Э. Берк о традиционализме, политике и государстве

ЭДМУНД БЁРК
У.А. Даннинг

В возрасте пятидесяти девяти лет, после долгой и трудной политической карьеры в партии вигов, Берк столкнулся в 1789 г. с необходимостью судить о революционных преобразованиях во Франции. Многие французы и многие согласные с ними англичане верили, что принципы и цели Национальной ассамблеи в Париже одинаковы с теми, что и у парламента в Лондоне, совершившего сто лет назад революцию. По этой причине, виги, похвалявшиеся тем, что являются главными носителями доктрин и традиция «Славной революции» 1688, вполне естественным образом подозревались в симпатиях к новому порядку во Франции. Берк, тем не менее, был встревожен и принципами и практикой французов. Он видел, что их догмы соответствуют, скорее, левеллерам 1649 г., чем вигам 1688; а предпринятое ими безжалостное уничтожение старинных институтов, политических, религиозных и экономических, наполняло его аристократическую душу жуткими предчувствиями о демократии. Англия была охвачена беспокойством и агитацией, симпатизирующей французским принципам, общества, пропагандирующие эти идеи, демонстрировали высокую активность. Презрение и ненависть, с которыми Берк смотрел на них, привели его к энергичной борьбе против них. Сначала он произнес обличительную речь в парламенте, затем пишет свои знаменитые эссе, в которых анализирует в целом историю и философию революции, как он их понимает. Главной работой были «Размышления о революции во Франции», напечатанные в 1790 г., а вторая по важности работа – с точки зрения политической философии, первая – «Обращение старых вигов к новым», напечатанная в 1791 г. Ни одна из них не является систематическим изложением единой политической теории. Обе в значительной части состоят из яростных нападок на то, что Берк, часто вовсе необоснованно, считал политикой и результатом французской революционной партии. Яркий свет его красноречия несколько заслоняет последовательность его рассуждений, тем не менее, задача реконструкции философии, которая лежит в основе его чувств, не так уж сложна. Враждебность Берка по отношению к революции направлена одновременно и против ее характера в целом, и против ее специфического содержания. Что касается революции в целом, он с негодованием восстает против стремления математически точно описать права человека и социальный строй. Твердая логика, утверждает он не играет решающей роли в объяснении политической жизни. Гордость французской философии относительно сведения всей науки управления к кратким формулам писаной конституции есть, с точки зрения Берка, величайшая глупость. «Декларация прав человека» есть систематически изложенные правила анархии, «наплевательское отношение к общепризнанным правилам, достойное непослушных школьников». Именно в той мере, в которой эти догмы верны логически и метафизически, они являются ложными в моральном и политическом смысле. Политика – доказывает Берк – есть хитроумное искусство обеспечивать запросы людей после того, как общество переросло свои абстрактные права. Достижение этой цели требует точного расчета относительно средств, а организация этих средств есть конституция государства, а абстрактные рассуждения об условиях до-государственного состояния не имеют никакого значения. Для чего обсуждать – спрашивает он абстрактное право больного на лечение? Позовите на помощь ему врача, а не профессора философии. Нетерпимость к философствованию отчетливо продемонстрирована Берком в анализе теории общественного договора. Здесь он успешно избегает необходимости быть точным и внутренне согласованным, что обычно дается ему с трудом. В работах Берка рассматриваются обе концепции, которые мы обозначили как договорную теорию [Имеются в виду точки зрения, согласно которым 1) возникновение государства происходит в результате договора между людьми и 2) в любом государстве существует негласное соглашение между подданными и правительством об условиях, на которых они готовы к мирным отношениям друг с другом – Прим.перев.]. Он обсуждает и соглашение, в результате которого возникает общество, и соглашение между монархом и подданными. В обоих случаях он с полной определенностью выступает против выводов, которые делают из договорной теории революционеры. Опасная ясность, с которой Гоббс, Руссо и их последователи описали общественный договор, не имеет в глазах Берка никакого очарования. Он принимает сторону Болингброка и других английских публицистов и размытому облику общественного договора, который рисуют они, противопоставляет свое ослепительное в своей непоследовательности красноречие:
«Государство это, и правда, договор, но государство не должно рассматриваться как что-то такое, что не хуже и не лучше соглашение партнеров в деле торговли перцем или кофе... которое заключается на короткий срок и расторгается по произволу сторон. Это сотрудничество во всех науках, искусствах и добродетелях. Поскольку целей такого партнерства нельзя достичь и за многие поколения, оно становится партнерством не только живых людей, но живых, тех, кто уже не живет и тех, кто еще не родился. Каждый договор, создающий государство, есть договор о вечном союзе, связывающий низшую и высшую природу, видимый и невидимый мир, в соответствии с актом нерушимой клятвы, удерживающей всю физическую и нравственную природу на положенном месте».

Берк, возможно, чувствовал уверенность, что революция после такой его вдохновенной речи не сможет сделать логику своим орудием. В своем «Обращении старых вигов к новым» Берк обязан был разделаться и с доктринами революционной партии. На «Размышления» откликнулась целая толпа остроумных критиков (наиболее остроумным был Томас Пейн в его «Правах человека») и принудила его к большей точности и в нападении и в защите. Берк противопоставил догмы революционной партии и основы своей веры. Тому, что суверенитет постоянно и неотъемлемо принадлежит народу, что люди по своей воле могут законно сменять правительство, что арифметическое большинство есть бесспорный орган народной воли, что признание за любым личным мнением равного веса есть требование политической справедливости, что народ не имеет конституции, пока некий формальный документ не будет утвержден всенародным голосованием – все эти догмы, которые, согласно Берку, составляют суть философии его оппонентов, Берк отвергает с огромной энергией. Им он противопоставляет следующий взгляд:
Политическое общество и правительство могут иметь источник в виде согласия и договора индивидов. В этом смысле, воля народа является источником власти, а народ может называться сувереном. Но за пределами этой ситуации, в корне не правильно было бы рассматривать индивидуальную волю или любое их число как наивысший авторитет. Человек рождается в уже установившемся обществе и с рождения обязан уважать его установления. Утверждать, что он может отбрасывать их по своему произволу, значит утверждать принципы анархии. Долг следует признать стоящим выше, чем воля. Долг существует вне зависимости от формального согласия с ним. Без этого общество невозможно. Отношения детей и родителей не произвольны – это точно в отношении ребенка и очень вероятно в отношении родителя, а моральные обязательства, вытекающие из них, сущностно важны для социального развития. Таким образом, политические и социальные условия, в которых рождается человек, не есть предмет его выбора, напротив, он имеет по отношению к ним обязанности.
«Ни один человек и никакое число людей (за исключением необходимости, которая выше закона) не может освободить себя от изначальной вовлеченности в общество с его договорами, поскольку он рожден на свет своими родителями и является плотью от их плоти. Место каждого человека в обществе определяет его обязанности».
Эту остроумную и мощную атаку против догматов народного суверенитета Берк подкрепляет не менее энергичной отповедью против мнения, что арифметическое большинство распоряжается народным суверенитетом. Коротко говоря, его доводы, состоят в том, что при установлении государства, как показывают защитники народного суверенитета, необходимо единодушие, а после того, как государство установлено, народ перестает существовать в качестве массы отдельных друг от друга единиц, его сменяет организация и отношения, установленные общественным союзом; следовательно, ни до установления государства, ни после этого, правлению большинства нет места.
Предположению, что управление при помощи большинства голосов предписано условиями договора, Берк противопоставляет свою доктрину, согласно которой любое государство, следующее природе, аристократично
То, что совместно должны действовать люди, в разной мере одаренные, по Берку, предполагает, что лидерство должно принадлежать более мудрым и опытным. Только так можно достичь целей, ради который создается союз. Это характерно уже для естественного состояния, которое предшествует установлению правительства. «Естественная аристократия» наблюдается в каждом правильно организованном сообществе. Для нации это та ее часть, которая, благодаря своему происхождению, богатству или интеллекту обладает особыми способностями к общественному служению – люди светлого ума, люди выдающиеся. Растворить их в массе и дать им силу, равную одному голосу, значит совершать насилие над природой и устанавливать царство анархии.
Что касается теории конституции, Берку здесь нечего предложить читателю, кроме хвалебного описания английской конституции. В ней он видит правильную, простую и естественным образом эффективную работу социальных и политических сил. Органы правительства – король, парламент и суд – получают свою власть от закона и обычая страны, которые образуют основной конституционный договор. Жизнь, свобода и собственность гарантированы не потому, что этого требует абстрактная философия, а потому, что они воплощены в законах. Основой политики является удобство, а не абстрактные формулы. Свобода и власть правильно отрегулированы. «Вся схема нашего смешанного правления направлена на то, чтобы любой из ее принципов не превратился в теоретический». Сущность системы в сдержках и противовесах. Каждая часть выполняет свои цели и контролирует другие. «В британской конституции действует постоянный договор и компромисс, иногда явно, иногда незаметно». В этом, как в противоположности требования, чтобы каждый принцип действовал в виде логического совершенства, Берк видит особое достоинство и философское оправдание конституции. Из изложенного ясно, что Берк по духу, скорее, государственный муж, чем философ. В фокусе его внимания текущие дела государства, а не чисто рациональные концепции. Опыт человечества и институты, в котором нашла свое выражение человеческая природа, это то, из чего должны выводиться политические принципы. Отстаивая эту идею, Берк противопоставляет себя мыслителям, сформировавшим историческую школу в политической науке. Его восхваление Монтескье иллюстрирует тип его философии тем, что выражается в яростным атакам против Руссо. Берк, отрицая метафизическую и априорную политику, и сам не избегает определенных теоретических допущений, подобных тем, что отвергает. Он не однозначный эмпирик. Когда он устанавливает утверждает, что политическая философия не должна идти в своем исследовании дальше установленных действующими институтами границ, когда он объявляет новаторский дух угрозой, он говорит от имени естественного и божественного порядка, определяющего людские дела. За действующими политическими системами, по Берку, стоит моральный принцип, установленный высшим разумом и требующий почтительного отношения к нему. Этот мистический настрой мысли виден в разных местах, но он не настолько ясен, чтобы ему можно было дать определение. У других представителей антиреволюционных теорий этот настрой приобретает характер явного обскурантизма.

С осуждением Французской революции и идей Просвещения выступал английский парламентарий и публицист ирландец Эдмунд Бёрк (1729-1797).

В 1790 г. Бёрк опубликовал книгу "Размышления о революции во Франции", содержащую полемику с ораторами двух дворянских клубов в Лондоне, разделявших идеи Просвещения и одобрявших события во Франции. Изданная в относительно спокойный период французской революции, когда казалось, что страна твердо встала на путь конституционного строительства, эта книга поначалу не пользовалась успехом. По мере развития событий во Франции, подтвердивших худшие опасения и предсказания Бёрка, стремительно возрастала популярность его сочинения. Книга была переведена на французский и на немецкий языки и вызвала много откликов, из которых наиболее известно сочинение Т. Пейна "Права человека" (см.гл.15).

Бёрк порицал Национальное собрание Франции не только из-за некомпетентности его состава (оно, писал Бёрк, состоит из провинциальных адвокатов, стряпчих, муниципальных чиновников, врачей, деревенских кюре), но и еще более за стремление отменить во Франции сразу весь старый порядок и "одним махом создать новую конституцию для огромного королевства и каждой его части" на основе метафизических теорий и абстрактных идеалов, выдуманных "литературными политиками (или политическими литераторами)", как Бёрк называл философов Просвещения. "Было ли абсолютно необходимо опрокидывать все здание, начиная с фундамента, и выметать все обломки, чтобы на той же почве воздвигнуть новую экспериментальную постройку по абстрактному, теоретическому проекту?", - спрашивал Бёрк.

Он утверждал, что совершенствование государственного строя всегда должно осуществляться с учетом вековых обычаев, нравов, традиций, исторически сложившихся законов страны. Задача сильных политических умов - "сохранять и одновременно реформировать". Однако французские революционеры склонны в полчаса разрушить то, что создавалось веками. "Слишком сильно ненавидя пороки, они слишком мало любят людей". Поэтому лидеры революции, делал вывод Бёрк, стремятся разбить все вдребезги, смотрят на Францию как на завоеванную страну, в которой они, будучи завоевателями, проводят самую жестокую политику, презирая население и рассматривая народ лишь в качестве объекта своих опытов. "Парижские философы, - отмечал Бёрк, - в высшей степени безразличны по отношению к тем чувствам и обычаям, на которых основывается мир нравственности... В своих опытах они рассматривают людей как мышей". "Честный реформатор не может рассматривать свою страну как всего лишь чистый лист, на котором он может писать все, что ему заблагорассудится".

"Их свобода - это тирания,- писал Бёрк о французских революционерах; - их знание - высокомерное невежество, их гуманность - дикость и грубость".

Особенные возражения Бёрка вызывали дискуссия о правах человека и само понятие "права человека": "Права, о которых толкуют теоретики, - это крайность; в той мере, в какой они метафизи-ски правильны, они фальшивы с точки зрения политики и морали". Бёрк утверждал, что права людей - это преимущества, к которым люди стремятся. Их нельзя определить априорно и абстрактно, поскольку такие преимущества всегда зависят от конкретных условий разных стран и народов, от исторически сложившихся традиций, даже от компромиссов между добром и злом, которые должен искать и находить политический разум. К тому же реально существующие права людей включают как свободу, так и ее ограничения (для обеспечения прав других людей). "Но поскольку представления о свободе и ограничениях меняются в зависимости от времени и обстоятельств, - писал Бёрк, - возможно бесконечное количество модификаций, которые нельзя подчинить постоянному закону, то есть нет ничего более бессмысленного, чем обсуждение этого предмета".

Мысль Бёрка сводилась к тому, что и права человека, и государственный строй складываются исторически, в течение долгого времени, проверяются и подтверждаются опытом, практикой, получают опору в традициях. Кроме того, Бёрк не был сторонником идеи всеобщего равенства людей, лежащей в основе теории прав человека: "Те, кто покушаются на ранги, никогда не обретают равенства, - утверждал Бёрк. - Во всех обществах, состоящих из разных категорий граждан, одна должна доминировать. Уравнители только искажают естественный порядок вещей..."

Книга Бёрка стала одним из первых произведений консервативного историзма и традиционализма, противостоявшего рационализму и легисломании революционных политиков-идеалистов. Бёрк утверждал, что право каждой страны складывается в результате длительного исторического процесса. Он ссылался на конституцию Англии, которая создавалась несколько веков; по его мнению, "Славная революция" 1688 г. лишь закрепила государственный строй Англии, права и свободы англичан, существовавшие задолго до этой революции: "В период Революции мы хотели и осуществили наше желание сохранить все, чем мы обладали как наследством наших предков. Опираясь на это наследство, мы приняли все меры предосторожности, чтобы не привить растению какой-нибудь черенок, чуждый его природе. Все сделанные до сих пор преобразования производились на основе предыдущего опыта..."

Основой государственного строя Англии, свобод и привилегий ее народа Бёрк называл идею наследования. Со времен Великой хартии вольностей (1215 г.) идея наследования обеспечивала принцип сохранения и передачи свобод от поколения к поколению, но не исключала принципа усовершенствования. В результате сохранилось все ценное, что приобреталось. "Преимущества, которые получает государство, следуя этим правилам, оказываются схваченными цепко и навсегда". Поэтому, писал Бёрк, "наша конституция сохранила наследственную династию, наследственное пэрство. У нас есть палата общин и народ, унаследовавший свои привилегии и свободы от долгой линии предков".

Опорой конституции служат обычаи, религия, нравы, даже предрассудки, содержащие мудрость предков: "Предрассудки полезны, - подчеркивал Бёрк, - в них сконцентрированы вечные истины и добро, они помогают колеблющемуся принять решение, делают человеческие добродетели привычкой, а не рядом не связанных между собой поступков".

Защищая традиции и осуждая нововведения, Бёрк оправдывал и те сохранявшиеся в Англии средневековые пережитки, которые подвергались особенной критике со стороны английских радикалов и либералов. Таковы идеи пэрства, рангов, политического и правового неравенства. Основой английской цивилизации Бёрк называл "дух рыцарства и религию. Дворянство и духовенство сохраняли их даже в смутные времена, а государство, опираясь на них, крепло и развивалось".

"Благодаря нашему упрямому сопротивлению нововведениям и присущей национальному характеру холодности и медлительности, мы до сих пор продолжаем традиции наших праотцов, - писал Бёрк. - ...Руссо не обратил нас в свою веру; мы не стали учениками Вольтера; Гельвеций не способствовал нашему развитию. Атеисты не стали нашими пастырями; безумцы - законодателями... Нас еще не выпотрошили и, подобно музейным чучелам, не набили соломой, тряпками и злобными и грязными бумагами о правах человека".

Априорным теориям просветителей и революционеров Бёрк противопоставлял исторический опыт веков и народов, разуму - традицию. Общественный порядок, рассуждал Бёрк, складывается в результате медленного исторического развития, воплощающего общий разум народов. Бёрк ссылается на бога - создателя мироздания, общества, государства. Всякий общественный порядок возникает в результате долгой исторической работы, утверждающей стабильность, традиции, обычаи, предрассудки. Все это - ценнейшее наследие предков, которое необходимо бережно хранить. Сила действительной конституции - в давности, в традициях. Само учение о государстве и праве должно стать наукой, изучающей исторический опыт, законы и практику, а не схемой априорных доказательств и фикций, какой является учение идеологов революции.

Бёрк, как и реакционные идеологи, противопоставлял рационалистическим идеям Просвещения традиционализм и историзм, убеждение в неодолимости хода истории, не зависящего от человека. В применении к истории права это противопоставление получило развитие в учении исторической школы права.

11-07-2005

Маргарет Тэтчер об Эдмунде Бёрке :
И, как всегда , он был прав”

“Бёрк человек, которого обе партии в Англии считают образцом английского государственного деятеля ”
(New York DailyTribune, № 4597, 12 января 1856 г.)

Каковы требования, которым должен был бы удовлетворять образцовый Политик, т.е. государственный, политический, общественный Лидер? Какими чертами – в идеале! должен обладать Политик?

Идеал, конечно, недостижим в реальной жизни, но весьма важен как эталон, с позиций которого только и возможны ответственные суждения о действиях властей в конкретной политической ситуации, особенно о действиях её Лидера.

Я полагаю, что таким “образцовым государственным мужем является Эдмунд Бёрк, английский парламентарий, который широко известен на Западе, но – таков парадокс! – именно как Политик почти совершенно незнаком российской аудитории. Главный политический труд Бёрка – “Размышления о Французской революции” (1790) – несчетное число раз выходил в странах Запада и ни разу (целиком) – в России. Перевод на русский язык этого сочинения, изданный в Лондоне в 1992 г., грешит заметным количеством смысловых и языковых неточностей.

Между тем, по моему убеждению, Бёрк стоит первым в ряду государственных деятелей и политических мыслителей Запада нового времени. Бёрк занимает это место по тому же праву, по которому Шекспир занимает первое место среди художников слова. Их гениальность вполне сопоставима. Проблемы ими поставленные и ответы, полученные от них, – это на все времена. Маргарет Тэтчер приводит одно из суждений Бёрка со следующим комментарием: “И, как всегда, он был прав” .

Мировая культура в определенной мере обязана Бёрку еще и явлением Достоевского как художника всемирно-исторической значимости. Политическая концепция, предвидение и борьба с будущей революцией в России, определившие эмоциональный пафос гениальных романов Достоевского, обозначились в творчестве писателя с середины 60-х гг. Х1Х в., когда он познакомился с “Размышлениями” Эдмунда Бёрка. Эта книга стала для русского писателя мощным катализатором зреющих в его душе идей.

Эдмунд Бёрк (1729-1797), ирландец по происхождению, – выходец из незнатной и небогатой семьи. Член Палаты общин, он никогда не занимал высоких официальных правительственных постов. Карьере его, как свидетельствуют биографы, мешала некоторая, свойственная ирландцам, экзальтированность, отсутствие того хладнокровия, которое традиционно среди англичан его круга. Но как Политик он пользовался таким громадным авторитетом и влиянием среди вигов, что, по существу, стал их неформальным лидером.

Бёрк – человек энциклопедической образованности. Его знания не ограничивались сферой общественных наук: историей, философией, политикой, юриспруденцией. Бёрк предвосхитил экономическую теорию Адама Смита, занимался историей языков, оставил труды в области эстетики. Он увлекался естественными науками, а также и различными ремеслами. И все эти знания “не были у него отрывочны, как у обыкновенных государственных людей, но силою гения, оживляющего самый скучный предмет, были слиты в одно целое”, пишет о Бёрке английский историк Г.Т. Бокль в работе “История цивилизации в Англии” .

Ипполит Тэн в статье, опубликованной в январе 1862 г. в журнале братьев Достоевских “Время”, отмечает, что Бёрк обладал “таким многосторонним образованием, что его сравнивали с лордом Бэконом. Но преимущественно он отличался от других быстротою соображения. . . ; он быстро схватывал общие выводы и видел наперед недоступное другим направление происшествий и самый тайный смысл вещей”. “Такое политическое ясновидение, (которое Бёрк проявил в “Размышлениях о Французской революции” – К.Р.) поистине равняется гениальности”. Тэн особо подчеркивает, что Бёрк “вышел в люди единственно при помощи своих трудов и достоинств, без малейшего пятна на совести… Он искал опоры для человечества в правилах нравственности… Повсюду он является защитником принципа и карателем порока, употребляя на это всю силу своего знания, высокого ума и великолепного слога, с неутомимым жаром рыцаря и моралиста”. Понятно, почему Ф.М. Достоевский, отобравший эту статью для своего журнала, обратился к главному труду Бёрка.

До эпохи Великой Французской революции Бёрк выступал как сторонник прогрессивных реформ: Берк защищал американских колонистов в их борьбе против притеснений метрополии; настойчиво требовал отмены торговли рабами; обличал английскую колониальную политику в Индии. Характерен следующий отрывок из его выступления против руководителей Ост- Индской компании, погрязших в коррупции: “Эта порода пошлых политиканов настоящие подонки рода человеческого. Правительственная работа вырождается в их руках в самое низменное механическое ремесло. Добродетель не в их нравах. Они выходят из себя от всякого поступка, продиктованного только совестью и честью. Широкие, либеральные, дальновидные взгляды на интересы государства они считают романтикой, а соответствующие этим взглядам принципы – бредом расстроенного воображения. Расчеты калькуляторов лишают их способности мыслить. Насмешки шутов и фигляров заставляют их стыдиться всего великого и возвышенного. Убожество в целях и средствах представляется им здравомыслием и трезвостью”. С тем же отвращением и презрением Бёрк, человек безупречной нравственности, относился и к “бойким политикам макиавеллиевского толка” (с.72).

Выступления Бёрка той поры привлекли восторженное внимание Радищева. Русский революционер в своем “Путешествии из Петербурга в Москву ставит Бёрка на первое место среди современных ему крупнейших ораторов, блистательных наследников Демосфена и Цицерона”. “Бурк (т.е. Эдмунд Бёрк. –К.Р.), Фокс (Чарльз Фокс – формальный лидер вигов, считавший себя учеником Бёрка - К.Р.), Мирабо и другие”, – выстраивает этот ряд Радищев.

Друг Бенджамина Франклина и Томаса Пейна, идеолога Американской революции, Бёрк как неформальный Лидер вигов стоял во главе английской либеральной оппозиции того времени. Он был последовательным сторонником реформ, на основе разумных компромиссов с правительственной властью, которую возглавлял король Георг Ш.

Тем более непостижимой и неожиданной оказалась для соратников Бёрка его реакция на революцию во Франции. Уже в феврале 1790 г., всего через несколько месяцев после взятия Бастилии (14 июля 1789 г.), Бёрк выступил в парламенте с горячечным, безудержным, бескомпромиссным осуждением революционных событий во Франции. И сделал ошеломляющее для слушателей заявление, что, --(далее цитирую официальный отчет об этом заседании. – К.Р.), --“до последнего дыхания он будет противостоять и оказывать сопротивление всем нововведениям в государственном устройстве нашей счастливой страны, в какой бы форме и кем бы они ни выдвигались, и он будет стремиться передать ее потомству столь же чистой и прекрасной, какой он ее нашел”. Таким могло быть суждение самого крайнего из английских консерваторов любой эпохи.

Столь, по видимости, крутой отход Бёрка от его прежних убеждений оппозиционера и реформатора был настолько неожиданным, что в среде его друзей и сторонников возникло даже предположение: не сошел ли он с ума в прямом смысле этого слова. Бёрк остался в полной духовной изоляции. Тем не менее, он развивает и уточняет свои взгляды, которые и нашли выражение в его знаменитой книге “Размышления о Французской революции”. Она вышла 30 ноября 1790 г., была немедленно переведена на немецкий и французский языки и с тех пор многократно переиздается на Западе.

Необычен жанр этого сочинения. Избранная Бёрком форма – частное письмо некоему молодому французу – позволила автору свободней и полнее донести до читателя не только свои мысли по поводу событий во Франции, но и то острейшее эмоциональное потрясение, которое он испытал: ведь борьба с Французской революцией сделалась с той поры главнейшим делом всей его жизни.

Эта книга поначалу почти любому читателю покажется столь же трудной для восприятия, как подростку – первое знакомство с “Войной и миром” Толстого. Наряду с глубинным анализом отдельных проблем, который доступен лишь профессионалу в конкретной области знания, читатель встречает на страницах “Размышлений” рассыпанные, словно драгоценные слитки, предвидения в самых разных сферах и наблюдения над человеческой природой. Часто они не связаны между собой, а иногда и с контекстом. Каждый читатель в состоянии выхватить лишь то, что ему близко на данном этапе его жизни, как это происходит с нами при соприкосновении с любым подлинным шедевром в самых разных областях искусства . В шедевре искусства всегда заключена некая бездонная тайна. Книга Бёрка, как это ни парадоксально, в этом аспекте вполне встраивается в ряд подобных шедевров. Конор Круз О’Брайен, лучший знаток творчества Бёрка, справедливо замечает: книгу “трудно пересказывать или систематизировать. Её нужно читать как единое целое, как уникальное политическое художественное произведение”.

В самой резкой форме, безапелляционно, осудил Бёрк Французскую революцию. И выступил как раз в то время, когда не только его соратники по партии вигов, но почти вся Англия радостно восприняла события во Франции: ведь эта страна, по своему государственному устройству, – конституционная монархия, по видимости начала сближаться с английской системой. Тем более, что весь 1790-ый год был относительно самым спокойным в истории Французской революции. Повсеместно создавалось впечатление, что революция уже триумфально завершилась. Оставалось лишь пожинать ее благоухающие, великолепные плоды. Потому таким шоковым диссонансом прозвучал пророческий анализ этого события в “Размышлениях”. Авторы шквала обрушившихся на Бёрка памфлетов (более 60-и за два года) неистово клеймили его как предателя, перебежчика в стан реакционной королевской клики.

Книгу восторженно приняли французские аристократы. Её немедленно и чрезвычайно высоко оценила российская императрица. Как сообщил в кодированной депеше английский посол в России Фолкенер, Екатерина 11 “выразила в самых восторженных выражениях чрезвычайное восхищение недавней книгой мистера Бёрка и величайшее отвращение к Французской революции”.

Какие же черты Бёрка - Политика проявились в эту кризисную ситуацию – период Великой французской революции? Прежде всего способность предвидения . В “Размышлениях”, уже в 1790 году, Бёрк точно предсказал все дальнейшие этапы революции во Франции: казнь короля и королевы, террор (все эти события произойдут в 1793-1794 гг), появление на исторической сцене генерала, которого будет обожать армия и который станет единовластным диктатором страны (это случится 18 брюмера 1799 г.). По мере осуществления этих предсказаний Бёрк приобретает все большую популярность. Его даже стали называть “оракулом политической мудрости”.

Век Х1Х дал веские основания Достоевскому разглядеть в “Размышлениях” очертания будущей революции в России. Век ХХ позволил по-новому оценить дар предвидения Эдмунда Бёрка. В 1992 г. вышла в свет лучшая из до сих пор изданных биографий Эдмунда Бёрка как государственного деятеля и политического мыслителя. Её автор, Конор Круз О’Брайен, весьма обоснованно показал, что “Размышления” содержат предсказание тоталитарных режимов, столь характерных для ХХ века. Найдутся среди предвидений Бёрка и такие, которые относятся уже и к нынешнему веку, да и, наверное, ко всем последующим. Такого рода предвидения мы приведем позднее.

Предвидение , наверное, – главная черта подлинного государственного, политического или общественного деятеля. “Gouverner c’est prévoir” (“Править – это предвидеть”), – говорила Екатерина 11. Предвидение – не пророчество, имеющее своим единственным источником нечто метафизическое, Божественную субстанцию. Предсказание поддается анализу. В отличие от пророчества, оно более доступно для понимания. Мне представляется, что предвидения Политика имеют своим источником его интуицию , эрудицию и профессионализм.

Интуиция , присущая Политику, – это дар, явление столь же редкое, как и дар художника, музыканта и т.п. В тесной связке с эрудицией и профессионализмом интуиция позволяет Политику предвидеть будущее и находить решения спонтанно, с компьютерной скоростью. Они словно бы являются сами собой, а не в результате сверхдлительных расчетов всего множества вариантов, вытекающих из сложнейшего клубка государственных и общественных проблем. Ведь просчитать их логически абсолютно невозможно.

Эрудиция в дополнение к интуиции, широкий кругозор позволяют Политику заботиться не только о благе своей страны, но и – в идеале представлять интересы всего человечества. Столь глобальное видение явление весьма редкое на практике.

Профессионализм и личный опыт действующего Политика позволяют принимать решения, исходя из живой реальности, а не только из теорий, которые вполне могут оказаться со временем некими умозрительными химерами.

Фундамент, на который опирается Политик в своих прозрениях и решениях, – это нравственность как осознание глубочайшей личной ответственности перед своей семьей, своей страной и всем человечеством.

Несомненно, что Бёрк в полной мере обладает этими высокими качествами. Рассмотрим, как они проявляются в его предвидениях и рекомендуемых им действиях.

Интуиция , как мне представляется, позволила Бёрку постичь реальную природу человека на том же головокружительно высоком уровне, что и Шекспиру, и Достоевскому.

В период, который вошел в историю как эпоха Просвещения, общепринятой была идея, что природа человека в сущности своей прекрасна, и лишь внешние условия, среда калечат людей. Бёрк в “Размышлениях” вероятно первым яростно и страстно выступил против этой концепции в сфере социально-политической. Автор представил эту идею как “теоретическую”, “умозрительную”, “арифметическую”, как грубое упрощение реальных жизненных явлений. Он убежден: “Природа человека чрезвычайно причудлива (с.134), и “в глубинной своей сути она не поддается изменениям”(с.163). Политик, соответствующий своему назначению, обязан руководствоваться этим положением. По мысли Бёрка, выстраивать государственную и общественную жизнь на основе “теории”, без учёта конкретных жизненных обстоятельств, характера и чаяний людей, означает прямой путь к катастрофе. Именно такой подход лежит в основе его анализа событий во Франции.

Сторонники революции жонглируют понятиями свобода”, “демократия”, “права человека”. По мысли Бёрка, это все “имена”, “метафизические абстракции”. Бёрк останавливается на понятии “свобода” : нельзя “выступить с порицанием или похвалою чему-либо, связанному с человеческими поступками или человеческими устремлениями, исходя только из одного-единственного объекта для рассмотрения, взятого в отрыве от всех его связей, в неприкрытой наготе и оторванности, свойственной метафизической абстракции. Обстоятельства... в действительности сообщают каждому политическому принципу свой отличительный оттенок и особое воздействие”. Бёрк убежден, именно конкретные обстоятельства “ делают любую гражданскую или политическую программу благодетельной или пагубной для человечества” (с.68). Разве от того, что абстрактная свобода почитается одним из благословений человечества, должен я всерьез поздравлять сумасшедшего”, который бежал из лечебницы, “с тем, что он может наслаждаться светом и свободой? – задает вопрос Берк. – Должен ли я поздравлять разбойника и убийцу, вырвавшегося из тюрьмы, с восстановлением его естественных прав?” (с.69).

И далее Бёрк перечисляет те конкретные обстоятельства , которые следует рассмотреть прежде, чем “поздравлять Францию по случаю новообретенной свободы”. Их перечень впечатляет. Бёрк считает необходимым выявить “как сия свобода сочетается с правлением, с влиянием общества, с повиновением и дисциплиною в армии, со сбором и справедливым распределением государственного дохода, с моралью и религией, с устойчивостью собственности, с миром и порядком, с гражданскими и общественными нравами” (с.68). Профессиональный анализ этих “обстоятельств”, и составляет содержание книги. А вот и вывод о подлинном смысле понятия “свобода”: “Что есть свобода без мудрости и добродетели? Это величайшее из возможных зол; без направляющего или сдерживающего начала она оборачивается легкомыслием, пороком и безумием” (с. 355). Такое определение понятия свобода ” достойно того, чтобы стать классическим. Демагогическое, безответственное использование подобных “метафизических абстракций” как пустых “высокопарных”, красивых слов” представляет, по Бёрку, серьезнейшую опасность для страны.

В “Размышлениях” Бёрк постоянно ссылается на уникальный, не виданный еще в истории человечества, характер Французской революции. Она самое поразительное, что до сих пор происходило в мире” (с.71). Это “самая важная из всех революций, которые, вероятно, возьмут начало с этого дня, ибо это революция в мыслях, нравах, морали. Разрушено не только все, что мы почитали в окружающем нас мире, но и сделана попытка разрушить все почитаемые принципы нашего внутреннего мира. Человек вынужден чуть ли не просить прощения за то, что в нем живы естественные человеческие чувства” (с.156).

Во Франции предпринята попытка на основании “теории” взрастить “нового” человека, построить общество на неслыханных доселе началах. Два важнейшие “теоретические новшества” выделяет Бёрк:

1 уничтожение религии, проповедь атеизма;

2 – преследование и конфискация собственности по сословиям.

Проповедь атеизма, уничтожение религии – главная, по Бёрку, особенность Французской революции ХУШ века, источник разрушительного ее влияния на будущее человечества. Бёрк убежден, что религия есть “первый из наших предрассудков, и вовсе не только не лишенный разумного основания, но заключающий в себе глубочайшую мудрость” (с.169). Религия превращает добродетель в привычку. Благодаря религии, полагает Бёрк, чувство долга становится частью натуры человека. “Мы знаем, а что еще лучше, мы ощущаем внутренне, что религия есть основа гражданского общества, источник всех благ и покоя” (с.167).

Бёрк уверен, что отказ от религии, атеизм, приведет к тому, что на ее месте утвердится “какое-либо грубое, унизительное и вредное религиозное суеверие” (с. 168). Утрачивается природное чувство добра и зла, которое ощущается людьми через совесть и укрепляется религией. “Если допустить вероломство и убийство ради общественного блага, то общественное благо вскоре становится предлогом, а вероломство и убийство – целью, пока жадность, злоба, месть и страх, более ужасный чем месть, не насытят их (К.Р. – сторонников “новой идеологии) фантастических аппетитов. Таковы должны быть следствия утраты... всякого естественного чувства добра и зла” (с.158) Бёрку видятся “в рощах их академии, в конце каждой аллеи, лишь виселицы” (с. 163).

Преследования и конфискация собственности по сословиям – еще одно “новшество”, которое вводится в революционной Франции. Бёрк пишет: “Не вполне справедливо карать людей за проступки их предков, но принимать принадлежность к определенному званию за некое коллективное наследие, за основание для наказания людей, не имевших никакого отношения к провинности, кроме наименования их сословия, – это уже усовершенствование правосудия, принадлежащее всецело философии нашего века” (с.225).

Преследования по сословиям и конфискация собственности (пока еще только у духовенства и бежавших из страны аристократов) со временем, пророчески замечает Бёрк, может коснуться любого слоя населения и любого собственника. Подточено право собственности . Она может быть отдана на разграбление толпе. Здесь важен пример, начало. Каким же даром предвидения нужно обладать, чтобы разглядеть явления, едва только наметившиеся во времена Бёрка и получившие свое полное воплощение и развитие лишь в ХХ веке, начиная с Октября 1917 г. !

Профессионализм и эрудиция Бёрка, глубина постижения им природы человека , проявляются и в том, как он рассматривает состав Национального собрания Франции и его деятельность за год с небольшим со времени взятия Бастилии. Прежде всего Бёрка интересует, что за люди пришли к власти в этой стране. Он изучает списки депутатов, группу за группой, выявляет психологию, интересы, взаимоотношения между группами, возможности этих людей в плане их соответствия полученным властным полномочиям. Бёрк видит среди них несколько ярких и достойных личностей, но в политике они “несмышлёныши”. С грустью констатирует Бёрк, что “те несколько особ, прежде занимавших высокое положение и поныне славящихся высоким духом” дали “обмануть себя красивыми словами”, не понимают происходящее и “даже своими добродетелями служат гибели своей страны”(с.293). Основной же состав Национального собрания это мелкие стряпчие–поверенные, а также лекари, сельские кюре – люди, занимавшие ранее низшие ступени общественной лестницы. Их жажда самоутверждения, убогость кругозора, отсутствие не то что опыта, но даже и представления о государственной деятельности, предопределят, по мысли Бёрка, последующий крах всех революционных лозунгов и обещаний (см. с. 108-120). Это – “собрание лиц”, которое незаконно, воспользовавшись обстоятельствами, захватило власть в государстве” (с.254) . Французские “политики не знают своего ремесла” (с.247). В деяниях французских законодателей проявляется исключительно “метафизика недоучившегося студента или же математика акцизного чиновника”, а это весьма “слабые средства” для законотворчества (с.282). Эти “политики” демонстрируют “плодовитое тупоумие” (337). “Те, кто знает, какова добродетельная свобода, не могут снести того, как ее позорят бестолковые головы, твердящие высокопарные слова”, заключает Бёрк (с.355).

Автора занимают непосредственные и отдаленные последствия тех конкретных деяний, которые предпринимают сии “бестолковые головы” в важнейших для жизнедеятельности страны сферах: законодательстве (с.263-296), исполнительной власти (с.296-305), судебной системе (с.305-310), армии (310-332), финансах (332-354). Следует в высшей степени профессиональный анализ каждой из этих сфер, обильно дополняемый данными из областей смежных, а также из истории, особенно античной. Очередной раз задействована поистине энциклопедическая эрудиция Бёрка.

Приведем пример, как в результате такого пристального профессионального анализа рождается одно из самых знаменитых предвидений Бёрка. Политик рассматривает положение дел в армии. Он черпает сведения, что называется, из первых рук, из Обращения к Национальному собранию военного министра страны Тур дю Пэна в июне 1790 г. Министр разворачивает впечатляющую картину “беспорядков и смуты” среди военных. Рушится воинская дисциплина, “офицерам угрожают, их унижают и изгоняют, а некоторые из них даже становятся пленниками собственных войск… И чтобы до краев наполнить сию чашу ужасов, комендантам гарнизонов перерезают горло на глазах подчиненных им солдат, чуть ли не их же оружием”. Возникают “чудовищные демократические сборища”, самозванные комитеты” из низших чинов, которые диктуют свою волю офицерам. Армия превращается в “орган обсуждения”, “начинает действовать согласно собственным решениям” и становится угрозой национальной безопасности (с. 312-314). Таков вывод военного министра.

Бёрк комментирует его сообщение и утверждает, что подобная ситуация есть “крайность, одна из самых страшных, которую только и может испытывать государство” (с.315). По мысли Бёрка, при таком состоянии армии следовало бы ожидать гражданских и военных судов, расформирования отдельных частей, казни каждого десятого и всех тяжких мер, которые диктуются в подобных случаях необходимостью”. Что же предпринимает Национальное собрание? Оно, видите ли, умножает виды присяги, разнообразит их тексты и, наконец, “применяет средство, самое поразительное изо всех, приходивших в голову людям”: воинским корпусам в нескольких муниципалитетах предписывается объединяться с клубами имуниципальными обществами, дабы сообща проводили праздники и участвовали в гражданских развлечениях”! Такая вот развеселая дисциплина” (с.316). Берк оценивает подобные меры властей как “фантастические причуды несовершеннолетних политиков” (с.318). И далее: “Если солдаты раз замешаются в муниципальные клубы, клики, союзы, то, увлекшись выборами, они потянутся к самой низкой и отчаянной партии… Здесь неминуемо прольется кровь” (с.320). Бёрк вскрывает причины разложения армии в их сложнейших взаимосплетениях и на этой основе делает свое предсказание: в конце концов к власти придет популярный генерал, “обладающий характером истинного командира… Армии будут повиноваться его личному авторитету”. В ту минуту, когда это случится, он и станет единовластным хозяином страны (с.323).

Подобным образом рождаются все предсказания Бёрка результат его гениальной интуиции, энциклопедической эрудиции, высочайшего профессионализма и глобального видения. Бёрк убежден: “мы имеем здесь дело с великим кризисом, касающимся не только одной Франции, но всей Европы, а может быть, и мира” (с.71). И все это Бёрк вещает в 1790-ом году, еще столь благополучном для Франции!

А что же он предлагает делать в ответ на вызов, угрожающий стабильности, самому существованию европейской цивилизации? В “Размышлениях” Бёрк рисует зловещую картину надвигающейся катастрофы, предупреждает о чудовищной опасности. Возможные ответные действия лишь намечены, как, к примеру, в том отрывке, где речь идет о мятежах в армии и беспощадности к их участникам, вплоть до расстрела каждого десятого! К расправе беспощадной, не знающей никакой жалости, никакого снисхождения, зовет Бёрк в работах, написанных после Размышлений”, на протяжении 1791-97 гг. С трибуны парламента, в посланиях на имя правителей и политических деятелей он выступает с призывом организовать крестовый поход королей против революционной Франции. В письме Екатерине 11 от 1 ноября 1791г. Бёрк напоминает ей о ее благосклонном отзыве на “Размышления” и выражает надежду, что она объявит войну революционной Франции и тем подаст убедительный пример другим европейским монархам. “Вооруженное вмешательство России (во Французские дела –К.Р.) защитит Мир от Варварства и Краха”, заключает Бёрк свое послание.

По мысли Бёрка, не может быть мира с теми, кто угрожает самому существованию христианской цивилизации. Его жесткость по отношению к противнику, призывы разгромить его в самом логове, а не ждать, пока “сия зараза” перекинется на соседние страны, ни в коем случае не идти с революционной Францией ни на какие переговоры, а, тем более, союзы – такова позиция Бёрка, абсолютно непонятая современниками, воспитанными на идеях Просвещения, непредставимая в условиях ХУШ века. Несмотря на все доводы Бёрка и предпринятые им усилия, Англия в 1796 г. все же заключила мир с Францией. А в 1797 г. генерал Наполеон уже обсуждал с Томасом Пейном в Париже план нападения на Англию и даже предполагал поставить Пейна во главе Английской республики. Так что опасения Бёрка были вполне оправданы.

Бёрк всегда предпочитал максимально обезопасить свою страну, да и, по возможности, весь мир. Его убеждением было: “ Когда горит дом соседа, не худо полить водой и свой собственный. Лучше оказаться предметом насмешек из-за чрезмерной осторожности, нежели разориться из-за чрезмерной уверенности в своей безопасности” (с.71).Не могу удержаться от комментария: в сходных ситуациях не боится насмешек и даже обвинений в трусости и слабости Президент России В.В. Путин.

По мысли Бёрка, война с революционной Францией – это “крестовый поход”,“религиозная война”, и вести ее следует не только за рубежом, но и применять репрессии в собственной стране, в Англии. Он предвидит возможность революционного мятежа в Англии и уже в середине 1791 г. намечает превентивные меры: судьи “должны открыто контролировать распространение изменнических книг, деятельность раскольнических союзов и всяческие связи, переписку или общение с порочными или опасными людьми из других стран. И вновь Бёрк “впереди планеты всей” и никем не понят. А в Англии, между тем, зреет революционный переворот. Это – одна из малоизвестных страниц английской истории, потому задержимся здесь немного подробнее, тем более что – интереснейшее обстоятельство! - возникают удивительные ассоциации с событиями, которые произойдут в России в 1905 и 1917 гг.

В конце 1791 и в 1792 гг., в Англии возникают “Корреспондентские общества”, цель которых вполне революционная – свергнуть короля и его правительство, установить республиканское правление. Под влиянием “Корреспондентских обществ” оказались Лондон и промышленные районы Англии, Шотландия и Ирландия. Исключительное влияние приобрела в Англии книга бывшего друга Бёрка, Томаса Пейна, “Права человека (1791-1792) – резкая отповедь “Размышлениям” и восторженный гимн Французской революции. Корреспондентские общества” распространяли ее повсеместно. В декабре 1792 г. состоялся заочный судебный процесс над Пейном, который к тому времени был избран членом Национального собрания Франции и отбыл в Париж. В своей речи Генеральный прокурор заявил, что книга Пейна “была возвещена миру во всех возможных формах и всеми возможными способами, ее распространяли среди людей всех категорий; даже конфеты детям заворачивали в листы из этой книги”. Генеральный прокурор нарисовал впечатляющую картину этой лавины брошюр и прокламаций, которая так неожиданно обрушилась на страну: “Как же распространялись эти недостойные бумаги? Мы все это знаем. Их забрасывали в наши экипажи на каждой улице; они встречались нам на каждой заставе (здесь взимались подорожные сборы.– К.Р.); и они лежат во внутренних двориках всех наших домов”. Пейна объявили вне закона, а книгу надлежало сжечь.

Но. . . Англия -- свободная страна, выдержки из этой книги в виде брошюр, листовок и прокламаций продолжали свободно печатать. И “зараза” благополучно расползалась. Из искорки в 1790 г., которую безуспешно пытался загасить Бёрк, она превратилась в бушующее пламя, которое едва не поставило Англию на грань национальной катастрофы. 12 мая 1794 г. король Георг Ш, под сильным влиянием Э. Бёрка, обратился с посланием к парламенту о том, что в стране ведется противоправительственная агитация. В этот же день началась волна арестов, в частности и среди руководителей Лондонского корреспондентского общества. Всем было предъявлено обвинение в государственной измене. В обвинительном заключении говорилось, что подсудимые “готовили созыв конвента, и на встречу должны были собраться люди из разных мест нашего королевства с целью. . . разрушить и изменить законодательные учреждения, правление и правительство. . . и низложить Короля. . . И чтобы осуществить свою наиподлейшую измену. . . они добывали и запасали ружья, мушкеты, пики и топоры, чтобы начать и вести войну, восстание и мятеж против Короля”. Однако независимый английский суд счел обвинения недоказанными (оружия же еще в ход не пустили!) и все арестованные были освобождены. Результат не замедлил сказаться.

“Корреспондентские общества” продолжали агитацию и распространяли трактат “Права человека” Пейна, а также прокламации с выдержками из этого сочинения. Способы распространения книги приобретали порой неожиданные формы. До нас дошло свидетельство английской писательницы Ханны Мор: “сторонники мятежа, безбожия и порока дошли уже до того, что грузят на ослов свои вредоносные памфлеты и разбрасывают их не только в хижинах и вдоль больших дорог, но даже и в шахтах и в рудниках”. Характерно наблюдение одного из современников в 1797 г.: “наши крестьяне читают теперь “Права человека” и в горах, и на болотах, и по обочинам дорог”. Столь же энергично действовали “Корреспондентские общества” в Ирландии и Шотландии, где под их влиянием вспыхнули мятежи.

“Корреспондентские общества” повели усиленную пропаганду в воинских частях и на кораблях. Еще в 1792-95 гг. под их влиянием заколебались отдельные слои армии и милиции, а в 1797 г. вспыхнуло грандиозное восстание во флоте. Над целыми эскадрами английских военных кораблей и над отдельными судами взвились красные флаги. Обычно они поднимались как сигнал к бою, теперь они звали к революции. Впервые в Британии – и на море, и на суше, -- повстанцы формировали свои органы власти на основе “всеобщего избирательного права”. Во главе “Центрального Комитета” (Central Committee) встал бывший учитель, матрос Ричард Паркер. В официальных бумагах повстанцев его пост именовался “Президент Флота”. Между собой восставшие называли Паркера “красным адмиралом”. Под его руководством началась блокада Темзы. Эдмунд Бёрк пришел в отчаяние: “Видеть самую Темзу нагло блокированной бунтующим английским флотом –такое не может привидеться и в кошмарнейшем сне!”.

В результате этого мятежа сложилась опаснейшая для обороны страны ситуация: был оголен весь восточный берег. В случае выступления союзного французам голландского флота против Англии власти не могли бы оказать ему необходимого сопротивления. Английское правительство было вынуждено обратиться за помощью к российскому послу С.Р.Воронцову, которому была подчинена гостившая в Англии русская эскадра адмирала М.К. Макарова. С.Р.Воронцов отдал распоряжение выполнить эту просьбу, и русские суда приняли участие в охране государственной границы Англии.

На сей раз власти приняли радикальные меры, в духе увещеваний Эдмунда Бёрка: на основе решений военных судов руководители восстания были приговорены к смертной казни, жестоким наказаниям подверглись другие участники. Только к 1799 году правительству удалось вернуть стране относительную стабильность. И далее Англия продвигалась к статусу современного демократического государства путем реформ, а не революций , подобных французской. Несомненно, что в таком повороте английской истории, среди многих других причин, сказалось и определенное влияние Эдмунда Бёрка.

Обратимся теперь к высказываниям Бёрка из серии “вечных”, которые всегда современны. Его проницательность превосходит всякое воображение. Вот одно из его предвидений на века вперед, точное, дальновидное и. . . весьма отрезвляющее. Истоки общественных катаклизмов Бёрк видит в человеческих пороках. “История состоит, – утверждает Бёрк, – в большой мере из бедствий, которые навлекают на мир гордость, тщеславие, жадность, мстительность, сластолюбие, неуправляемые страсти и вся череда инстинктивных влечений. . .”. Они сотрясают жизни народов и отдельных людей. Эти пороки, по Бёрку, “являются причинами бурь, а религия, нравы, прерогативы, привилегии, свободы, права человека – это предлоги. И эти предлоги всегда предстают в облачении некоего истинного блага. Но разве люди были бы спасены от тирании и бунтарства, если бы удалось вырвать из их душ те принципы, к которым апеллируют эти обманные предлоги? Если бы это удалось, то в человеческом сердце было бы искоренено все, что есть в нем самого высокого. Мудрый применит лекарство к порокам, а не к именам, к причинам зла, являющимися неизменными, а не к случайным орудиям, коими они пользуются”. (Отмечу в скобках: М.Б. Ходорковскому следовало бы с особым вниманием отнестись к этому суждению мудреца Бёрка. –К.Р.)

И в назидание нам, его потомкам: “ Редко два века имеют сходные моды на предлоги. Зло всегда изобретательно. Покуда вы обсуждаете моду, она успела пройти. Тот же самый порок приобретает новую форму. Дух его переселяется в новое тело, отнюдь не меняя принципа с изменением наружности, он предстает в ином обличьи и действует со свежим пылом юности” (с. 176-177).

В общем, Бёрк учит нас трезво смотреть на вещи и не надеяться, что очередная победа над злом – ранее в виде нацизма, затем коммунизма, а сегодня – исламского фундаментализма – остановит очередную грозную опасность, пока еще неопознанную и потому не имеющую названия, некоего нового грозного “изма”. Но это чудище зреет как неотвратимое следствие кипения человеческих страстей. Главная задача, первейшая обязанность Политика – разглядеть и уничтожить его, пока оно еще в зародыше или в колыбели: “Несомненно, естественное развитие страстей от простительной слабости до порока должно быть предотвращено бдительным оком и твердой рукой”, - требует Бёрк (с. 230).

А теперь спросим Бёрка: как долго будет длиться война с исламским фундаментализмом? Вот его ответ, обращенный к нам через столетия: “Я подчеркиваю и хочу, чтобы на это обратили внимание, речь идет о долгой войне (курсив Бёрк а – К.Р.), ибо без такой войны, как показывает нам опыт истории, никакую опасную силу нельзя ни обуздать, ни образумить” (Первое “Письмо о мире с цареубийцами”, 1796).

Можно обратиться к Бёрку, узнать его суждение и по такому совершенно конкретному поводу. И.о.генпрокурора России В.Устинов предложил брать в заложники родственников террористов. Как следует отнестись к такого рода новации? Ведь на слух цивилизованного человека она абсолютно, однозначно нетерпима. Речь же идет о невинных людях! А что Бёрк? Вот его позиция: “Правила цивилизованной войны соблюдаться не будут, и французы, уже отказавшиеся от этих правил, не должны надеяться, что те будут соблюдаться противником. Они. . . не должны ждать милости. Вся война, если она не выльется в открытые сражения, уподобится массовым расстрелам по приговору военно-полевого суда.. . . Церберы войны -- со всех сторон – будут спущены без намордников. Новая школа убийств, созданная в Париже, поправ все правила и принципы, на которых была воспитана Европа, уничтожит и правила ведения цивилизованной войны, кои более, чем что-либо другое, отличали христианский мир”. Такова политическая реальность, постичь которую возможно лишь через углубленное понимание человеческой природы, -- это еще один конкретный урок, который преподал нам Бёрк. “Нецивилизованные средства в борьбе с исламским терроризмом вполне допустимы,– таково, очевидно, было бы “мнение” Бёрка по поводу предложения В.Устинова.

В каждую эпоху внимательный читатель найдет у Бёрка что-то для себя, чрезвычайно важное и новое. Что же касается политиков-профессионалов, то для них труды Бёрка, как мне видится, – серьезное учебное пособие в области политики и человековедения. Ведь в политике Бёрк – Великий Учитель, а в постижении природы человека он конгениален и Шекспиру, и Достоевскому.

Итак, главная черта Политика это мощь предвидения . Источники, его питающие, -- это интуиция-человековедение ; эрудиция, которая открывает возможность глобального видения политических и общественных проблем; и профессионализм , настоенный на нравственных принципах, которые проявляются как ответственность перед своей семьей, своей страной и человечеством. Эталоном мог бы служить Эдмунд Бёрк. Я полагаю, что он обеспечил себе первое место среди выдающихся Политиков нового времени потому, что ни один из них не может сравниться с Бёрком по дальности предвидения, на века вперед.

Очевидно, что Политики, сопоставимые с Бёрком, явление редчайшее, весьма “штучное”. В моем представлении, в ряду Политиков ХХ в.,-- если составлять этот список согласно времени их деятельности, -- стоят Пётр Аркадьевич Столыпин, Франклин Делано Рузвельт, Уинстон Черчилль, Андрей Сахаров, Рональд Рейган, Маргарет Тэтчер и, конечно же, другие. Об уточнении этого списка позаботится История. Думаю, что в ряду Политиков ХХ1 века, если его составлять по идентичному временному” принципу, первым также может быть назван российский Политик Владимир Владимирович Путин.

Публицистика - прежде всего политическая и историческая, но и литературная - основной жанр и “конек” видного английского общественного деятеля, политика, юриста, писателя и непревзойденного оратора XVIII века Эдмунда Берка (1729–1797), которого в англоязычных странах принято цитировать так же широко и охотно, как его соотечественников Сэмюэля Джонсона и Уинстона Черчилля. К слову сказать, это Берк, а вовсе не Черчилль первым дал двусмысленное определение демократии. Сейчас любят цитировать замечание Черчилля о том, что демократия - это худший способ управления страной, вот только лучшего до сих пор не придумано. Берк, всю жизнь заседавший в парламенте и знавший о парламентской демократии не понаслышке, за двести лет до Черчилля высказал мысль схожую и не менее провокационную: “Идеальная демократия - самая постыдная вещь на земле”. Суть сказанного Берком, конечно, не в том, что демократия плоха, а в том, что “идеальной демократии” не бывает и что если демократия идеальна, то это не демократия. Вместе с тем деятельность самого Берка - и политика, и публициста, и правоведа - один из немногих примеров “идеальной демократии”.

Слава Берка и в Англии, и за ее пределами зиждется на пяти китах. На искусном и принципиальном - в русле “Славной” революции, противопоставившей “прерогативам” короны “привилегии” двухпалатного парламента, - партстроительстве, в основе которого лежит выношенная Берком идея партийного правительства (“Мысли о причинах нынешнего недовольства”, 1770). На одержимости “индианизмом”: член комиссии Палаты общин, расследующей деятельность Восточно-Индийской компании во главе с генерал-губернатором Бенгалии Уорреном Гастингсом, Берк бескомпромиссно изобличал злоупотребления властью на местах, чему посвятил ряд страстных парламентских филиппик. На пристальном и всегда сочувственном внимании к Американской революции (“О примирении с колониями”, 1775), отчего в Америке Берка, политика благоразумного и принципиально “примирительного”, рекомендовавшего не отделять североамериканцев от жителей метрополии (вспомним в этой связи ироническое замечание Уайльда: “У нас с американцами все общее, кроме языка”), причисляют сегодня чуть ли не к “отцам-основателям”. На “проклятом” ирландском вопросе: ирландец по рождению, Берк настойчиво разрабатывал законопроекты, направленные на ослабление дискриминации католического населения “изумрудного острова”. И - не в последнюю очередь - на непримиримой борьбе с якобинством как с пагубным общеевропейским социальным явлением (“Размышления о революции во Франции”, 1790). Этот трактат, написанный решительным противником революционного насилия и ставший настольной книгой для всякого умеренного и трезвого политика, для нашего читателя представляет интерес далеко не академический, ведь между французским якобинством и русским большевизмом немало общего. Классическое это исследование, однако, переведено на русский язык с опозданием на два века, да еще с сокращениями1 .

1 Берк Э. Размышления о революции во Франции и заседаниях некоторых обществ в Лондоне, относящихся к этому событию. М.: Рудомино, 1993.

Мы же предлагаем читателям “Вопросов литературы” десять небольших “ювенильных” очерков Эдмунда Берка, у нас неизвестных вовсе, да и в Англии не получивших широкого признания. Писались эти эссе будущим политиком и публицистом с 1750 по 1756 год, вскоре после его переезда из Ирландии в Англию, куда Берк приехал для продолжения изучения права в столичном Темпл-колледже сразу после окончания дублинского Колледжа Святой Троицы, этой цитадели протестантского образования в католической Ирландии, где он проучился с 1744 по 1750 год, ухитрившись, несмотря на совсем еще юный возраст, выпустить в свет тринадцать номеров студенческого журнала “Реформатор”. Обосновавшись в Лондоне, Берк, однако, вскоре отказывается от карьеры юриста, лишается тем самым материальной поддержки отца, женится на дочери ирландского католика, врача по профессии Кристофера Наджента, которой, кстати говоря, посвящено одно из представленных здесь эссе, и вновь берется за перо.

Всего год отделяет помещенные в настоящую подборку первые литературные опыты Берка от его более фундаментальных и гораздо более известных работ - “Оправдания естественного общества” (1756), переведенного на русский язык и вошедшего в сборник Э. Берка “Правление, политика, общество” (М.: Канон-Пресс-Ц, Кучково поле, 2001), “Философского исследования происхождения наших идей о Возвышенном и Прекрасном” (1757) и “Ежегодного реестра”, журнала, издававшегося Берком в 1758 году.

Некоторые специалисты считают, что многое в это время написано Берком в соавторстве с его дальним родственником (или же просто однофамильцем), ближайшим другом, так же, как и Берк, членом Парламента, Уильямом Берком. Скорее всего, однако, дальше редактуры сочиненных Э. Берком эссе “соавторство” У. Берка не распространялось: многие наблюдения, сделанные Берком в 50-е годы, были подхвачены и развиты им спустя десятилетия в парламентских речах и политических сочинениях. Связывают раннего и позднего Берка не только схожие мысли, но и способ их выражения, состоящий в сочетании страст-ности и продуманности, пафоса и логики. “Поток мыслей этого человека поистине неисчерпаем”, - сказал о Берке уже упоминавшийся здесь авторитетнейший английский просветитель, старший современник Бер-
ка Сэмюэль Джонсон. И в высшей степени продуман - добавим мы от
себя.

“Поток мыслей” молодого Берка направлен большей частью на темы менее серьезные (панегирик любимой женщине или язвительное обличение ханжества и алчности), чем в поздних работах, отличавшихся насыщенностью философского, исторического и политического звучания. Вместе с тем отмеченная Джонсоном “неисчерпаемость”, масштабность целей и задач, порой, как это часто бывает у молодых людей, некоторая безапелляционность, стремление “объять необъятное” (очерк “Религия”), энергия мысли и убедительность аргументации бросаются в глаза уже в его ранних сочинениях.

В оригинале несколько из помещенных здесь эссе содержат в названии не сохранившееся в переводе слово “характер”, вообще присущее литературным исследованиям природы человека у просветителей и романтиков (“Характеры” Лябрюйера, “Характеристики” Уильяма Хэзлитта): “The Character of…” (“Идеал женщины”), “The Character of a Fine Gentleman” (“Истинный джентльмен”), “The Character of a Wise Man” (“Благоразумный человек”), “The Character of a Good Man” (“Хороший человек”) - и содержат не случайно. Еще в 1746 году Берк говорит про себя: “Я и сам не заметил, как пристрастился к изображению характеров”. Отметим: характеров, а не типов, превалирующих в эпоху ходячих карикатур Смоллетта и Хогарта. А если еще точнее - к изображению типов как характеров. “Чтобы портрет благоразумного или хорошего человека не выглядел абстрактным и невыразительным, - пишет Берк в самом, пожалуй, зрелом своем эссе “Хороший человек”, - изобразить этот портрет следует во всем многообразии его черт”. О “многообразии черт”, отсутствии между ними четко очерченных границ в набрасываемых Берком “характеристиках” можно, между прочим, судить и по обилию словосочетаний вроде “скорее… нежели”, “в не меньшей степени, чем”, “не столько… сколько”: Берк-эссеист отлично владеет искусством тонкого психологического рисунка, настаивает на выверенной нюансировке в изображении человеческих качеств.

Больше того. Истинного гения или истинного джентльмена, человека духовного, преуспевающего, благоразумного или хорошего Берк изображает, стремясь, как это вообще свойственно английским парадоксалистам от Джонсона и Стерна до Уайльда и Шоу, сочетать несочетаемое, разрушить устоявшиеся представления о гениальности, честолюбии, здравомыслии, доброте, увидеть в положительном отрицательное и наоборот. Так, про хорошего человека Берк, пренебрегая стереотипами, пишет, что “за ним водится тщеславие”, что он окружен врагами (“Я <…> ни разу не встречал хорошего человека, у которого не было бы множества ничем не спровоцированных, а потому совершенно непримиримых врагов”), что друзья “обвиняют его в неосмотрительности и опрометчивости”. В нежности любимой женщины Берк ощущает “твердость и прямоту”, преуспевающий человек нередко отличается, по Берку, отсутствием таланта, гений бывает “глуп и неприметен в обществе” и проявляет себя в полной мере “только тогда, когда судьба ему не благоприятствует”, истинный джентльмен, как правило, “знаниями <…> не обременен”, великий муж редко бывает человеком здравомыслящим, здравомыслящему же “не откажешь в смелости <…> он уяснил себе, что жизнь без цели - не жизнь, а потому ради цели всегда ставит жизнь на карту…”. Умозаключения эти, выраженные, как правило, в емкой афористической манере, могут на первый взгляд показаться спорными, аргументы - рискованными, однако в контексте всего эссе, в соответствии с логикой рассуждений, им начинаешь верить. Бывает даже, как, например, в издевательском “Письме сэру Джеймсу Лоутеру”, что Берк, словно побившись об заклад, берется доказать заведомо недоказуемое - и целеустремленно и вдохновенно справляется со своей задачей…

Психологическими этюдами задачи Берка, впрочем, не ограничиваются. Взятые вместе, очерки начинающего эссеиста, который совсем недавно приехал из провинциального Дублина в столичный Лондон и находился, надо полагать, под сильным впечатлением от огромного числа ищущих место под солнцем английских чичиковых и растиньяков, представляют собой, в дополнение ко всему вышесказанному, нечто вроде “коллективного портрета” успешного человека XVIII столетия. Рассуждения же Берка о гениальности, доброте, здравомыслии и религии складываются в рецепт поведения и преуспеяния в обществе, не устаревший и по сей день. Двадцатипятилетний Берк делает довольно неутешительные выводы. Если прочесть ранние очерки Берка под этим углом зрения, то окажется, что в обществе, где, как утверждает Берк, залог успеха - не наличие, а отсутствие таланта, где превыше всего ценятся корыстолюбие, бережливость и деловая сметка, следует отличаться не столько умом, сколько интуицией и проницательностью; важно прослыть не талантливым, а, скорее, находчивым и дальновидным; рекомендуется избегать резких суждений, зато всячески практиковать прямую лесть, в своих высказываниях сторониться крайностей и не противоречить собеседнику… Избегайте серьезных тем - словно бы внушает читателю Берк, - к друзьям относитесь без любви, используйте их в своих интересах, с людьми как вероломными, так и преданными ведите себя с равной настороженностью, избегайте опрометчивых поступков, по-настоящему верьте только самому себе, не произносите ни одного необдуманного слова, не демонстрируйте таланты, могущие вызвать зависть, не сочувствуйте ближнему, не помогайте неудачнику. Обилие отрицательных частиц в этой фразе недвусмысленно свидетельствует: в обществе, в политике не иметь запоминающиеся черты лучше, выгоднее, чем иметь их. Вы неприметны, не слишком одарены и готовы на компромисс? Вы чаще говорите “нет”, чем “да”? Тогда вам не составит большого труда преодолеть любые препятствия на пути в высшее общество и в большую политику… и в XVIII, и в XXI веке.

Сделанные Берком “открытия”, понятное дело, не новы; не были они оригинальными и в век Разума. Поразительно, однако, что принадлежат они не умудренному жизнью философу и скептику, а недавнему студенту, делающему в литературе, да и в жизни, первые шаги.

Перевод осуществлен по изданию: A Note-Book of Edmund Burke / Ed. by H.V.F. Somerset. Cambridge at the University Press, 1957.

Письмо сэру Джеймсу Лоутеру1, непревзойденному скряге, который из тридцати тысяч фунтов годового дохода ухитрился потратить всего триста

не имею чести знать Вас лично, но нрав Ваш известен мне столь хорошо, что убежден: на всем белом свете не найдется человека, который смог бы в создавшейся ситуации оказать мне большую помощь, чем сэр Джеймс Лоутер. Умом Природа наделила Вас в не меньшей степени, чем богатством, а потому Вы не откажете мне в разумной просьбе оттого лишь, что она необычна, - ведь если не возникает возражений со стороны разума, не будет помех и со стороны кошелька. Я прошу ссудить меня сотней фунтов без процентов и прочих обязательств. Одни воспримут подобную просьбу весьма скромной. Другие же (среди них, боюсь, можете оказаться и Вы сами) сочтут меня самым бессовестным наглецом из ныне живущих. Допускаю, что так оно и будет, однако в этом случае, согласитесь, моя настойчивость явится как серьезным аргументом для удовлетворения моей просьбы, так и доказательством моей будущей благодарности за Вашу доброту. Дайте Вы эту сумму человеку скромному, и он постыдился бы считать себя Вам обязанным и ради спасения собственной репутации пожертвовал бы Вашей. Я же заявляю во всеуслышание: Ваш благородный поступок станет всеобщим достоянием; я не постыдился искать Вашего расположения и, сходным образом, не постыжусь признать, сколь многим Вам обязан. Быть может, сэр, Вы сочтете, что в подобных деяниях мало чести. Полагаю, у Вас есть все основания так думать. И тут наглость моя вновь придется ко двору: она позволит мне со всей уверенностью утверждать, что Вы дали мне на сто фунтов больше, чем я просил, и тогда ни один человек на свете не поверит, что я получил хоть фартинг. Пойдя мне навстречу, Вы окажете мне неоценимую услугу - да и себе, поверьте, ничуть не меньшую. Во-первых, Вы спасете меня от нужды. Не мне объяснять Вам, человеку, который всю свою долгую и многотрудную жизнь положил на то, чтобы любой ценой избежать нужды, какие мучения, страдания и стыд сопряжены с этим словом. Столь благородным поступком Вы окажете услугу не только мне, но и себе, что, по всей видимости, для Вас немаловажно; Вы ничем не обделите своего наследника. И то сказать, неужто он при всей своей любви сорить деньгами, равно как и Вы при всей Вашей бережливости, ощутит нехватку суммы столь ничтожной?! Подобный шаг даже продлит дни Ваши: Вы потратитесь и вынуждены будете дольше жить, чтобы возместить потраченное. Чем чаще Вы извлекаете деньги из своего кошелька, тем меньше молится сей джентльмен, Ваш наследник, о том, чтобы Вы не задержались в этом мире, и тем больше молюсь я, чтобы Господь ниспослал Вам долгую жизнь. Вот и судите сами, сэр, чту Вам выгоднее. Сей скромный дар не разорит Вашего наследника - я же без него погибну. Он молится, чтобы Вы поскорей умерли, дабы получить все, что у Вас есть; я же молю Бога, чтобы Вы прожили как можно дольше, - и из-за того, что я уже получил, и в надежде получить еще. У нас с Вами интересы общие; у Вас с ним - совершенно разные. Вы же видите, я открыто признаю, что руководствуюсь корыстными интересами, - да Вы и сами были бы весьма невысокого мнения о моих умственных способностях, пренебрегай я столь существенной стороной жизни. Впрочем, знакомства с Вами я бы искал не только корысти ради. Я давно испытываю уважение к Вам и Вашему образу жизни. Если сходство характеров служит залогом дружбы, мы с Вами стали бы со временем закадычными друзьями. Говорят, Вы любите деньги; имей я соответствующий достаток, то же самое говорили бы и про меня. Чем же мы отличаемся? Только одним: Вы потакаете Вашим желаниям; я продолжаю влачить жалкое существование. У Вас есть миллион; у меня нет ни гроша. Вам бы ничего не стоило добиться того, чтобы наше сходство - и, соответственно, наша дружба - стали полными. Вы можете возразить, что отсутствие у меня денег - это свидетельство того, что я не люблю их так, как следовало бы. На это я бы Вам ответил, что я сродни влюбленному, чье чувство безответно; такой влюбленный в десятки раз более пылок и страстен, чем тот, кто любим. Не стану, впрочем, лицемерить и сравнивать себя с Вами. Возможно, я и впрямь недостаточно ценю богатство; подобный недостаток присущ юности. Однако даю Вам слово - я исправлюсь. У меня никогда не водились деньги, а потому простительно, что истинная их цена мне неизвестна. Ведь ценность денег тем выше, чем их больше, чему и Вы, и некоторые другие мудрые люди, коим мне очень хотелось бы подражать, могут служить живым примером. У Вас нет детей, однако жаловаться в этой связи на судьбу Вам едва ли стоит, ведь Ваши дети могли бы с легкостью спустить все, что Вы с таким трудом нажили. Дайте сто фунтов мне - и я последую Вашему примеру: буду копить, дорожить каждым пенсом, экономить решительно на всем, скрести по сусекам, не стану ни есть, ни пить, откладывая каждый фартинг. При виде меня все будут наперебой кричать: “Вот идет еще один Лоутер!”. Я не уроню Ваше доброе имя, я буду верен ему больше, чем сто Ваших сыновей вместе взятых.

Позвольте мне закончить это длинное письмо. Если я Вас убедил, дайте мне сто фунтов и, заодно, совет, как ими распорядиться. Следуя Вашему совету, я, наконец-то, разбогатею, а разбогатев, заживу счастливо. Если же это письмо Вас разочаровало, накажите меня: дайте мне сто фунтов и предоставьте тратить их как придется. Это принесет мне новые несчастья и окончательно меня разорит. Поступайте же, сэр, по своему усмотрению, и Вы в любом случае обяжете

Вашего преданного слугу.

сэр Джеймс Лоутер

Идеал женщины1

Сей очерк посвящен моему идеалу женщины. Если идеал этот читатель сочтет хоть в чем-то соответствующим реальному лицу, я буду рад, ибо женщина, какой я ее описываю, должна во сто крат превосходить любое изображение, я же должен испытывать к ней столь сильное чувство, что не сумею написать ее портрет так, как должно.

Она красива, но не той красотой, что проистекает из правильных черт лица, нежной кожи и стройной фигуры. Всем этим она обладает в полной мере - однако тому, кто взглянет на нее, никогда не придет в голову превозносить подобные достоинства. Красота ее - в нежном нраве, в благожелательности, невинности и восприимчивости, отражающимся на ее челе.

Поначалу лицо ее лишь обращает на себя внимание, однако с каждой следующей минутой оно притягивает к себе все больше и больше, и остается лишь удивляться, что в первый момент оно вызвало интерес, не более.

Ее глаза светятся нежным светом, но стоит только ей захотеть, и они заставят вас трепетать; они подчиняют себе подобно хорошему человеку, не облеченному властью, - не силой, но добродетелью.

Черты ее лица не назовешь идеально правильными; подобная правильность вызывает скорее похвалу, нежели любовь, - в правильности, совершенстве нет души.

Она не высока ростом. Она создана не для всеобщего восхищения, но для счастья одного человека.

В ее нежности ощущается твердость и прямота.

В ее покладистости нет и следа слабости.

Нередко кокетство проявляется более в нарочитой простоте и незамысловатости туалета, нежели в безвкусных украшениях; в ее же убранстве не найти ни той ни другой крайности.

Свойственная ей задумчивость смягчает ее черты, но не искажает их. Большей частью она серьезна.

Ее улыбка… неописуема…

Голос ее подобен тихой, нежной музыке, не той, что гремит на публичных сборищах, а той, что услаждает слух немногих избранных, знающих разницу между обществом и толпой. Ее голос имеет то преимущество, что не слышен издали.

Чтобы описать ее тело, нужно описать ее душу; одно не представимо без другого.

Ее ум - не в многообразии занятий, коим она себя посвящает, а в тщательном их отборе.

Проявляется ее ум не столько в том, что делает и говорит она вещи запоминающиеся, сколько в том, что она избегает делать и говорить то, что делать и говорить не пристало.

Хорошее от плохого она отличает не умом, но проницательностью.

Многим женщинам, в том числе и хорошим, свойственны скаредность и эгоизм; она же на редкость щедра и великодушна. Самые расточительные не одаривают с большей охотой, чем она; самые алчные не расстаются с деньгами с большей осмотрительностью, чем она.

Нет человека, который был бы так молод - и так хорошо знал жизнь; и нет человека, которого бы жизненный опыт развратил меньше, чем ее. Ее обходительность вызвана, скорее, естественной склонностью приходить на помощь, чем стремлением следовать правилам, - вот почему она никогда не упустит случая поиздеваться как над теми, кто получил хорошее воспитание, так и над теми, кто воспитан дурно.

Девичьи порывы заводить дружбу с кем придется ей не присущи, ибо подобные отношения лишь умножают ссоры и порождают взаимную неприязнь. Друзей она выбирает долго, но, выбрав, верна им всю жизнь, - и чувства в первые минуты дружбы испытывает ничуть не более восторженные, чем спустя много лет.

Ей равно чужды и резкие суждения, и неумеренные похвалы; ожесточенность противоречит мягкости ее натуры, устойчивости ее добродетели. Нрав у нее, вместе с тем, прямой и твердый; он не более нежен, чем мрамор.

Она обладает столь несомненными добродетелями, что на ее примере мы, мужчины, учимся ценить добродетели наши собственные. В ней столько грации и достоинства, что мы влюбляемся даже в ее слабости.

Кто, скажите, увидев и узнав такое существо, не влюбится в нее без памяти?

Кто, скажите, зная ее, да и себя тоже, способен жить одной надеждой?

1 Этот очерк написан, по всей вероятности, незадолго до женитьбы и посвящен будущей жене Берка Джейн Наджент.

О преуспеянии

Едва ли найдется на свете хоть один человек, обладающий выдающимися способностями, который не пожелал бы продемонстрировать их по любому поводу.

Мне достаточно всего четверть часа поговорить с незнакомцем, чтобы уяснить себе, состоятелен он или нет. Если тему эту он обходит стороной, то это почти наверняка свидетельствует о его бедности. Великий человек обнаруживает себя через мгновение; стоит только завести с ним беседу, как он даст вам понять, с какой выдающейся личностью вы имеете честь говорить, что ему больше удается, критика или поэзия, является ли он человеком высокообразованным или же ученость вызывает у него искреннее, хотя и тщательно скрываемое презрение. Однако как бы подобные рассуждения ни тешили наше самолюбие, опыт подсказывает: наш авторитет от них только страдает. Неверно думать, будто, демонстрируя наши способности, мы заручаемся хорошим к себе отношением; сколько бы советов ни давалось относительно того, как лучше себя подать, великое искусство понравиться состоит не в том, чтобы проявить свои лучшие качества, а в том, чтобы до времени скрыть их. Прискорбно, что так мало написано на эту тему - ведь от нее напрямую зависит, к примеру, успех сочинителя. Прежде меня всегда удивляло, когда я видел, как человек, не отличающийся ни умом, ни глубиной суждений, ни заметными способностями, ни прочими качествами, каковые могли бы возвысить его в глазах других, человек, влачивший самое жалкое - под стать способностям - существование, добивается высших должностей, почестей и огромного достатка, и при этом все считают это в порядке вещей и не задаются вопросом, в чем причина его успеха. Разве что самые проницательные заметят: “Он всегда был толковым малым и знал, на какую карту поставить”.

Признаюсь, подобное наблюдение застало меня врасплох и заставило задуматься. Вы скажете, что я позавидовал сему баловню судьбы. Столь громкий успех я заслужил куда больше, чем он, в досаде размышлял я, утешая себя тем, что мои способности, мои лучшие качества я бы ни за что не променял на его экипаж, хотя справедливости ради следует сказать: при появлении его золоченой кареты блекнут даже самые блестящие мои дарования.

Превозмогая грустные мысли, я стал задумываться над тем, чем такой человек компенсирует очевидное отсутствие таланта, какие скрытые качества помогли ему сделать карьеру, - и в конечном счете пришел к выводу, что успеху его способствовало именно отсутствие таланта, и ничего больше. Таким образом, заключил я, если хочешь, чтобы твой талант пошел тебе на пользу, его следует скрывать, всего же лучше скрывает его тот, кому скрывать нечего. У меня нет ни малейших сомнений в справедливости этих замечаний. Быть может, фундамент, на котором они покоятся, не столь уж и прочен. Вместе с тем основываются они на наблюдениях, взятых из жизни, а именно: почти каждый человек, сколь бы сомнительным это ни показалось остальным, считает себя в чем-то богом. Если же он великий человек - значит, он божество majorum gentium1. И касается это всех нас, от человека самого значительного до самого ничтожного.

Если же развить эту мысль, то получится, что всякий, кто числит себя богом, бросает Богу вызов, а потому не может рассчитывать на Его любовь и поддержку, даже в том случае, если служит Ему верой и правдой. Напротив того, человек, которого Он более всего презирает, более всего Им любим. А следовательно, наикратчайший путь к всеобщему признанию - полное самоотречение. Не отсюда ли выразительное словосочетание “божья тварь”?! Чем меньше у этой твари - в теле или в душе, в мыслях или в желаниях - своего, не похожего на других, тем более принадлежит он своему Создателю, тем больше Всевышний его любит и тем вернее выдвинется он среди себе подобных <…>

Прямую лесть люди ценят больше всего. Сказать вам: “Вы талантливее всех людей на земле” - может всякий; куда более лестно услышать от вашего собеседника, что вы талантливее его. Люди умные льстить умеют, однако выражаются подчас столь изобретательно, что льстят не столько вам, сколько самим себе. Подобная лесть предназначена для того, чтобы люди бесталанные, а также те, кто, как и я, не слишком любят свои таланты демонстрировать, довольствовались тем, что у них есть.

1 Здесь: высшего порядка (лат. ).

Человек духа1

Люди, которые пренебрегают приличиями в жизни, беседе или в литературных сочинениях, нередко числятся великими личностями. Их почитатели видят все их недостатки, более того, готовы признать их, однако считают эксцентричность и сумасбродство не недостатком, а преимуществом великого человека. В характере гения нет ни одной чудовищной черты, какую мы не готовы были бы оправдать. Более того, слабости и причуды гения мы выдаем за убедительное доказательство его непревзойденных дарований. Тем самым о способностях человека мы судим от противного - не по тому, что у него есть, а по тому, чего нет. Должно быть, по этой причине мне часто не удавалось установить, что же собой представляет истинный гений. К своему изумлению, я обнаружил, что те, кого мы считаем гениями, не обладают чертами, присущими гениальности. Если я спрашиваю, является ли великий муж человеком здравомыслящим, мне отвечают, что он слишком вспыльчив, чтобы сохранять благоразумие. Если я интересуюсь, обладает ли он хорошей памятью, мой вопрос вызывает смех: откуда, в самом деле, у человека большого ума хорошая память? Если я осведомляюсь о его образовании, то мне говорят, что это гений “от природы”. Наш гений очень глуп и неприметен в обществе, зато за письменным столом он, надо полагать, не таков. Вместе с тем на мой вопрос о его сочинениях я, скорее всего, получу ответ, что он слишком непоседлив, а потому не способен дописать начатое. Если же мне удается ознакомиться с некоторыми его трудами, о моих критических замечаниях никто и слышать не захочет: “Ничего удивительного, гении, известное дело, состоят из сплошных недостатков”. Этот обычай подменять достоинства недостатками, полагать, что недостаток и есть высшее достоинство, очень всем нам свойствен. Если вы спросите прихожанина, какого он мнения о своем священнике, тот ответит вам, что лучше священника не найти. “А есть ли логика в его проповедях?” - “Нет, логики ровным счетом никакой”. - “А доводы, которые он приводит, весомы, ясны?” - “Что вы, никаких доводов он не приводит, - в доводах ведь сквозит человече-ская мудрость, в разговоре с Богом неприемлемая”. - “Тогда, может, он изъясняется прекрасным языком?” - “Прекрасный язык? - Это ж суетность!” - “В чем же тогда его достоинство?” - “В том, что он - человек духа”.

Таким образом, очень многие честные и даже опытные люди считают гением человека, который груб и жесток в обхождении, жизнь ведет распутную, сумасброден, заносчив, вздорен, легкомыслен, неблагодарен, черств, переменчив - может приласкать человека, а через минуту оскорбить его. И таков тот, кого сегодня носят на руках и кого я не раз имел счастье лицезреть. Впрочем, будь он другим, и он лишился бы всех своих почитателей. Стоит ему прославиться, и он начинает вести себя как придется. Половину времени он мрачен, угрюм и удручен - люди большого ума всегда витают в облаках; вторую же половину, напротив, чрезмерно буен - не весел, а именно буен. Вот единственное доказательство того, что он такой же, как и мы, представитель рода человеческого: своими собственными делами он пренебрегает точно так же, как и всем остальным <…>

1 В этом эссе развивается тема одного из очерков, напечатанных в студенческом журнале Берка “Реформатор”.

Истинный гений

Истинного гения нелегко отыскать - и столь же нелегко найти ему применение. Пригождается он лишь в особых ситуациях, в случаях крайней необходимости. В обычное время иметь с ним дело - тяжкое испытание, и лучше прибегать к услугам людей более заурядных.

Истинный гений проявляет себя только тогда, когда судьба ему не благоприятствует; во всех иных, более рядовых случаях ему приходится нелегко.

Лишь тот вправе называться гением, кто совершает великие дела дерзко и оригинально, посредством величайшего напряжения ума.

Чтобы доказать свою гениальность, одного великого дела, впрочем, недостаточно. Одного захвата Ля Рошели было бы мало для того, чтобы Ришелье прославился в веках. Истинный гений должен совершить не одно деяние, а несколько, и все они должны быть проникнуты единым помыслом.

Многие генералы хорошо обучены военному делу; удача также не раз оказывалась на их стороне. Однако лишь великому полководцу по силам разработать дерзкий и неожиданный план действий, который уму посредственному наверняка представится странным и необъяснимым, к тому же сопряженным с немалыми трудностями - и который вместе с тем окажется единственно верным. Тот, кто пользуется привычными методами, действует наподобие машины: мы знаем, как ей противостоять, видим, как она устроена; не ошибемся, сказав, каким явится ее следующий шаг, и если ей будет сопутствовать успех, то лишь по нашей собственной вине. Истинный же гений идет к цели таким путем, что о его замысле мы узнаем лишь в момент его осуществления.

Кажется, будто на карту гений поставил абсолютно все, будто риск его неоправдан, - и, однако ж, бьет он в самую точку, не обращая внимания на мелочи. Когда Ганнибал во главе своей доблестной армии дошел до середины Италии, Сципион бросил отечество на произвол судьбы и направил легионы прямо на Карфаген. Таков был его великий замысел, ничуть, впрочем, не уступавший немыслимому походу Ганнибала из Африки, через Испанию и Галлию, через Аппенины и Альпы - в Италию.

Приведем не менее яркий пример из времени более позд-него. Преследуя интересы Испании во Франции, герцог Парм-ский останавливает вошедшие в Нидерланды войска и расстается со своими дерзкими завоевательскими планами - pendent opera interrupta, minaeque murorum ingentes aequataque machine Coelo1.

1 “…прерваны все работы, и грозные стены

В их высоте поднебесной стоят неподвижной громадой”.

(Вергилий . Энеида. IV, 88-89. Перевод А.В. Артюшкова.)

Если Бог таков, каким мы его себе представляем, Он должен быть нашим Создателем.

Если Он наш Создатель - стало быть, между нами существует связь.

Если между нами существует связь, из этой связи возникает некоторое чувство долга, - ведь нельзя себе представить связь без взаимных обязательств.

Отношения между Богом и человеком таковы, что человек пользуется благодеянием Бога, но ответить благодеянием на благодеяние не может. Отношения между Богом и человеком таковы, что человек терпит зло, однако ни ответить Богу злом на зло, ни отвратить это зло не способен.

Из чего следует, что свой долг человек может исполнить не действием, а исключительно чувствами.

Когда нам делают добро, естественно воздавать хвалу.

Когда мы уповаем на то, что нам сделают добро, естественно молиться.

Когда мы страшимся зла, естественно отвратить его мольбой.

Такова основа религии.

Мы находимся в отношениях с другими людьми.

Мы можем добиться многого лишь с помощью других, таких же, как мы, существ.

Они, сходным образом, добиваются многого лишь с нашей помощью.

Мы любим этих людей, сочувствуем им.

Если мы рассчитываем на помощь, то должны оказывать ее и сами.

Если мы любим, то естественно делать добро тем, кого мы любим.

Отсюда благодеяние - это исполнение нашего долга перед такими же существами, как мы.

Такова основа морали.

Мораль вовсе не обязательно включает в себя религию, ибо касается лишь наших отношений с людьми.

Религия же обязательно включает в себя мораль, ибо отношение Бога, нашего общего Создателя, к нам точно такое же, как к другим людям.

Если Бог наделил нас обязательствами, стало быть, Ему угодно, чтобы мы эти обязательства выполняли.

Стало быть, моральные обязательства являются неотъемлемой частью религии.

Если Бог создал все сущее на земле, мы можем за это чтить Его, но не можем ни любить, ни бояться Его, ни надеяться на Него. Ибо для всех этих чувств нет никаких оснований.

Это сводит всякое поклонение Богу лишь к хвале и благодарности.

Благодарность обращена в прошлое: благодарность мы испытываем лишь за то, что уже сделано.

Надежда и страх - пружины всего, что есть в нас, ибо они обращены в будущее, - только в будущее устремлены все чаяния человечества. Из чего следует, что презреть Провидение значит презреть религию.

Аргументы против Провидения диктуются нашим разумом, который усматривает в деяниях Бога некий метод. Разумом, но никак не чувствами.

Наши чувства - в пользу Провидения, а никак не против него.

Все зависимые существа, если только они сознают свою зависимость, взывают к Всевышнему с просьбой о помощи.

Нет человека, который бы вел себя единообразно, так, будто миром управляет рок.

Обращаясь к Всевышнему, люди не могут допустить, что Он их не услышит; они не допускают, что у них могут быть чувства, не доходящие до цели.

Долг перед Божеством они соизмеряют со своими нуждами и чувствами, а не с отвлеченными размышлениями.

В первом случае они не могут обмануться, во втором - могут.

В первом случае мы апеллируем к своей собственной сущности, которую понимаем, во втором - к сущности Бога, постичь которую не в силах.

Отвлеченные и вполне конкретные размышления не являются и не должны являться основой наших обязательств, ибо в них отсутствует всякая определенность. Они весомы, когда совпадают с нашими собственными естественными чувствами, и легковесны, когда им противостоят.

Животным, чтобы добиться цели, не нужно знать Бога.

Человеку для достижения цели Бог необходим.

Человек, в отличие от животного, имеет некоторое представление о Боге.

Вот почему мы допускаем, что имеются и другие цели кроме наших собственных.

Человеку свойственно думать о бессмертии и желать его; он сознает, что подобные мысли и желания не могут быть беспричинны.

А потому он допускает, что может быть бессмертным.

Человек сознает, что у него есть обязательства и что исполнение этих обязательств угодно Богу, а угодить Богу означает обрести счастье.

Опыт, однако, подсказывает ему, что исполнение этих обязательств не принесет ему счастья при жизни, а следовательно, делает вывод он, исполнение обязательств принесет ему счастье после смерти; если же это так, что-то в нем должно пережить смерть.

Он видит, что подобная мысль благоприятствует выполнению всех его обязательств; мысль же противоположная выполнению обязательств не благоприятствует.

Он замечает, что подобная мысль совершенствует его сущность; мысль же противоположная низводит его до уровня низших существ.

Мысли, которые связывают его с ему подобными и с его Создателем и благодаря которым он становится лучше и счастливее, - в конечном счете оказываются верными. Подобные мысли не почерпнуты извне.

Если его душа переживет смерть, почему бы ей не жить вечно?

Если душа живет вечно, время, отведенное на жизнь, не столь существенно. А стало быть, и не заслуживает с нашей стороны особого внимания.

Мы не знаем, продлится ли наша связь с другими людьми после смерти.

Зато мы знаем, что наша связь с Богом должна продолжаться и после нашей смерти.

Мы знаем, следовательно, что наш долг перед Богом более значим, чем обязательства перед самими собой или другими людьми.

Естественно предположить: то, что занимает в иерархии обязательств первое место, определяет и все остальное.

Из чего естественным образом следует, что от исполнения нашего долга при жизни зависит наша судьба после смерти.

Не вызывает сомнений, что малая часть от целого должна служить целому, а не наоборот.

Из чего следует, что наши действия при жизни составляют основу для нашего будущего счастья или несчастья; что наши будущие страдания и радости задуманы как поощрение или наказание в зависимости от того, как исполняется наш долг при жизни.

А следовательно, эта жизнь - лишь подготовка к следующей.

Стало быть, не стоит заниматься делами, которые приводят нас к мысли о том, что есть только эта жизнь и нет никакой другой.

Стало быть, следует во многом себе отказывать, ибо, предаваясь удовольствиям, мы отвлекаемся от целей более существенных и наше стремление к достижению этих целей ослабляется.

Мы могли заметить, что страсти, возникающие от любви к себе, часто вступают в противоречие с теми обязательствами, которые возникают от нашей связи с другими людьми.

Но ограничение наших желаний - меньшее зло, чем потворство им во вред всем, кто нас окружает.

Таким образом, самоотречение становится вторым столпом морали.

Это самая существенная часть наших обязательств и самая трудная.

Если мы зависим от высшего существа, мы можем только Ему молиться; у нас ведь нет иных способов внятно выразить Ему свою зависимость, хотя Он уже достаточно осведомлен о наших потребностях и готов оказать нам помощь.

Если мы зависим от высшего существа, было бы разумно Ему довериться, хотя мы и не видим, какие цели Он своими действиями преследует. И то сказать, как иначе сохранить у людей добрую волю?

Если у нас есть основания полагать, что от Него поступила некая весть, мы должны в нее искренне поверить, пусть мы и не вполне понимаем суть этой вести. В противном случае мы теряем зависимость от высшего существа точно так же, как утратили бы связь с людьми, которым отказали в доверии.

Бог дал нам знать о Себе, и мы полагаем, что знание это представляет для нас некоторую ценность.

Нельзя, следовательно, исключить, что Он пожелает снабдить нас более обширными знаниями о Своей сути и о Своей воле.

Нельзя, сходным образом, исключить и того, что Он найдет подходящий способ нам эти знания передать.

Если Он намеревается передать нам эти знания, то лучшим доказательством подобного замысла станет такое проявление могущества, какое не оставит никаких сомнений: знания эти исходят от Бога; таким образом, мы будем знать, что Он существует и что Он - всемогущ и всеведущ.

Бог сделал людей орудием того добра, какое Он делает людям.

Сила людей - во взаимопомощи.

Знание людей - во взаимном наставлении.

Без веры человека в человека помощь и наставление бесполезны.

Таким образом, человеческое свидетельство является доказательством самым убедительным, о чем бы ни шла речь.

В том, что существует такой город, как Рим, мы сомневаемся меньше, чем в том, что квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов.

Убедительное свидетельство оставляет меньше сомнений, чем любое доказательство, даже самое убедительное.

Оно всего нагляднее, его всего легче постичь.

Если Бог свидетельствует о чем-то со всеми присущими Ему силой и убедительностью, мы обязаны этому поверить.

Если свидетельство это должно жить в веках, необходимы средства, чтобы продлить ему жизнь; должны быть люди, которые бы разносили по миру это свидетельство, и должны быть книги, которые бы это свидетельство увековечили.

Эти люди должны иметь отличительные черты, дабы все знали: именно они разносят по миру это учение.

Эти люди обязаны распространять учение, дабы знание о вечных истинах не зависело от чьей-то прихоти. Для этой цели и должно существовать общество.

Разрозненные политические наблюдения

1) Успех каждого человека в значительной мере зависит от того, что думают о нем другие. Честность, неподкупность более всего котируются в народе, способности - при дворе.

2) Красноречие имеет огромное влияние в народных государствах, сдержанность и благоразумие - в монархиях.

3) Политика невозможна без притворства. В республиках выгоднее всего simulatio; при дворе - dissimulatio1 <...>

6) Богатому монарху, если только он не скряга и не стяжатель, опасаться, как правило, нечего; монарх же, который беден, всегда находится в зависимости и почти всегда пользуется дурной славой… Если богатство корыстолюбивого монарха постоянно растет, про его корысть и алчность забывают. Алчность принято считать мудростью, мотовство - глупостью <...>

8) Частые военные суды приносят вред. Главнокомандующему следует прибегать к ним как можно реже. Строгость хороша в отношении солдат, но никак не офицеров и генералов. Ведь в результате страдает достоинство воинского звания, к тому же, чем чаще применяется подобное наказание, тем больше людей его заслуживают. Если генерал чего и боится, то только стыда <...>

10) Изящные рассуждения под стать запаху тонких вин, которые разрушают мозг и куда менее полезны, чем обычные вина, пусть и более грубые.

11) Ум, обуреваемый сомнениями, имеет то же действие на наш рассудок, что брожение на напитки: вначале их невозможно взять в рот, зато потом нельзя от них оторваться <...>

14) Тому, кто приходит просить о милости, не пристало ссылаться на свои заслуги и достоинства, ведь это означало бы, что милость проситель требует словно в уплату долга, долги же люди, как известно, отдавать не расположены. Справедливость как таковая не является высшей добродетелью для обеих сторон: тот, кто оказывает милость, благодарности не получает; тот же, кто милости удостаивается, вовсе не считает это милостью.

15) Молодые люди любят превозносить все хорошее и заглаживать все плохое. Вот почему многие из них не оправдывают ожиданий и становятся людьми самыми заурядными, ведь вначале им уделялось слишком много внимания, а потом - слишком мало.

16) Мне приходилось учиться в нескольких школах. Из полусотни учеников, мне запомнившихся, не было ни одного, кто бы проявил хотя бы минимальную способность к изучавшимся в школе предметам. Многим, однако, отлично удавались другие вещи. Как же мудро распорядилась Природа, что школьные предметы редко пригождаются в жизни. Вот почему те из нас противоречат Природе, кто дает деньги на бесчисленные школы и колледжи, дабы заставить людей учить то, что им или не дается, или же никогда не пригодится.

17) Очень немногие из тех, кто успевал в школе, преуспел в жизни. В то же время я что-то не припомню ни одного бездарного ученика, который бы прославился. Тот, кто хорошо делал свое дело, стал, как принято говорить, деловым человеком. Par neque supra 2.

Помню, как лорд Бат3 встретился в кофейне с простым, скромно одетым человеком, и, когда разговор зашел о школе, человек этот заметил:

Помните, милорд, как я делал за вас упражнения?

Еще бы, - сказал лорд Бат, - в классе ты успевал лучше меня. Зато в парламенте, Боб, я успеваю не хуже других.

К чести лорда Бата следует сказать, что и в школе учился он совсем неплохо.

1 Simulatio (лат .) - сочинять то, чего не существует; dissimulatio (лат .) - говорить неправду о том, что существует.

2 Par neque supra (лат .) - сокращение от: Par negotiis neque supra - буквально: соответствующий делам, но не сверх того, то есть деловой человек.

3 Томас Тинн, лорд Бат (1734 - 1796) - английский политик; в 1765 году вице-король Ирландии; государственный секретарь (1768-1770, 1775-1779).

Истинный джентльмен

Людям образованным не по душе, когда в понятии “истинный джентльмен” усматривают нечто вульгарное; поскольку к истинным джентльменам они относятся с безусловным уважением, им не нравится, когда это определение применяется к тем, чье поведение они не одобряют. А потому они решительно исключают из этой категории всех тех, кто, хоть и держится безукоризненно, но ведет легкомысленный образ жизни, и приходят к выводу, что “истинным джентльменом” вправе именоваться лишь человек во всех отношениях добродетельный.

Не будем оспаривать право света на точные характеристики тех или иных людей; меняя или подвергая сомнению общепринятые взгляды, установленные традицией, мы не расширяем границы познания, а лишь попусту тратим слова. Вместо этого попробуем разобраться, что собой представляют люди, которых принято называть “истинными джентльменами”, и постараемся установить, что же это понятие означает. Коль скоро слово “характер” слишком расплывчато, рассмотрим эту разновидность с самых разных сторон - быть может, это даст нам гораздо лучшее о ней представление.

Лучшие свои качества истинный джентльмен проявляет не в сфере практической, не в конкретных делах, а в легкой, непринужденной беседе, что бывает нечасто, ибо нет более сложных вещей на свете, чем непринужденность в поведении, в беседе и в сочинительстве. Впервые соприкоснувшись с истинным джентльменом в обществе, вы не сразу обратите на него внимание; чтобы нащупать его сильные стороны, вам, быть может, потребуется не одна беседа с ним, а несколько.

Знаниями он, прямо скажем, не обременен; все достоинства, коими он обладает, достались ему от природы. В его суждениях нет ничего заемного; для него высказывать здравые мысли ничуть не сложнее, чем дышать полной грудью. Вместе с тем невежей его не назовешь: книги он почитывает, однако к чтению относится пренебрежительно.

Острословие - не его сильная сторона. Впрочем, это качество вызывает у собеседников восхищение, но никак не уважение. Острословие быстро приедается; между ним и обычной, непритязательной беседой - дистанция столь велика, что острый ум мешает общему течению разговора, каковой ценится в обществе более всего и всем его участникам приятен в равной степени.

Точно так же не способен истинный джентльмен вызывать у собеседников смех, хотя некоторые его наблюдения не лишены остроумия. В его репликах сквозит подчас скрытая ирония. В своих высказываниях он избегает крайностей, собеседнику он почти никогда не противоречит, отпускает скептические замечания и сторонится серьезных тем: свое суждение он обязательно выскажет, но вдаваться в суть дела не будет. Вашу точку зрения он не станет оспаривать, но и вы, усомнившись в его правоте, мало чего добьетесь.

Чтобы быть принятым в обществе, человек не должен демонстрировать таланты, могущие вызвать зависть и, как следствие, всеобщую неловкость. Именно по этой причине поведение истинного джентльмена в обществе лишено всякого блеска. Его суждения редко запоминаются, а bons mots пересказываются. Его речь легка и непринужденна, но сильного впечатления не производит. Остроты в его речи нет, зато есть изобилие тончайших штрихов и оттенков, равно незаметных и неподражаемых. Вы, должно быть, обращали внимание на то, что в жизни какой-нибудь мудрец, ярый спорщик или же человек, кичащийся своими познаниями, всегда окружен большим числом поклонников. Иное дело в свете: там в подобных людях особой нужды нет. Люди знатные, в отличие от простых людей, не терпят, когда перед ними демонстрируют свое превосходство, тем более превосходство общепризнанное. В их представлении человек должен руководствоваться принципом учтивости, каковая нередко оборачивается вялостью и безжизненностью.

С точки зрения людей невзыскательных, синонимом учтивости является вежливость, умение пристойно себя вести. С точки же зрения людей утонченных, учтивость - это нечто совсем иное. В речи истинного джентльмена обращает на себя внимание лишь то, что она свободна и непринужденна. В его поведении есть определенного рода прямота и чистосердечие, каковые требуют от собеседника точно таких же прямоты и чистосердечия. На любезности и комплименты он скуп, ибо ничто так не сбивает с толку собеседника, как искренние заверения в дружбе; к тому же комплимент доставляет удовольствие лишь в том случае, если можешь ответить на него с умом.

Свободны и раскованны и язык, и поведение, да и внешний вид истинного джентльмена, чему могут позавидовать люди деловые и занятые, все те, кто относится к жизни всерьез. Подобной свободой он обязан в равной степени немалому достатку, светскому лоску и связям при дворе.

Праздность - основная черта его характера. Прилежание, бережливость, забота о будущем - добродетели людей деловых, основательных; их сдержанность и добропорядочность не имеют ничего общего с отменным настроением и непринужденностью, столь свойственными истинному джентльмену.

Легкомысленный образ жизни также ему присущ. Вместе с тем истинный джентльмен - повеса, но никак не распутник; он человек светский, не больше и не меньше. Доблестным воином или верным возлюбленным его не назовешь; его отличают недобросовестность в делах и приличия на словах. Пьянство ему отвратительно, однако изысканных блюд он не гнушается. Его можно обвинить в чрезмерном увлечении азартными играми, вместе с тем ему никак не откажешь в отменной выдержке при проигрыше.

В его рассуждениях нет и намека на тщеславие, однако собеседник наблюдательный разглядит за его приветливостью и любезностью непомерную гордыню.

Истинный джентльмен никогда не бывает преданным другом; давно уже замечено, что человек добропорядочный и обстоятельный в обществе испытывает стеснение. Напротив, именно в обществе, а не в отношениях с другом, отцом, родственником или же с близкими людьми истинный джентльмен чувствует себя в своей тарелке. Французы подают всему миру пример светского лоска; и то сказать, нигде так не чтят светских сборищ и так не пренебрегают уединением, как во Франции. Истинному джентльмену не свойственны нежность, а также то, что принято называть добросердечием; сочувствие к ближнему, помощь неудачнику - все это лишь способствует, по мнению истинного джентльмена, развитию хандры и разлитию желчи.

Если человек вы робкий, вам ни за что не стать истинным джентльменом. Однако, коль скоро истинный джентльмен более всего боится обвинений в поведении нарочитом, показном, то важно не только отличаться дерзостью, но и уметь скрывать ее. Наглости и грубости истинный джентльмен должен противопоставить самообладание, в основе которого лежит уверенность в себе и в своих силах. Вести себя он может по своему усмотрению, но избегать лицемерия, с каким расхваливает картину ушлый перекупщик или же пылкий ценитель живописи, он должен любой ценой. Истинный джентльмен идет по жизни с беспримерной безмятежностью. Он всеми признан и уважаем; его расположения ищут, к нему прекрасно относятся - но по-настоящему не любят.

Тут, впрочем, я, может быть, ошибаюсь, ибо в отношении к истинному джентльмену проявляются все признаки любви, кроме тех, что возникают между близкими людьми, которые не считают нужным сдерживать свои чувства.

Очень может быть, что этого персонажа вы никогда не встретите. Мне же иногда приходилось видеть нечто подобное. Во всяком случае, если вы хотите прослыть безупречным джентльменом, то должны обладать всеми перечисленными качествами. Безупречным джентльменом, а не безупречным человеком, ибо у этого господина немало недостатков. Впрочем, без этих недостатков он не был бы столь привлекателен.

Здравомыслящий человек

Тот, кого я задумал описать, - не мудрец времен стоиков и уж тем более не тот, кто в Священном писании “умудрит тебя во спасение”1. Это самый обыкновенный здравомыслящий человек, из тех, кто избрал себе цель в жизни и упорно, настойчиво ее добивается. Казалось бы, к вышесказанному прибавить нечего - разве что превозносить осмотрительность и усердие. Я, однако, придерживаюсь иной точки зрения. Все то, что на первый взгляд всецело зависит от разума и рассудительности, всегда некоторым образом связано и с нашими чувствами; больше того: сами по себе разум и рассудительность зависят если не по сути, то, по крайней мере, по своим особенностям от наших природных качеств, от склада ума и темперамента. Здравомыслие, иными словами, - это не только здравый смысл, но и - в не меньшей степени - особый способ чувствования и понимания.

У здравомыслящего человека, впрочем, лишь две страсти: корыстолюбие и честолюбие; все остальные поглощаются этими двумя и если и возникают, то лишь для удовлетворения двух основных.

Когда здравомыслящий человек ставит перед собой какую-то цель, он ни на минуту не упускает ее из виду, не жерт-вует ею ради чего-то незначительного, сулящего сиюминут-ное удовольствие. Слабые умы не в состоянии сосредоточиться на одном предмете. Занятие это очень скоро приедается, и, хотя полностью отказаться от поставленной задачи им не хочется, они то и дело отвлекаются на что-то другое, вследствие чего оказываются еще дальше от цели, чем в начале пути.

Всю жизнь они живут, лишая себя удовольствий и ущемляя собственные интересы, и в могилу ложатся измученными, недовольными собой, безутешными. Жизнь же человека здравомыслящего целиком посвящена одной цели. Он знает - все иметь невозможно, а потому удовольствия предпочитает спокойные и постоянные. Он никогда не доверяется случаю и готов пожертвовать жизнью, лишь бы не жить как придется. Всякий день для него - не более чем шаг к следующему, каждый год - следующая ступень идущей вверх лестницы к будущим успехам. Нельзя сказать, впрочем, чтобы успехи и деньги не доставляли ему радости; однако один успех лишь подталкивает его к другому, и удовлетворение, какое он испытывает от очередного успеха, в том и состоит, что успех этот - залог дальнейших удач на жизненном пути.

Ему не откажешь в смелости, и немалой; он уяснил себе, что жизнь без цели - не жизнь, а потому ради цели всегда ставит жизнь на карту, а порой - и саму цель ради цели еще большей. Однако смелость эта не бесшабашна, она всегда продуманна, взвешенна. Он не сделает ни одного необдуманного шага, но если уж сделал, назад, вопреки любым опасностям, не повернет. Поступь у него не быстрая, но твердая и уверенная. Жизненное пространство он завоевывает не так быстро, как те, что спешат преуспеть, но, завоевав, не отдаст ни пяди. Его считают удачливым, и он действительно удачлив. Шансы у всех людей примерно равны, но использовать их может лишь тот, кто последователен и целеустремлен. Неожиданности случаются с ним не реже, чем с другими, но он знает, когда они происходят, и понимает, как использовать их в своих интересах. Кругозор у него не широк, но на отсутствие сообразительности он не жалуется; больше того, чем эже его кругозор, тем он сообразительней. Богатым воображением, оригинальностью он также не отличается, а потому его действия вызывают скорее одобрение, чем восхищение.

Честолюбие - страсть мелкая, ее легко подавить, но для честолюбца она пагубна; многого страсть эта не добьется, ибо ни от чего не отказывается и живет исключительно сегодняшним днем. Ее аппетит быстро насыщается, но столь же быстро возникает вновь. Нередко досконально продуманный план расстраивается оттого, что честолюбцу необходимо не только добиться цели, но и блеснуть при этом умом; человек же здравомыслящий гораздо выше подобных амбиций, из-за которых он может оказаться во власти последнего дурака; вместе с тем он прекрасно знает себе цену, больше того, он - гордец; гордыня вызывает презрение, только если гордец человек откровенно слабый, - слабые же люди собой гордятся редко. Он делает все от него зависящее, чтобы не вызывать презрение, однако точно так же сторонится и восхищения; ему требуется не восхищение, а почитание, и он упорно добивается почитания, из коего стремится извлечь выгоду. Сам же он никем не восхищается, мало кого почитает, а те немногие, к кому он относится с почтением, вызывают у него постоянный страх. С наибольшим презрением относится он к людям добропорядочным и не слишком способным, а также к людям утонченным, которые отличаются опрометчивостью и в этом мире не преуспели. Он знает: одна неудача, если с ней смириться, влечет за собой другую; человек гордый, он тяжело переносит неудачи и отличается постоянством, позволяющим не отступать от принятых решений. Вот почему, если он задумал ото-мстить, месть его будет продуманной, неотвратимой и сокрушительной. Впрочем, он не только безжалостный мститель, но и верный друг: обратитесь к нему с просьбой - и он вас не подведет. Он не забывает добра - а это уже немало. И друзей тоже - в том, по крайней мере, смысле, что знает, чем они могут ему пригодиться. Выбирая себе друзей, он мало печется об их душевных или моральных качествах; однако, выбрав друга, от него не отступится, какими бы пороками тот ни страдал. Ему давно и хорошо известно: безупречных людей на свете не бывает. Ему претит не порок, а глупость, но коль скоро к своим друзьям он относится без особого почтения, он готов простить им даже глупость. Если же он все-таки изменит своим дружеским чувствам, бывшему другу несдобровать.

Он не красноречив, но заставить себя слушать умеет - ни один человек на свете ни разу не слышал от него ни одного необдуманного, пустопорожнего слова. Кажется, будто в его словах заключено больше, чем он хотел сказать; говорит он с расстановкой, раздумчиво и в своих рассуждениях больше полагается на жизненный опыт, чем на отвлеченные идеи. Прослыть он стремится не столько человеком приятным, сколько находчивым и дальновидным, человеком дела, а не фразы. Он ничего не принимает на веру, и каждый прожитый им день убеждает его в том, насколько он прав. С людьми вероломными и преданными ведет он себя с равной настороженностью, ибо считает, что и преданный человек преследует свои интересы. Его основное предубеждение в том и состоит, что люди, все без исключения, себе на уме. По-настоящему он верит только самому себе, чем, впрочем, нередко себе вредит.

В нем нет мягкости, податливости человека добродушного; по природе своей он суров, жестокосерд и непреклонен. Человек для него ничего собой не представляет, если его смерть не более способствует ведению дел, чем жизнь. В то же время его не обвинишь в жестокости или кровожадности, ведь он никогда не сделает ничего лишнего. В ярость впадает он редко.

Отсутствие в нем религиозного чувства я объясняю суровостью, непреклонностью его нрава. Его нелегко растрогать, по природе своей он нечувствителен и недоверчив. К тому же он горд и склонен отвергать все, что представляется ему ничтожным или же принимается на веру ничтожными людьми. Он судит обо всем так, как принято судить в свете, и всегда готов заподозрить ближнего в злом умысле или лицемерии. В том же духе рассматривает он и религию, каковую чтит и презирает одновременно. Вместе с тем он вовсе не стремится к сомнительной репутации ниспровергателя веры. Его чувства к религии, не скрывай он их столь тщательно, точнее всего было бы определить словом “безразличие”.

В качестве собеседника он не так уж плох, однако смех его, как правило, сух и язвителен. К человечеству он привязан не более чем к деловому партнеру; нет человека, который бы вызывал у него любовь или ненависть. Собравшись жениться, он неизменно делает правильный выбор, ибо выбирает умом, а не сердцем. Он ценит семейные отношения и достаток и не пренебрегает теми качествами, которые сделают его супругу полезным и приятным спутником жизни. Со своей стороны, он также будет ей хорошим мужем, но много внимания уделять ей не станет. Когда же она отправится к праотцам, он, несомненно, испытает чувство утраты, каковое, впрочем, не помешает ему поразмыслить над тем, что теперь, с отсутствием вдовьей доли наследства, его старший сын вправе рассчитывать на партию более выгодную.

Его дети хорошо воспитанны и образованны; он делает все от него зависящее, чтобы они преуспели. Они не только не являются для него бременем, но и служат удовлетворению его тщеславия. Способствуя их продвижению, он тем самым способствует росту своей значимости в обществе.

Он верен своей партии и полезен ей; он делает карьеру, но не прислуживается. Дело, коим он занимается, не страдает от его бесчестия и не приходит в негодность от его бездарности. В то же время сверхприбыльным оно не становится и переходит к его преемнику в том же состоянии, каким было до него. Он не постесняется ввязаться в любое, даже самое сомнительное дело, в то же время все новое, оригинальное покажется ему рискованным и ненадежным.

Оттого что он никому не причиняет зла по мелочам, ни у кого не вызывает раздражения мелкими обидами и придирками, ни с кем не соперничает ни в успехах, ни в удовольствиях, многим оказывает услуги, не забывая при этом про собственные интересы, наказывает тех, кто попытался встать у него на пути, добросовестен и справедлив, когда сочтет это целесообразным (а случается это не часто), - человеком он считается весьма дельным. Примерный отец и надежный деловой партнер, человек не капризный и не желчный - он олицетворяет собой добронравие и доброжелательность. Прожив благополучную жизнь, вызывая уважение, страх, лесть, а порой и зависть, ненавидимый лишь немногими, да и то скрытно, стараясь жить в соответствии с общепринятыми правилами, к коим он всегда стремился приладиться, он, наконец, умира-
ет; его вскрывают, бальзамируют и хоронят. Отныне он не более чем памятник - своему роду, своей службе и своим связям.

1 “Притом же ты из детства знаешь священные писания, которые могут умудрить тебя во спасение верою во Христа Иисуса” (Второе послание Апостола Павла к Тимофею: 3, 15).

Хороший человек

В представлении физиолога все люди делятся на меланхоликов, холериков, флегматиков и сангвиников, однако в природе едва ли найдется хотя бы один человек, который был бы только меланхоликом или только сангвиником. Если бы передо мной стояла задача описать человека непреклонного, не имея в виду никого конкретно, каждая черточка на его лице должна была бы выражать стойкость и непреклонность, и ничего больше. Окажись я, напротив, перед необходимостью написать портрет определенного человека, в чьем характере преобладает непреклонность, я обязан был бы изобразить все его черты, пусть бы даже они и противоречили преобладающей. Чтобы портрет благоразумного или хорошего человека не выглядел абстрактным и невыразительным, изобразить этот портрет следует во всем многообразии его черт.

Хороший человек отличается прежде всего природной добротой, без которой дружеские чувства и добрые дела остаются качествами умозрительными. Хороший человек скорее благожелателен, чем справедлив; его отличает не столько стремление любой ценой избегать дурных поступков, сколько желание совершать хорошие. В своих действиях он руководствуется скорее душевными порывами, отличающимися неизменным великодушием, нежели правилами казуистики. В его рассуждениях о нравственности может не хватать логики, зато чувства его всегда чисты; его жизнь отличается скорее величием, удалью, широтой, чем безупречной правильностью, за что люди педантичные и здравомыслящие его и не любят.

Его мысли поражают тонкостью и благородством, воображение - живостью, энергией, мощью и безоглядностью; оно подчиняет себе разум, который, вместо того чтобы воображение ограничивать, с готовностью вступает с ним в сговор.

И это накладывает отпечаток на все поступки хорошего человека, каковые отличаются добросердечием, непосредственностью и искренностью, воздействующими более на наши чувства, нежели на ум.

Непосредственность - наиболее заметная черта хорошего человека. В самом деле, как может тот, кто всей душой стремится любить ближнего, служить и угождать всем вокруг, - прикидывать и взвешивать, когда стоит пойти на попятную, а когда разумнее настоять на своем? Ум, столь богатый добротой и расположением к людям, бережливостью не отличается.

Покладистый, мягкий, наивный, он подвергается нападению со всех сторон; его обводит вокруг пальца мошенничество, одолевает назойливость, стремится разжалобить нужда. Из его сильных сторон окружающие извлекают пользу, из слабых - выгоду.

В характере хорошего человека нет ничего, что бы уводило его от веры, - в нем отсутствуют жестокость, бесчувственность, гордыня. Вместе с тем его религиозное чувство целиком состоит из любви и, по правде говоря, не столько удерживает его от совершения дурного поступка, сколько вдохновляет, воодушевляет, когда действия не расходятся с естественными склонностями. Он предан друзьям, испытывает к ним теплые, даже пылкие чувства, однако постоянством не отличается и за собой это знает.

Хорошему человеку претит тщеславие, и ему невдомек, что оно за ним водится. Тем не менее это так, он тщеславен, и даже очень, а поскольку никакими ухищрениями, дабы эту страсть скрыть, не пользуется, в глаза она бросается первому встречному. Не подозревая, что он тщеславен, хороший человек не принимает никаких мер, чтобы удовлетворить свое тщеславие, а потому, делая все, чтобы заслужить похвалу, он удостаивается ее крайне редко.

Человек уравновешенный, тот, что не идет на поводу у страстей и низменных желаний, живет по средствам, со всеми любезен и никому не делает вреда; тот, кто, отличаясь редким благородством, довольствуется лишь именем честного человека; тот, у кого милосердие не вступает в противоречие с бережливостью, - такой человек всем нравится и не имеет на свете ни одного врага. Я же ни разу не встречал хорошего человека, у которого не было бы множества ничем не спровоцированных, а потому совершенно непримиримых врагов. И то сказать, человека, которого вы против себя настроили, можно успокоить - но какие, скажите, средства понадобятся, чтобы умиротворить того, кто ненавидит вас за ваше желание сделать ему добро?!

Зависть - чувство властное, и испытываем мы его в гораздо большей мере по отношению к достатку, коего добилась добродетель, нежели по отношению к торжествующему пороку. Верно, мошенник может вызывать у нас гнев; но утешает нас хотя бы то, что высокого положения он добился незаслуженно. Когда же успеха добивается хороший человек, зависть наша безутешна: для ярости причин нет, мы сознаем, что его успех заслужен, - и завидуем ему оттого вдвое больше.

Если плохой человек по случайности совершает доброе дело, мы удивлены и начинаем подозревать, что в действительности он не так уж плох… Если же совершает ошибку хороший человек, мы, со свойственным нам лицемерием, склонны поставить его доброту под сомнение.

Нужно кому-то услужить? Кого-то выдвинуть? Проходимец для этого фигура самая подходящая. Я склоняюсь к мысли, что столь высокого о нем мнения мы придерживаемся по той простой причине, что испытываем перед ним страх. Хорошего же человека бояться нечего - нечего, следовательно, и превозносить. В его пользу не выскажется никто. Кто же в самом деле сочтет нужным отстаивать его интересы, если сам он нисколько о них не печется?

Жизнь хорошего человека - постоянная сатира на человечество, свидетельство нашей зависти, злобы, неблагодарности.

В отличие от негодяя, хороший человек, это богоподобное, добросердечное существо, находится всецело во власти обстоятельств. А потому он вынужден тратить больше, чем может себе позволить, брать в долг больше, чем будет в состоянии вернуть, и обещать больше того, что готов сделать, из-за чего нам он часто представляется не добрым, не справедливым и не великодушным.

Он оказывает помощь тем, кому без него не обойтись. Он несчастлив, когда имеет дело с несчастливыми, и теряет всякое представление об учтивости, ибо чтит не тех, кого чтит свет…

Где же его друзья, когда его подстерегают несчастья? Но ведь друзья у него такие же, как и он сам, - да и много ли их? Не успевает с ним что-то стрястись, как все вокруг принимаются обвинять его в опрометчивости. Люди великодушные, то есть юные и беспечные, жалеют его и сочувствуют ему, - но что понимают в жалости молодые и беспечные? Брошенный всеми, он рискует стать мизантропом. Так скисает и превращается в уксус даже самое хорошее вино. Кончается тем, что, устав от мира, разочаровавшись в жизни, он ищет иных утешений. Пересаженный из отринувшей его почвы туда, где его лучше понимают и ценят, он, в конце концов, умирает, и только тогда свет, наконец, оценивает его по достоинству. Теперь следы его доброты видны всюду, ей везде отдают должное. Покойному прощают даже его злоключения, и даже себялюбцы чувствуют, что понесли утрату.

Может показаться, что слабость и опрометчивость, приписываемые мною такому человеку, с его безупречным образом не сочетаются. Сочетаются, и даже очень. Мне ни разу не приходилось видеть ни одного хорошего человека, который не был бы в высшей степени опрометчив. Когда про кого-то говорят, что он осмотрителен, каким он нам видится? Не представляется ли он нам человеком, сохраняющим свое лицо, стоящим на страже своих интересов, заботящимся о своей репутации? Что в этом портрете бросается в глаза? В первую очередь забота о себе. Будет ли он с той же осмотрительностью заботиться о другом? В любом случае, гораздо меньше, чем о себе. Хороший же человек, напротив, будет думать о том, чтобы сделать добро другому, а вовсе не о том, не обратится ли доброе деяние против него самого.

Если вдуматься, чувство, с которым мы беремся за какое-то важное дело, всегда сильнее разума. А потому осмотрительность или неосмотрительность не есть большее или меньшее проявление разума; наша осмотрительность зависит от того, какое чувство мы при этом испытываем. Если человека охватывает себялюбивое чувство - к примеру, алчность или тще-славие, - оно выйдет за пределы разумного точно так же, как и самое безоглядное человеколюбие. И тем не менее люди, охваченные этим чувством, каким бы сильным оно ни было, действуют, как правило, с завидной осмотрительностью.

И еще одно замечание. В действительности, себялюбивое чувство всегда находится под присмотром здравого смысла, который ему благоволит. Когда же совершается добрый поступок, наш разум всегда оказывает сопротивление порыву великодушия, без которого истинно добрый поступок невозможен.

Вступительная статья, примечания
и перевод с английского А. Ливерганта.

1 Адресат этого шуточного письма - сэр Джеймс Лоутер (?-1755), про которого в журнале “Джентльменз мэгэзин” говорилось, что это “самый богатый простолюдин в Великобритании, чье состояние приближается к миллиону”.

Биография

Бёрк выступал за более терпимое отношение к английским колониям в Америке и настаивал на отмене правительством Акта о гербовом сборе , предусматривавшего налогообложение колоний и вызывавшего большое недовольство у колонистов. Он критиковал английское правление в Ирландии , особенно за дискриминацию католиков . Бёрк был против попыток Георга III усилить королевскую власть и доказывал необходимость создания политических партий, которые могли бы отстаивать свои ясные и твёрдые принципы.

В течение многих лет Бёрк выступал за реформирование управления колониальной Индией , которая в то время находилась под контролем Ост-Индской компании . В 1785 году он добился отстранения от управления компанией самого талантливого и успешного из всех британских наместников Индии, Уоррена Гастингса . У Берка с Гастингсом вышел идеологический спор, не потерявший актуальности и в наши дни: Берк настаивал на неукоснительном воплощении в Индии британских законов как основанных на естественном праве , присущем всем людям без исключения, а Гастингс парировал тем, что западные представления о праве и законности вообще неприменимы на Востоке.

Разразившаяся в 1789 году Французская революция положила конец долгой дружбе Бёрка с вождём английских либералов, Чарльзом Фоксом . Как и многие другие борцы за свободу личности, Фокс приветствовал события во Франции , в то время как Бёрк воспринял их крайне негативно, считал их ужасной демонстрацией власти толпы и подверг резкой критике. В книге «Размышления о Французской революции », опубликованной в 1790 году и положившей начало неоконченной до сих пор дискусии, Бёрк показал свою убеждённость в том, что свобода может быть только в рамках закона и порядка и что реформы должны осуществляться эволюционным, а не революционным путём. В итоге взгляды Бёрка возобладали и убедили большинство вигов поддержать решение правительства консерваторов (тори) Уильяма Питта Младшего вступить в войну с Францией. Этот труд вошёл в историю общественной мысли как классическое изложение принципов консервативной идеологии.

Политические взгляды

Политические взгляды Бёрка наиболее последовательно отразились в его памфлетах против Великой французской революции . Бёрк первым подверг идеологию французских революционеров систематической и безжалостной критике. Корень зла он видел в пренебрежении традициями и ценностями, унаследованными от предков, в том, что революция бездумно уничтожает духовные ресурсы общества и накопившееся столетиями культурно-идеологическое наследие. Радикализму французских революционеров он противопоставлял неписаную британскую конституцию и её основные ценности: заботу о политической преемственности и естественном развитии, уважение к практической традиции и конкретным правам вместо абстрактной идеи закона, умозрительных построений и основанных на них нововведениях. Бёрк полагал, что общество должно принять за должное существование иерархической системы среди людей, что ввиду несовершенства любых человеческих ухищрений искусственное перераспределение собственности может обернуться для общества катастрофой.

Сочинения

Философское исследование о происхождении наших идей возвышенного и прекрасного

Его юношеская работа о происхождении наших идей возвышенного и прекрасного , вышедшая в 1756 году , но написанная гораздо раньше, может быть, уже в 19-летнем возрасте, приковала внимание Лессинга и Гердера и обрела важное место в истории эстетических теорий . Уже благодаря своей основной идее она содействовала общему перелому, происходившему в эстетической сфере Англии и Германии. Это был путь от жестких норм прежнего художественного вкуса к более живому и одухотворенному искусству. Бёрк полагал, что для открытия эстетических законов следует исходить не из самих произведений искусства, а из душевных побуждений человека.

Публикации на русском языке

• Философское исследование о происхождении наших идей возвышенного и прекрасного . М.: Искусство, 1979 (История эстетики в памятниках и документах)
• Размышления о революции во Франции. London: Overseas Publications Interchange Ltd, 1992 (то же: М.: Рудомино, 1993)
• Залог успеха - не наличие, а отсутствие таланта… . Ранние эссе // Вопросы литературы. 2008. № 1.

Литература

• М. В. Белов, А. И. Витальева. Эдмунд Бёрк - ранний идеолог Британской империи. - Диалог со временем. Альманах интеллектуальной истории, 34, 2011,

← Вернуться