяний, 1920; полностью опубл. в 1982), сопрягающей реформы Петра I и большевистские преобразования и рассматривающей последние как «новый крест» России и знак «тупика христианского мира».

Тема урока: М.М. Пришвин «Ребята и утята».

Цель урока: продолжить работу над текстом рассказа М.М. Пришвина «Ребята и утята»;

Воспитывать бережное отношение к природе, к животным.

Планируемые результаты обучения:

Предметные:

Умение делить произведение на части, озаглавливать их, составлять план;

Умение пересказывать текст;

Умение формулировать главную мысль текста.

Личностные:

Формирование ценностно-смысловых установок, направленных на охрану окружающей среды;

Мотивация к обучению и познанию.

Метапредметные:

Познавательные: умение анализировать текст.

Регулятивные:

Умение определять цель деятельности на уроке с помощью учителя и самостоятельно;

Умение планировать свои действия в соответствии с поставленной задачей и условиями её реализации, -умение самостоятельно оценивать выполненные действия и вносить коррективы с учётом характера сделанных ошибок.

Коммуникативные:

Умение строить монологическое высказывание на заданную тему;

Умение с достаточной полнотой и точностью выражать свои мысли;

Умение взаимодействовать при работе в группах.

Наглядность и оборудование: презентация к уроку, карточки с пословицами, карточки с тестом, на доске: предложения для формулировки задач, картинный план.

Ход урока.

I.Орг. момент.

Вот звонок нам дал сигнал:

Поработать час настал.

Так что время не теряем

И работать начинаем.

II.Постановка целей урока.

Отгадайте загадку:

С первым лучиком рассвета,

Стая просыпается,

И до самого заката

В озере купается! (утки)

Какая тема нашего урока? (М.М. Пришвин «Ребята и утята»). Слайд 1

А цель нашего урока? (продолжить работу над текстом рассказа М.М. Пришвин «Ребята и утята»)

Ну а задачи нашего урока вы сформулируете, продолжив предложения, которые вы видите на доске:

Мы вспомним… (что узнали о писателе М.М. Пришвине)

Мы узнаем… (интересные сведения об уточке)

Мы сможем поразмышлять… (о поведении детей в рассказе, об экологических проблемах)

Мы будем учиться… (работать в группах, составлять и сравнивать планы к тексту, пересказывать текст, делать выводы).

III.Работа над темой урока.

О писателе

Что вы узнали из вчерашнего урока о писателе М.М. Пришвине? Слайд 2

Об уточке: чирок-свистунок

Какую информацию вы нашли об уточке с интересным названием чирок-свистунок? Слайд 3

Деление текста на части.

Дома вы делили текст на части и озаглавливали их. Откройте учебники и рабочие тетради.

О чем говорится в 1 части? Прочитайте её.

О чем говорится во 2 части? Прочитайте её.

О чем говорится в 3 части? Прочитайте её.

О чем говорится в 4 части? Прочитайте её.

Сравнение планов к тексту.

Когда озаглавили части, что получилось? План. Сегодня мы познакомимся с разными видами планов. Один из них на доске. Как вы думаете, как он называется? Восстановите его. Прочитайте план, который у вас получился. В тетради даны ещё планы к тексту. Давайте их прочитаем и сравним, чем они отличаются.

Виды планов: Слайд 4, 5, 6

Тезисный (основная мысль из каждой части)
Простой или назывной (краткий ответ на вопрос)
Опорная схема (слова из текста).

Физминутка «Танец маленьких утят»

Пересказ текста.

Пересказы по частям. Оценивание.

Игра «Собери пословицу».

Ну а теперь я предлагаю поработать в группах. У вас есть рассыпанные пословицы. Вам надо собрать их, определить к какому герою относится эта пословица и доказать, почему вы так думаете.

Правила поведения в природе.

Чему учит нас рассказ? Какие правила поведения мы должны соблюдать в природе? Слайд 7, 8, 9

Физминутка на внимание.

Викторина по рассказу.

Взаимопроверка. Слайд 10 Оценка, раскрашивание утят.

Рефлексия

Вот и подходит к концу наш урок, и я хочу, чтобы вы продолжили предложения.

Сегодня я узнал…

Было интересно….

Я понял, что….

У меня получилось…

Меня удивило…

Урок научил меня, что в жизни…

Мне захотелось….

(О чирке – свистунке,

Работать в парах собирать пословицы, читать по ролям, находить ответы в тексте.

Нельзя совершать бездумных поступков

Работать в мини группах и др.

Поведение матери – утки, я восхищён ею,

Не делать плохих поступков, любить природу и животных, защищать их.

Сделать доброе дело, сказать маме, что я её сильно люблю, покормить птиц и др .)

В заключении я предлагаю вам оценить себя и поставить на «Лесенку успеха».

Домашнее задание . Пересказ всего рассказа по выбору. Рисунок к рассказу. Синквейн.

Дополнительно

Синквейн

Утка.

Маленькая, храбрая.

Помогает, заботится, защищает.

Даже маленькие могут быть отважными.

Мама.

Слова для заключения

– Вот уже несколько десятков лет, как нет с нами М. М. Пришвина. Но для нас с вами он оставил послание: Слайд 11

Мои молодые друзья!

Мы хозяева нашей природы, и она для нас кладовая солнца с великими сокровищами жизни. Мало того, чтобы сокровища эти сохранить, их надо открывать и показывать.

Для рыбы нужна чистая вода – будем охранять наши водоемы. В лесах, степях, горах разные ценные животные. Будем охранять наши леса, степи, горы.

Рыбе – вода, птице – воздух, зверям – лес, степь, горы. А человеку нужна родина. И охранять природу – значит охранять родину".

Часть пятая

Утиная вечерка

Глава четырнадцатая

Бывает, в бору у какой-нибудь золотисто-рыжей сосны из белого соснового тела выпадет сучок. Пройдет год или два, и эту глубокую дырочку оглядит зарянка, маленькая птичка точно такого же цвета, как золотисто-рыжая кора у сосны. Эта птичка натаскает в пустой сучок перышков, сенца, пуха, прутиков, устроит себе теплое гнездышко в пустом сучке, потом выпрыгнет на веточки и запоет.

И так начинает птичка весну.

Через какое-то время, а той прямо тут вслед за птичкой приходит охотник и останавливается у этого самого дерева в ожидании вечерней зари.

Вот где-то, с какой-то высоты на холме, певчий дрозд первый увидал признаки вечерней зари и просвистел свой сигнал. На этот сигнал отозвалась зарянка и вылетела из пустого сучка, и, прыгая с сучка на сучок выше и выше, оттуда сверху тоже увидала зарю, и на сигнал певчего дрозда ответила своим сигналом.

Охотник, конечно, слышал сигнал дрозда и видел, как по сигналу вылетела зарянка. Он даже заметил, что зарянка, маленькая птичка, открыла свой клювик, но что она пикнула - он не слыхал: голос маленькой птички не дошел до земли.

Птицы уже начали славить зарю, а человеку внизу зари не было видно.

Но пришло время, над всем лесом встала заря, и охотник увидал: высоко на сучке птичка свой клювик то откроет, то закроет.

Это зарянка поет, зарянка славит зарю, но песни ее человеку не слышно.

Охотник все так понимает, по-своему, что зарянка славит зарю, а отчего ему ее песню не слышно - это оттого, что зарянка поет, чтобы славить зарю, а не чтобы самой славиться перед людьми.

И вот мы считаем, что как только человек подумал об этом, чтобы ему тоже так хорошо было, чтобы ему славить зарю, а не чтобы зарей самому славиться, так и начинается весна самого человека.

Все наши настоящие любители-охотники, от самого маленького и простого человека до самого большого, только тем и дышат, чтобы прославить весну, а не самому весною прославиться.

И сколько таких хороших людей есть на свете и никто из них сам не знает о себе, и так все привыкнут к нему, что никто и не догадывается о нем, что он хорош, что он для того только и существует на свете, чтобы славить зарю и начинать собой такую хорошую весну человека.

Вот тоже и у нас в Вологде на самом берегу реки жил такой плотник Федор Силыч. Как все плотники, он работал всегда молча, но если станешь ему рассказывать о чем-нибудь, то слушает охотно, не говорит даже ни да и ни нет, а только улыбается и, насколько ему можно оторваться от топора или рубанка, поглядывает понимающим глазом. Самому себе всегда кажется, будто разговор с ним идет ему впрок, и оттого так скоро между ним и тобой вырастает целая большая пахучая гора стружек.

А когда отойдешь от него, то всегда думаешь: а не пойти ли самому в плотники, не заделаться ли самому столяром?

Когда Силыч сильно стал стареть и вертеть бревнами стало ему невмоготу, он перешел на столярные работы, и на этом деле он и свил себе такое же гнездышко незаметное, как свивает зарянка в пустом сучку Силычу на своем деле удалось послужить хорошо, и всякий вологодский охотник поминает его добром.

Бывало, Силыч работает, а дорога уже подопревает, рыжая по белому, и в душе охотника начинает мутить, и тянет куда-то. Вот и скажешь:

Силыч! А дорога-то подопревает…

Он улыбнется, поглядит то на дорогу, то на тебя.

Ты знаешь, Силыч! - скажешь ему, - охотничья душа начинается от разлуки, что-то - мы с тобой потеряли в лесах и в болотах, к чему-то так теперь тянет.

Он улыбается.

Каждую весну мы так начинаем, и наконец лет уже тридцать, а может быть, даже и сорок Силыч, услыхав о разлуке, бросил обычную работу и начал делать что-то другое и стал на долгое время каким-то другим человеком и рассказы всякие слушал рассеянно.

Так родился наш замечательный вологодский ялик из мысли этого скромного человека о разлуке и твердом своем решении соединить разлученного городского человека с природой.

Не знаю, конечно, свет велик, и может быть, где-нибудь делают охотничьи ялики лучше нашего, но нам ялики Силыча всем так пришлись по душе, что кажется, будто лучше яликов Силыча не было и нет ничего лучше на свете.

Сколько людей было, что вовсе ружья никогда в руках не держали, - а как поглядит на ялик Силыча, так закажет себе, а как проедется, так ружьишко достанет и начнет, из своего собственного ялика, как птичка из пустого сучка славить зарю…

Эта знаменитая лодка делается из двойной фанеры, и оттого она такая лёгкая, что одному легко можно ее перетащить с одной речки в другую. На ней есть и палуба, чтобы в непогоду забраться, закрыть за собой отверстие, и в бурю, и дождь, и холод быть, как у себя дома.

Мало того! захочется подышать свежим воздухом, или в ветер и дождь чаю сварить, или жирную утку зажарить на примусе, то отверстие прикрывается особой маленькой палаткой, А по бортам ялика частые гнезда, в них вставляются ветки, и ялик обращается в плавучий шалаш.

Умеючи обращаясь с веслом, можно на близкий выстрел, подплывать к уткам, гусям, лебедям. А если ветер походный, то есть гнездо для мачты, можно парус поставить и на легком ялике птицей мчаться по ветру.

Несет ветер вперед на воду - воде нет конца, мчись водой хоть в Северную Двину, хоть в Белое море, хоть в Ледовитый океан…

Прощайте, домашние люди, я мчусь в океан!

Несет ветер домой, тоже как хорошо!

Здравствуйте, милые люди мои и мой любимый труд!

Удивляются и смеются люди со стороны на взрослых людей, даже и на стариков, что они все свое свободное время проводят на яликах, смеются и не понимают того, что это новый человек возвращает себе древнюю силу природы.

Так вот оно и вышло, что от разговоров о разлуке человека с природой наш Силыч перешел к делу и за долгую жизнь свою создал целый флот охотников на вологодских яликах..

Где теперь эти охотники? Один где-нибудь в ночное время на постройке плотины для перехода своей части на ту сторону задержал собственным телом прорыв ледяной струи, другой, может быть, телом своим закрыл пулемет, третьему посчастливилось: сидит у огня и пишет жене, чтобы берегла в сарае его ялик, и хорошо, если она у шофера достанет отработанного масла и на всякий случай промажет им весь ялик.

Все здоровью охотники теперь на войне, весь флот Силыча теперь у жен под замком, и остались охотники теперь одни только те, кому нельзя на войну: люди они хорошие, как и все, только негодны оказались для войны и оттого их зовут негодниками.

Из негодников первые охотники, спорить об этом никто не станет, это, конечно, братки, два одинаковых брата - Петр и Павел. До того братки друг на друга похожи, что узнать верно, кто у них Петр и кто Павел, можно только, когда они рядом. Но хорошо, что никогда и нельзя увидеть их отдельно. От рождения Петр был совершенно глухой, а Павел слепой, но зато глухой Петр имел такое острое зрение, что видел, говорят все, вдвое дальше среднего человека, а слепой Павел слышал вдвое против среднего человека.

Вот почему всегда так бывало, что когда слепой Павел издали услышит такое, чего средний человек еще слышать не может, то, почуяв движение брата, глухой Петр повертывает туда голову и видит такое, что для среднего человека еще совершенно невидимо.

А еще у братков то замечательно и всем тоже известно в Вологде, что они могут говорить только правду и ни разу никого в жизни своей не обманывали.

Иные слабые люди у нас до того изверились в правде, что в Вологде всюду в привычку вошло отвечать на всякий обман тем, что правды вовсе и нет на свете, что правда только у Петра да у Павла.

А есть и такие, по-нашему - совсем негодные, до того изверились, что не удивляются даже и на Петра и на Павла и говорят, будто оттого у них и правда, что слепой и глухой не умеют между собой сговориться, чтобы обманывать.

Братки служили на одной должности повара на железной дороге, и вологодский буфет далеко славился по всей Северной дороге их пирожками, жареной дичью и гарнирами. Когда поезд подкатывал, то люди, даже и сытые, выходили попробовать знаменитых пирожков и всегда при этом дивились на двух граждан, соединенных поневоле в одного повара.

Дивились, что два обиженных природой человека, соединенные в одного, работали, пожалуй что, лучше, чем два несоединенных нормальных. И некоторые высказывали:

Вот бы всем так!

Но тут же с горечью вспоминали, что Павел был слепой, а Петр глухой, всем же хотелось непременно и видеть и слышать.

Покушав пирожков, с этим примером все уезжали, но мало кто знал о братках самое удивительное, о чем знали только мы, кровные вологодские охотники. Братки у нас б городе были самые замечательные охотники, и глухарей они всегда приносили много больше охотников с полноценным зрением и слухом.

Все было в том, что глухарь поет очень тихо и успех зависит много от того, кто раньше других глухаря заслышит. Раньше всех, конечно, слышал глухаря в лесу слепой Павел и, заслышав песню, хватал братка за руку и скакал с ним к глухарям.

И вторая причина успеха в этой охоте была оттого, кто раньше во мраке рассвета разглядит среди ветвей птицу. На это был мастером глухой Петр: завидев глухаря, когда еще никто не мог видеть, Петр останавливал. Павла и глядел то на глухаря, то на брата. По уговору слепой Павел трогал Петра за левое плечо, когда глухарь начинал песню, и Петр под песню стрелял.

Так вот все со смехом в Вологде говорили, что правда только у Петра да у Павла; а на службе у братков выходили славные пирожки, и на охоте птиц у них всегда больше всех. Осенью поздней, когда утки жирные и захочется кому-нибудь покушать, то с этим желанием безошибочно можно бывает пристать только к ялику братков: они всегда накормят, когда уткой, когда гусем, а случится - даже и лебедем.

Все эти охотники, и сам Силыч, и братки, и еще, хоть и мало оставалось из-за войны, привыкли каждый год, когда Мануйло отправлялся на щуке, тоже к этому дню начинать свой отпуск и садиться в ялики.

Стар стал к этой весне Силыч, до того стар, что никак и не чаял на своем десятом десятке и эту весну, как всегда, встречать на воде. Даже и утке-то его подсадной Маруське пошел восемнадцатый год. Про утку не думал, что доживет. И кто бы ни поглядел и на охотника и на утку, никто бы не поверил, что оба они встретят еще одну весну на воде.

Но закричала Маруська, почуяв весну, и Силыч, услыхав утку, перемог свои ревматизмы, собрался и поплыл вслед за Мануйлой.

А за Силычем собрались в ту же ночь и братки.

Нельзя пересказать о всех вологодских негодниках, но нельзя никак забыть Журавля.

Мы знали, еще когда он жил в своем маленьком глинобитном домике на-болотах в присухонской низине, в свое время, по молодости, он поверил в такую мечту, чтобы жить только охотой.

Дичи так много бывает на присухонской низине, что он захотел устроиться прямо на болоте в комарах и даже сманил на эту особенную жизнь одну вологодскую девушку.

Скоро жена испугалась этой жизни в болотах и убежала обратно в Вологду. Что ее испугало?

Разве мало рыбы в Сухоне, и в Леже, и в Вологде? Мало ли уток выводится, и гусей пролетает, и лебедей? А боровая дичь когда весной подымает свой голос, так и кажется, будто весь горизонт кругом заговорил!

Нет, конечно, голодной на присухонской низине не могла быть жена Журавля. Ошибка его расчета была в том, что охота его была не в том только, чтобы убить, - это было самое последнее. Его любительская охота была в чем-то совсем непитательном, как тоже и девушка городская искала общества, а муж угощал её тетеревами и утками.

Вот она от него и ушла.

После ухода жены охотник еще долго жил в мазанке, и все мы его знали.

Бывало, прилетят на присухонскую низину в великом множестве журавли, погамят весной, пошумят, покричат и разбиваются на пары, и этими парами скрываются в болотных зарослях. Каждой весной появляется на пойме один какой-нибудь одинокий журавль, он не прячется, а ходит по лугам с утра до ночи и не трубит, как трубят все журавли, а свистит.

Чего он свистит? - спрашивают люди прохожие местных.

Наверно, - отвечают, - пары не может себе подобрать!

И указывают на мазанку одинокого охотника на пойме.

И так говорят:

Вот тоже был человек, жил - распевал, а как жена его оставила, он теперь тоже свистит…

Если же время придет такое суровое, что спрячется в зарослях даже и тот одинокий журавль, то разговор бывает иной:

Кто, - спрашивают, - живет на болоте в таком маленьком мазаном домике?

Одинокий человек, - отвечают, - по прозванию Журавль.

А почему он «Журавль»?

На этот вопрос местные люди охотно рассказывают о том одиноком журавле, что не трубит, когда все трубят о победе весны, а только свистит.

Все, однако, кончилось счастливо тем, что умерла старушка - теща Журавля, и жена возвратила мужа с болота к себе в Вологду на свою жилплощадь. Все и кончилось тем, что Журавль сделался шорником и завел себе охотничий ялик.

Другой охотник, по прозвищу Длинный чулок, тоже когда-то мечтал заниматься охотой, как делом, но поглядел на судьбу Журавля и купил себе во время нэпа чулочную машину.

Случилось однажды, загорелась в Вологде деревянная слободка, и все бросились бежать из своих домиков и спасать вещи. Тоже и чулочник бросился со всеми со своей машиной, и за ним кишкой через всю улицу тянулся неразрезанный чулок.

Тут-то все и увидели, и многие поняли это в первый раз, что чулок в своем происхождении бывает един и делается как бы на ногу всего единого человека. Это всех так удивило, что чулочника с тех пор стали звать «Длинный чулок». Вскоре, однако, он свою машину забросил и вернулся к любимой охоте, но прозвище за ним так чулком и тянулось.

Вот и этот Длинный чулок был охотник неплохой и тем же охотничьим чутьем почуял утиный пролет и выехал на своем ялике. Еще несколько охотников с броней было с лесной биржи, несколько новых инвалидов Отечественной войны…

Раньше всех отчалил Мануйло, но, конечно, его щука не могла без помощи весел двигаться так же скоро, как легкие ялики. Вот отчего среди ночи Силыч первый нагнал щуку. Вода немного отсвечивала даже и ночью, и Силыч даже в темноте узнал в огромной фигуре у руля Мануйлу.

Здорово, пинжак, - сказал он, - ты куда это плавишь щуку?

Мануйло дремал у руля и не сразу узнал Силыча, да к тому же они давно не встречались, и Мануйло думал, старик уже давно, на том свете живет. Когда же он взглянул, опамятовался, узнал, то в глубоком изумлении воскликнул:

Живые помочи! ведь это ты, Силыч!

И заставил Силыча вылезти к нему на щуку.

С трудом, из-за проклятой, спины, выкарабкался Силыч на щуку, а ялик его Мануйло переставил с воды на щуку, как коробочку из-под спичек.

Ай да дед! - сказал весело Мануйло старинному охотнику. - Всё живешь - не сдаешь. Сколько же у тебя, Силыч, из рубля вышло копеек?

И как рыбак рыбака, так и охотник сразу понял охотника:

До рубля, - ответил он, - осталось мне семь копеечек.

И это означало, что Силычу теперь было девяносто три года.

А сколько старухе твоей? - спросил Мануйло, поглядев на его утку.

Маруське, - ответил Силыч, - пошел восемнадцатый год.

Другие охотники, перегоняя щуку, узнавали Силыча, и сами, конечно, просились на щуку.

Живые помочи! - повторял Мануйло, помогая тому и другому выбраться на щуку.

Так еще до рассвета собрались славно все вместе с Мануйлой на щуке наши лучшие охотники: старый Силыч, братки, Журавль и Длинный чулок.

Всех их Мануйло предупредил, что он плавит детей, и они сейчас тут спят у него. Стараясь не шуметь, не смеяться, не будить детей, охотники поджались, замолкли и на заре все прикорнули.

Мы знаем, как хорошо им всем было: сами в молодости немало поплавали.

Пришвин михаил михайлович.

2.Журка

3.Лисичкин хлеб

4.Золотой луг

5.Ребята и утята

6.Утиное купанье

7.Хромка

8.Изобретатель