Взаимовлияние философии и частных наук
А. Философия дает частным наукам:
Универсальную картину мира в его совокупности;
Универсальные законы, категории, методы исследования действительности;
Ценностные ориентации поведения человека (н-р, понимание единства природы и человека, понимания природы как партнера, а не просто как средства для обогащения).
Б. Частные науки дают философии:
конкретные научные данные (факты), частные законы разных сфер действительности. На их основе философия делает обобщения , формулирует общенаучные законы, категории, методы познания.
На основе интеграции этих знаний, философия строит универсальную картину мира . Частнонаучные знания связывают философию с конкретной действительностью.
3. Функции философии. Структура философии
Функции: есть основные ее направления
1. Мировоззренческая: философия
Дает обобщающую систему взглядов на мир в целом на основе имеющихся научных знаний;
Формирует представление об устройстве мира и месте человека в нем;
Раскрывает законы существования и развития мира;
Вырабатывает ценности и цели жизни человека.
2. Гносеологическая (познавательная):
Доказывает принципиальную возможность познания мира,
Изучает законы процесса познания;
3. Логическая:
изучает мышление человека, его законы, учит правильно строить свои рассуждения.
Знаменитый английский физик барон Кельвин (Уильям Томпсон, 1824-1907, один из авторов 2-го начала термодинамики, шкалы Кельвина) заявил сторонникам узкой специализации студентов: «Из-за незнания логики погибло больше кораблей, чем из-за незнания навигации».
Например, знание особенностей менталитета восточных народов (пуштуны, чеченцы).
4. Методологическая:
философия вырабатывает наиболее общие (т.е. универсальные, общенаучные):
- методы познания мира (диалектика, индукция, дедукция, анализ и др.);
Методологическая роль философии заключается также в том, что усвоенное определенное философское знание (принципы) определяет соответствующее поведение человека и ученого (например, материализм или идеализм).
Выделяют и ряд других функций:
- аксиологическая (ценностная),
- прогностическая,
- социальная и др.
В соответствии с функциями выделились и отдельные сферы философского знания, т.н. философские дисциплины (разделы философского учения).
В ходе развития философии, накопления объема знаний, в ней со временем выделились различные конкретные направления исследования мира, действительности (т.н. философские дисциплины ), каждая из которых изучает свой круг философских проблем.
Это разделение на дисциплины постепенно произошло в философии также как и в других науках. Так, скажем, единая прежде математика расчленилась на отдельные разделы (математические дисциплины): алгебра, геометрия, тригонометрия, высшая математика и т.д.
Философские дисциплины:
1. Отнология (греч. Относ – сущее, бытие) – учение о бытии , т.е. об основах всего существующего (природы, человека, мышления), о том, что является причиной возникновения и главной движущей силой).
2. Гноселогия (греч. Гносис – знание) – теория познания, т.е. наука о познании мира и способах его познания.
3. Логика (греч. логос – учение) – наука о мышлении человека, его законах и формах.
4. Этика – теория морали, наука о нравственности (о понятии добра и зла).
5. Эстетика – наука о прекрасном в жизни и в искусстве.
6. Социальная философия – философское учение об обществе.
7. Философская антропология (anthropos - человек) – философия человека (его сущности, смысле и целях жизни).
Есть и другие философские дисциплины :
8. аксиология (греч. аxiа-ценность) – учение о ценностях;
9. философия религии
10. философия политики
11. философия права
12. история философии - изучает зарождение, становление и развитие философской мысли.
Проблематика философии (ее содержание)
ОНТОЛОГИЯ учение о бытии как таковом; раздел философии, изучающий фундаментальные принципы бытия, наиболее общие сущности и категории сущего. Иногда онтология отождествляется с метафизикой, но чаще рассматривается как ее основополагающая часть, т. е. как метафизика бытия. Термин «онтология» впервые появился в «Философском лексиконе» Р. Гоклениуса (1613) и был закреплен в философской системе X. Вольфа.
Онтология выделилась из учений о бытии природы как учение о самом бытии еще в раннегреческой философии, хотя специального терминологического обозначения у него не было. Парменид и др. элеаты объявили истинным знанием только лишь мысль о бытии - однородном, вечном и неизменном единстве. Ими подчеркивалось, что мысль о бытии не может быть ложной, а также то, что мысль и бытие суть одно и то же. Доказательства вневременной, внепространственной, немножественной и умопостигаемой природы бытия считаются первой логической аргументацией в истории западной философии. Подвижное многообразие мира рассматривалось элейской школой как обманчивое явление. Это строгое различение было смягчено последующими онтологическими теориями досократиков, предметом которых было уже не «чистое» бытие, а качественно определенные начала бытия («корни» Эмпедокла, «семена» Анаксагора, «атомы» Демокрита). Подобное понимание позволяло объяснить связь бытия с конкретными предметами, умопостигаемого - с чувственным восприятием. Одновременно возникает критическая оппозиция софистам, которые отвергают мыслимость бытия и косвенно саму осмысленность этого понятия (см. аргументы Горгия). Сократ избегал онтологической тематики, поэтому можно лишь догадываться о его позиции, но его тезис о тождестве (объективного) знания и (субъективной) добродетели позволяет предположить, что впервые им поставлена проблема личностного бытия.
Аксиология (от axio - ценность, logos - слово, учение) - один из самых молодых разделов философии. Как самостоятельная философская наука аксиология появилась лишь в конце прошлого века. Разумеется, суждения о различных видах ценности - о благе, доброте, красоте, святости и т. п. - встречаются и у классиков античной философии, и у теологов средневековья, и у ренессансных мыслителей, и у философов Нового времени, однако обобщающего представления о ценности как токовой и соответственно о закономерности её проявления в различных конкретных формах в философии не было до середины прошлого столетия.
Существительное антропология происходит от греческих слов anyrwpoq (человек) и logoq (мысль, слово) и обозначает рассуждение, или трактат, о человеке. Прилагательное философская указывает на тот способ изучения человека, в котором делается попытка объяснить посредством рационального мышления самую сущность человека, ту последнюю реальность, из-за которой мы и говорим, что вот это существо есть человеческая личность.
Правда, недостаточно указать на этимологию слов, чтобы получить подлинное и удовлетворительное определение философской антропологии. Содержание этой науки было и остаётся очень насыщенным, а также спорным и проблематичным.
Прежде всего, вспомним, что существуют разного рода антропологии. Необходимо разграничить их, чтобы ясно увидеть собственную область философской антропологии.
В исследовательском мире существует физическая антропология, или антропобиология, предметом которой являются палеонтологические темы, генетика популяций, вопросы это экологии. Далее, существует психологическая антропология, изучающая человеческое поведение в психической или психосоматической перспективе как в нормальных субъектах, так и в субъектах с нарушениями психического равновесия. К этой области принадлежат психоанализ, парапсихология и так далее. Культурная антропология, наиболее развитая, занимается изучением этнологии первобытных народов, их обычаев, обрядов, родственных связей, языка, нравственности и религии. Этот род антропологии, особенно в связи с развитием структурализма, претендует на роль единственной подлинной антропологии. Он предстаёт в качестве альтернативы философской антропологии, и её могильщика; говорит об этнологической смерти философии и даже о смерти человеческого субъекта. Существует также социальная антропология, которая занимается исследованиями современных обществ и потому не всегда чётко отграничивается от социологии. Наконец, следует сказать о теологической антропологии; она рассматривает и разъясняет то, что Бог открыл людям о реальности, по имени «человек». Говоря конкретнее, она современным языком излагает то учение, которое в классической католической теологии содержалось в трактатах о первородном грехе, о возвышении человека к благодатному состоянию и его оправдании перед Богом.
Этика (греч. ethiká, от ethikós - касающийся нравственности, выражающий нравственные убеждения, ethos - привычка, обыкновение, нрав) - философская наука, объектом изучения которой является мораль, нравственность как форма общественного сознания, как одна из важнейших сторон жизнедеятельности человека, специфическое явление общественно-исторической жизни. Этика выясняет место морали в системе других общественных отношений, анализирует её природу и внутреннюю структуру, изучает происхождение и историческое развитие нравственности, теоретически обосновывает ту или иную её систему.
Термин «этика» введен античным философом Аристотелем. Его сочинения так и назывались «Никомахова этика», «Эвдемова этика», «Большая этика». Этика привлекала внимание этого мыслителя главным образом с точки зрения проблемы формирования гражданина государства. Он видел связь между политикой и этикой, поскольку государство нуждается в гражданах, наделенных добродетелями, позволяющими быть гражданами государства или полиса. Для обозначения науки, которая изучает человеческие добродетели, Аристотель образовал существительное ethice (этика) от прилагательного ethicos (этический). Этим термином он обозначал особую область исследования – «практическую» философию, которая была призвана ответить на вопрос: что мы должны делать? Этика должна была оценивать любую ситуацию, с точки зрения понятий добра и зла, справедливости, долга и т. д.
В русском языке сфера этического более всего ассоциируется с понятиями «нравы», «нравственность». В «Толковом словаре живого великорусского языка» Вл. Даля понятия «нравственность», «нравственный человек» ассоциируются со словами «добро», «благонравный», «добронравный», «добродетельный». В данном случае речь идет о характеристике человека, живущего по законам правды, справедливости, соизмеряющего свои поступки с совестью, долгом, общечеловеческими заповедями, сердцем.
В современном понимании этика – философская наука, изучающая мораль как одну из важнейших сторон жизнедеятельности человека, общества. Если мораль представляет собой объективно существующее специфическое явление общественной жизни, то этика как наука изучает мораль, ее сущность, природу и структуру, закономерности возникновения и развития, место в системе других общественных отношений, теоретически обосновывает определенную моральную систему.
Исторически предмет этики существенно изменялся. Она начинала складываться как школа воспитания человека, научения его добродетели, рассматривалась и рассматривается (религиозными идеологами) как призыв человека к исполнению божественных заветов, обеспечивающих бессмертие личности; характеризуется как учение о непререкаемом долге и способах его реализации, как наука о формировании "нового человека" – бескорыстного строителя абсолютно справедливого общественного порядка и т. д.
В отечественных публикациях современного периода преобладающим является определение этики как науки о сущности, законах возникновения и исторического развития морали, функциях морали, моральных ценностях общественной жизни.
В этике принято разделять два рода проблем: собственно теоретические проблемы о природе и сущности морали и нравственную этику – учение о том, как должен поступать человек, какими принципами и нормами обязан руководствоваться.
В системе науки выделяют, в частности, этическую аксиологию, изучающую проблемы добра и зла; деонтологию, исследующую проблемы долга и должного; деспрективную этику, изучающую мораль того или иного общества в социологическом и историческом аспектах; генеалогию морали, историческую этику, социологию морали, профессиональную этику.
Этика как наука не только изучает, обобщает и систематизирует принципы и нормы морали, действующие в обществе, но и способствует выработке таких моральных представлений, которые в максимальной степени отвечают историческим потребностям, способствуя тем самым совершенствованию общества и человека. Этика как наука служит социальному и экономическому прогрессу общества, утверждению в нем принципов гуманизма и справедливости.
Эстетика (от греч. aisthetikos - чувствующий, чувственный) - филос. дисциплина, изучающая природу всего многообразия выразительных форм окружающего мира, их строение и модификацию. Эстетика ориентирована на выявление универсалий в чувственном восприятии выразительных форм реальности. В широком смысле - это универсалиистроения произведения искусства, процесса художественного творчества и восприятия, универсалии художественно-конструкторской деятельности вне искусства (дизайн, промышленность, спорт, мода), универсалии эстетического восприятия природы.
Длительное время предмет эстетика в отечественной науке определяли тавтологически - как «изучение эстетических свойств» окружающего мира, поскольку любой разговор об активности художественной формы был недопустим. Вместе с тем мировая эстетике, отстаивая идею о приоритете в искусстве и эстетике не «что», а «как», вела речь именно о выразительных формах, переплавляющих сущность и явление, чувственное и духовное, предметное и символическое. Процесс эстетического и художественного формообразования - мощный культурный фактор структурирования мира, осуществления чувственно-выразительными средствами общих целей культурной деятельности человека - преобразования хаоса в порядок, аморфного - в целостное. В этом смысле понятие художественной формы используется в эстетике как синоним произведения искусства, знак его самоопределения, выразительно-смысловой целостности.
| | | | | | 7 | | | | | | | | | |
Рецензия на книгу Джонатана Гормана «Историческое суждение: границы историографического выбора» (2007) (Gorman J. Historical Judgement: The Limits of Historiographical Choice. Stocksfield, UK: Acumen Publishing Ltd., 2007. P. xi, 258).
В «Историческом суждении» Джонатан Горман поставил перед собой философскую задачу «обозначить место историографии как дисциплины, которая приобретает знание (knowledge-acquiring ) и передает его (knowledge-expressing )» (p. 3). После вводного раздела 1, в котором Горман кратко говорит о существе вопроса, следуют еще четыре раздела. В разделе 2 Горман формулирует собственное понимание исторической дисциплины как предмета философского рассмотрения. В разделе 3 предпринимается попытка исторически «реконструировать» дисциплинарное самопонимание истории. В разделе 4 поднята злободневная проблема постмодернистского вызова научно-исторической практике. В заключительном разделе Горман рассматривает некоторые частные вопросы философии истории: может ли история претендовать на истинность на уровне целых исторических повествований (at the level of whole accounts ), а не входящих в них индивидуальных пропозициональных высказываний (sentential propositions ); объяснительные возможности «нарратива» (если говорить шире, вклад «выражения» в характер притязаний на знание, часто подаваемый как место исторического письма в историческом знании); и, наконец, роль субъективности и ценностной установки (value ) в историческом «суждении». Эти темы необычайно широко обсуждаются в современной философии истории, и Горман выдвигает весьма провокационный набор аргументов и утверждений. Ниже, после некоторых вводных замечаний, я намерен предложить более пространную характеристику и оценку его точки зрения, высказанной в каждом разделе.
Центральная понятийная категория, на которой основывается все предприятие Гормана, это «дисциплина». Мы должны быть благодарны за то, что Горман поставил проблему дисциплинарности в центр своего философского рассмотрения исторических методов. Разумеется, подход к истории как к одной из дисциплин не нов; однако, делая из этого философскую проблему, Горман усиливает теоретическую актуальность подобного подхода. Что есть дисциплина и как мы изучаем подобные проблемы? Прояснение подхода Гормана к проблеме, быть может, приблизит нас и к интригующе расплывчатому выражению «найти место» (locate ), избранному им для описания собственных задач. «Локализовать», «находить место» в какой схеме (логической или эмпирической; проблемной или институциональной и проч.)? По отношению к чему другому (вероятно, по отношению к другим «дисциплинам»)? С какими целями (например, чтобы закрепить ее относительную «научность»)? Горман пытается дать ответ, но он не вполне верен своей же «модели», да и она сама потребует в ревизии. Опираясь на поставленную философскую задачу, Горман определяет свою методологическую стратегию следующим образом: «Философия дисциплины требует историографического раскрытия того, что представители данной дисциплины рассматривают как характеризующее дисциплину, в соответствии с чем, как они считают, они и производят научные операции…» (p. 2). Это примечательнейшее высказывание. Оно включает в себя то, что философия дисциплины нуждается в историческом подходе; иными словами, чтобы разобраться в дисциплине, необходимо «раскрыть» то, что (в течение продолжительного периода) ее «представители» ожидали от собственных практик.
Но «историческая реконструкция» - это метод, сам познавательный статус которого составляет главный проблемный пункт в проекте Гормана, а потому логический круг угрожающе маячит на горизонте еще до того, как автор переходит к делу. В-третьих, - и это частично вытекает из двух предыдущих вопросов, - откуда философии знать, откуда приступить к этому историческому изысканию? Какое обоснование (тем более, междисциплинарное обоснование) гарантирует ее притязания? В конечном счете, разве то, что с самого начала этой философией для конституирования объекта исследования были приняты исторические методы, не ставит под вопрос дальнейшую философскую оценку исторической дисциплины? Это может показаться не более чем риторической путаницей, но на поверку оказывается серьезной проблемой. Горман запутывается в этих кругах, и порой не может выйти из тупиков, в которые он заходит.
То, как Горман изначально формулирует свою философскую задачу, вызывает ряд вопросов. Прежде всего, как он понимает «знание», если оно может быть «приобретено» (acquired ) и «передано» (expressed )? Это один вид знания, все проявления (tokens ) которого имеют общие видовые свойства? Тогда почему вводится провокационное множественное число, «знания», и какое отношение оно вообще имеет к проблеме? Далее, что мы получаем благодаря различению «приобретения» и «передачи» ? Разве не коммуникация позволяет установить утверждения, претендующие на статус знания? Подразумевает ли Горман строгую однонаправленность от «приобретения» к «передаче» (и далее к согласию/консенсусу), и не должны ли мы обратиться к более итеративной и полной модели? Эти вопросы на таком раннем этапе могут показаться занудными, но они указывают на те неувязки, от которых страдает все предприятие.
Наконец, что еще более принципиально: какова роль философии в подобном изыскании: то есть каковы ее полномочия и в чем ее цель ? Горман настаивает на том, что «утверждение, претендующее на статус знания, не может быть признано таковым до тех пор, пока не оно не доказано» (p. 20). Для Гормана философия просто сама по себе является тем дискурсом/дисциплиной, что выносит решение об обоснованности дисциплины; более того, философы стремятся к «некоторому особому, вне- или надисторическому уровню полноты доказательства (justification )» (p. 22). Эта точка зрения, однако, не выдерживает проверку важными вопросами о доказательстве: «признано» кем и «доказано» для кого ? Вряд ли очевидно, что в обоих случаях ответ должен быть - «философы» или что у философов вообще есть ответы, значимые для внутренней организации других дисциплин . Более того: то, что мне кажется наиболее многообещающим в работе самого Гормана, резко ограничивает возможность такого ответа, а значит, и ставит под сомнение понимание им места философии в и для дисциплинарной истории.
I. Дисциплина
В разделе 2 «Философия дисциплины» Горман более строго формулирует свой основной подход: «Философия дисциплины - это в первую очередь историографическая реконструкция (дополненная нашими повседеневными умозаключениями) модели (или моделей), отражающей отличительные черты дисциплины, - а также правил, принципов или образцов предписаний, с которыми соотносят свои действия (настоящие или прошлые) представители этой дисциплины» (p. 59). Он уточняет: «Такая постановка вопроса (argument ) необходима, чтобы избежать случайного выбора между тем или иным подходом к моделированию дисциплины» (p. 29). Иными словами, «мы должны понять, как создать подобную модель» и «при каких условиях нашу модель можно будет считать “успешной”» (p. 27). Но как бы прекрасно ни звучали эти фразы, они не заменят недостаточного внимания Гормана к существующим научным знаниям о понятии дисциплины. Нельзя не признать, теоретическая разработка этой темы не первый день уже стоит в программе самых разных эмпирических «дисциплин» - в первую очередь, истории и философии науки - и они не остались без теоретического урожая . Вместо этого Горман философствует о том, чем должна быть дисциплина. По-моему, здесь мы имеем дело со смещенными представлениями об областях эмпирической и философской работы. «Дисциплина» действительно является важнейшей категорией серьезного философского анализа, но подлинный объект рефлексии у философии может появиться, только если она демонстрирует куда больше «почтения» к гуманитарным наукам, пытавшимся теоретизировать и исследовать этот феномен. Но ирония в том, что Горман полагает, что он чрезвычайно «почтителен» к дисциплинарным методам (practices ) и особенно к исторической дисциплинарности (p. 27). Хотя история и философия науки маячат на горизонте его рассмотрения (а иначе и быть не могло, учитывая внимание, уделенное Томасу Куну), Горман все же отдает предпочтение философскому выстраиванию дисциплинарности.
Горман планирует сконструировать свое специальное исследование истории как дисциплины по образцу дисциплинарного рассмотрения (character ) философии науки. Свою «модель» он выводит из «историографии философии науки» (p. 26). Заметим, что в качестве образца для моделирования исторического метода Горман выбирает философию науки, а не настоящий научный метод. Правильным аналогом для построения модели была бы самоорганизация (self-constitution ) естественной науки ее участниками (members ). Таким образом, Горман допускает серьезную ошибку в рассуждении по аналогии. Этот промах вызывает вал несостыковок и ошибочных представлений.
Горман предлагает сильно урезанную историю современной философии науки - фактически, ему интересен только один эпизод философии науки, когда историцизм Куна сбросил с пьедестала теоретико-модельный подход (received view ) логического позитивизма (дедуктивно-номологическая модель Поппера – Гемпеля). Горман неоднозначно оценивает историческое прозрение Куна, но признает, что оно вызвало кризис в том, каким образом философия науки считает нужным мыслить свой предмет. Другими словами, «идеальное предписание» [способ работы доказательства в естественных науках. - Прим. пер. ] модели Поппера – Гемпеля было основательно дискредитировано тем, что «было отвергнуто в качестве точного описания» (p. 35). Главное, что отсюда хочет вывести Горман, - это то, что в данном противостоянии в действие вступила не только адекватность описания (descriptive adequacy ) научных методов, но и убедительность предписания (prescriptive cogency ) стандартов их оценки. Горман вполне допускает, что аргумент Куна о дескриптивной несостоятельности теоретико-модельного подхода достиг своей цели. Его прежде всего интересует, смог ли Кун лучше, чем теоретико-модельный подход, решить проблему обоснования утверждений второго порядка, в данном случае, что исторические описания того, чем занимались ученые, определяют то, чем ученые должны заниматься и чем им следует заниматься . Подводя итоги, он пытается доказать, что Кун не сумел поставить дескриптивный аргумент на службу прескриптивного обоснования («история науки создает наилучший образец того, чем должна быть наука»), потому что дескриптивный аргумент уже заключал в себе элемент предписания (на роль ученых-предшественников назначаются те, кто подходит под описание) . Как пишет Горман, критикуя Куна, «если как историки мы предлагаем теорию, устанавливающую, что значит быть ученым, а затем на этом основании отбираем ученых и пишем историографию науки соответственно, то стоит ли удивляться, что из наших “фактов” мы поспешно выводим заключение, что именно так ученым и следует себя вести» (p. 57). Единственным полезным итогом такого обзора оказывается то, что в действительности вовсе не историки, а сами ученые (иногда на проблематичных для историков основаниях) авторитетно высказываются в адрес предшествующих носителей своей дисциплины .
Горман делает вывод, что дисциплинарность содержит два порядка выражения: (1) набор ее методов сам по себе и (2) «управляемые правилами» (“rule-governed ”) включение и апробация отдельных примеров дисциплиной и для дисциплины. Хотя одно без другого существовать не может, различение этих порядков позволяет Горману выдвинуть центральное философское положение (point) относительно дисциплинарности, а именно: «чтобы описать предмет как “дисциплину”, потребуются определенные ограничения» (p. 55). Дисциплина - это «управляемая правилами» социальная практика. Но это различение также фиксирует философское внимание на эпистемологическом статусе второго порядка. По Горману, этот второй порядок несомненно существует для обоснования первого; но его интересует другой вопрос: что обосновывает второй порядок? Очевидно, «мета»-философия науки должна рассматривать и предписывать методы (кому?) самой философии науки. Полемика Куна выстроена вокруг того, что предложенная теоретико-модельным подходом прескриптивная (второго порядка) характеристика того, что есть валидный научный метод, не нашла ни малейшей опоры в реальной науке. (Ведь в действительности теоретико-модельный подход «смоделировал» - то есть создал сравнительно неплохое описание - метода философии науки.) Так или иначе, Горман утверждает, что дескриптивная адекватность не является стандартом обоснования самого второго порядка. Попперо-гемпелевский идеал научной обоснованности остается делом ценностного выбора. В этом смысле, что вообще могло бы лишить этот идеал легитимности? Горман допускает, что позитивизм слишком далеко зашел, «догматически настаивая, что должна быть единая модель доказательства, пригодная во всех контекстах» (p. 45). Но он также уверен в том, что не существует общепринятого метауровня обоснования ценностных утверждений второго порядка. «Каким доказательством мы располагаем при выборе предписания ?» - спрашивает он (p. 40–41). Ответ таков: «Нет таких независимых с философской точки зрения стандартов… которые оправдали бы выбор между предписаниями » (p. 5). Это чистой воды предпочтения. Если мы «выбираем между прескриптивными моделями» (p. 41), предполагает он, мы делаем прагматический, лишь частично обоснованный выбор.
«Где есть выбор, там есть суждение», - заявляет Горман (p. 64). Но это может быть просто произвольным коллективным предпочтением: «Теория, принятая внутри дисциплины, является самоочевидно оправданной для представителей дисциплины постольку и до тех пор, поскольку и пока она действительно выражает самопонимание представителей дисциплины…» (p. 58). Поскольку это самопонимание развивается со временем, то «ученые более позднего времени… решают, соответствуют ли фигуры прошлого текущим прескриптивным требованиям» (p. 58). При этом Горман отмечает, что «некоторые ученые предыдущего периода в осознанном самоописании (осознанном самопонимании, conscious self-understanding ) могли использовать другие стандарты и выделять другие характерные черты или не иметь стандартов вообще…» (p. 60). Он признает, что дисциплина - это социальное образование, она включает в себя больше, чем тексты, и даже больше, чем отдельные методы. В нее входят личности и карьеры, институциональные матрицы, прескриптивные установки; и все они входят в нее как исторически возникшие и зависящие от исторических обстоятельств. Иными словами, они начались когда-то в прошлом, и они меняются . Именно это имеет в виду Горман (или должен иметь в виду), когда утверждает: чтобы философствовать о дисциплине, надо сначала иметь о ней определенное представление - то есть исторически точно «воссоздать» ее. Но это рассуждение открывает двери дальнейшему «историцизму», - потому что акты установления стандартов меняются со временем и могут быть внутренне оспорены в тот или иной момент. По-видимому, это окончательно ставит всю проблему дисциплинарной организации в зависимость от эмпирических данных; а вопрос о философском рассмотрении доказательства делается в значительной мере избыточным.
Однако выводы Гормана принимают другое направление: «Проблема доказательства второго порядка возникает… когда нам требуется оправдать выбор прескриптивного моделирования дисциплины, независимо от существующих видов прескриптивных моделей, поэтому она возникает, даже когда эти модели не являются моделями доказательства (то есть когда это неэпистемологические модели)» (p. 41). К концу раздела мы остаемся наедине с двумя выводами: во-первых, дисциплины - это социальные конструкты: то есть они организованы и существуют таким образом, что включают в себя «управляемые правилами» ограничения и настройки отбора (selectivity , способность производить отбор). Во-вторых, историческое воссоздание такой дисциплинарности - будь то представителями дисциплины или наблюдателями - всегда уже все больше запутывается (it embroils itself ) в важных эпистемологических дилеммах исторического понимания, особенно в проблеме позднейшего присвоения более ранних феноменов. Последнее, к несчастью для Гормана, - это как раз то, что, согласно его открытию, и есть дисциплинарность. Внутренние стандарты, устанавливаемые действующими представителями дисциплины (actual disciplinary practitioners ), сами по себе уже организуют и поддерживают второй порядок. С позиции такого «прагматического» интернализма совсем не ясно, на какое авторитетное место в этой процедуре может претендовать философский комментарий. Горман верит в значимость внешней философской оценки обоснования дисциплинарных утверждений. Но на автаркию дисциплин покушаются и другие интервенции - финансирование, междисциплинарные соперничество или поддержка, техническая применимость, политика и т.д. - и эти другие интервенции могут оказаться гораздо более весомыми, чем обычаи дисциплины, что в полной мере продемонстрировали исследования эмпирических наук, начиная с Куна.
II. Дисциплинарная история
Раздел 3 назван «Записывая историю историографии», и Горман объясняет заголовок через отсылку к запутанной серии предварительных аргументов, необходимых, по его утверждению, чтобы в результате приступить к «историографической реконструкции» исторической дисциплинарности. Один из этих предварительных аргументов касается того, какой термин - «история» или «историография» - выбрать для названия дисциплины. Я нахожу эту озабоченность терминологией просто утомительной. Мнимая ясность, которую Горман предлагает достичь - по сравнению, например, с Авизером Такером - более чем нивелируется пустословием, которое он ради нее разводит . То, что его интересует дисциплинарное историческое письмо как социально организованный набор методов, можно было выразить одним предложением !
По видимости, более важным является другой предварительный поворот его мысли. В соответствии с его основными положениями о философии дисциплин, «сами историки устанавливают парадигму того, что есть их самоописание (самопонимание, self-understanding ), с опорой на природу их дисциплины» (p. 69). Проблема, как он (неоднократно) повторяет, заключается в том, что историки не занимаются систематической рефлексией методов своей дисциплины, и поэтому он должен самостоятельно исторически реконструировать историю . Другими словами, он предлагает «в самопонимании историков… отыскивать взгляды, достаточно распространенные среди большинства, чтобы установить консенсус по поводу отличительных черт дисциплины» (p. 76) - например, кого считать членом дисциплины, каковы «правила» поведения и так далее. Но так как это самопонимание было и остается, в основном, молчаливым, то его необходимо «рационально» воссоздать и логически вывести через «критическое построение на основании взглядов историков» (p. 2).
То, как Горман предлагает осуществить это историческое воссоздание, выливается в туманные разглагольствования о проблеме «первичных» vs «вторичных» источников в истолковании «историографии» - включая отступление об историческом «реализме» и «антиреализме», обсуждение чего станет ключевым в его разделе о постмодернизме (p. 72). «В историографии историографии “другие историки” являются для нас “источниками сами по себе”», - заключает он (p. 74). Дальше он продирается через проблемы авторского замысла, непроверенных допущений и интерпретативных вариаций в историческом восприятии (короче, через все азы герменевтической теории) перед тем, как отказаться от рассмотрения исторических авторов в пользу внимательного чтения исторических текстов. Как, судя по упоминанию некоторых ключевых имен, ему должно быть известно, за последние десятилетия, а может, и целый век, герменевтическая теория колоссально разрослась и усложнилась . Однако обзор Гормана с точки зрения профессионала в области интеллектуальной истории выглядит дилетантским и произвольным, и это возвращает нас к исходному недоумению по поводу философии, полагающей себя способной предпринять «историческую реконструкцию».
Итогом гормановской «реконструкции» является сногсшибательное высказывание: «Характерные виды вопросов, задаваемых историками, в основном не меняются с течением времени…» (p. 91). Он уточняет: «Хотя историки со временем меняют “интерес” и поднимают много новых вопросов, это не означает серьезного сдвига парадигмы, при котором не только возникают новые проблемы, но исчезают старые » (p. 90) . Возможно, Горман имеет в виду, что то, как работают историки, остается неизменным, но даже взятое в таком строгом смысле, его утверждение может быть опровергнуто пристальным рассмотрением изменений, произошедших в дисциплине за последние полвека - не говоря уже о более раннем времени .
Что бы мы ни думали по этому вопросу, более важным для его главного аргумента является следующее утверждение: «Нет никакого уточнения или ограничения относительного того, как далеко в историю следует углубляться историографии историографии» (p. 103). Такое утверждение ошибочно внутри стержневой методологической программы Гормана, - так как он утверждает, что изучает дисциплину , а дисциплина, по изначальному утверждению самого же Гормана, есть нечто принципиально отличное от дискурсивного жанра. У истории как дисциплины было точное начало во времени, и Горман датирует его примерно серединой XIX века (p. 68). Хотя историю, разумеется, писали и до этого, такая история может служить целям организации дисциплины только в качестве, которое сам Горман и выдвигает: как «предтеча». Он описывает «предшественников» так: «творческие личности, которые действовали за пределами любого сообщества и потому не играли никакой “управляемой правилами” роли, кроме разве лишь той, что… они могут рассматриваться более поздними учеными как хрестоматийные примеры и таким образом быть “принятыми” более поздним сообществом» (p. 55). Как раз это [включение додисциплинарных историков в дисциплину. - Прим. пер. ] Горман должен был бы делать, если он настаивает, что мы «избежим случайного пренебрежения материалом, который вполне релевантен», если отправимся «в прошлое настолько далеко, насколько возможно» (p. 103). Но жанр - это не дисциплина, и историческое письмо, наделенное статусом «предтечи», хотя и релевантно в той мере, в какой оно уже встроено позднее в организацию дисциплины, само по себе не может быть частью еще не организованной дисциплины и даже впоследствии может присутствовать в ней лишь как «дань уважения». А значит, Горман вполне прав, когда пишет: «Нет никакой непоследовательности в том, чтобы считать началом историографии Геродота, а началом “настоящей” историографии Ранке», то есть, что «примерно с Ранке произошел скачок в сторону дисциплинарности» (p. 110). Горман вряд ли ошибается, говоря, что Геродот дает ключ к историческому письму , - но его «модель» требует, чтобы он исследовал именно кристаллизацию дисциплины в эпоху Ранке и то, как это в дальнейшем оформило дисциплинарную организацию историографии. Он пишет о «нашей конкретной цели, реконструкции типичных черт дисциплины такими, какими их видят сами представители дисциплины » (p. 86–87; выделено автором). «То восприятие собственной истории, которое характерно для историографии как дисциплины , во многом схоже с восприятием другими дисциплинами их истории…» (p. 112; выделено автором). Я утверждаю, что дисциплина - это не то же самое, что «предмет», и что «типичное понимание “историками” своего предмета» (p. 111) составляет лишь часть того, что мы должны охватить, реконструируя дисциплинарную самоорганизацию.
Горман скорее теряется в историографии, чем реконструирует ее. Вот результат семидесяти страниц исследования: «Историки от Геродота до наших дней отличительным образом выражают озабоченность и несогласие по взаимосвязанным вопросам: природа и способ доказательства исторической истины, а также роль историографической правдивости, приемлемость и основания морального суждения в историографии, историографический синтез фактов (включая аналитические и субстантивистские теории исторического объяснения) и роль и функция историков в обществе» (p. 120). Неужели Горману и впрямь понадобилось читать всю историю исторического письма ради подобного вывода? И разве это отчетливо конституирует именно историческую дисциплину? Кроме, пожалуй, вопроса о моральном суждении, этот вывод мог бы pari passu (с равным успехом. - Ред .) распространяться на любую эмпирическую дисциплину. Я позволю себе поинтересоваться, мог бы Горман провести «историческую реконструкцию», скажем, физики «от Аристотеля до наших дней» в аналогичном ключе и верить, что он достиг чего-то философски значимого. Этот раздел книги я считаю наименее удавшимся - конечно, сам по себе, он может дать нам некоторую полезную информацию о дисциплинарности, но не в том смысле, к которому стремился Горман.
III. Постмодернизм
Если говорить о философии истории (а не о «реконструкции» и «определении места» ее дисциплинарной самоорганизации), то книга Гормана могла бы начаться с раздела 3. Этот и последний раздел состоят из традиционных для философии истории аргументов, вроде тех, что регулярно появляются в этом журнале и немалое число которых Горман приписывает своим заслугам. Раздел 3 адресован самому скандальному эпизоду последнего времени как внутри дисциплины, так и в «метадискурсе» философии истории, а именно - вызову «постмодернизма» . Прикрываясь Ричардом Эвансом как маскировочным щитом, Горман намерен продемонстрировать, что традиционные ответы на вызов постмодернизма терпят неудачу, потому что не охватывают всей радикальной глубины его критики; а затем показать, что у него есть философское возражение, работающее даже против самых радикальных вариантов постмодернизма . Заявка весьма впечатляющая. Посмотрим на исполнение.
«Постмодернистская установка предлагает неограниченную свободу выбора в отношении представлений о реальности» (p. 9). Горман утверждает, что лучше всего это понимать как «антиреализм» в строгом смысле: «Язык не в состоянии отображать реальность, просто потому что нет никакой независимой реальности, которую он мог бы отобразить… [М]ы конструируем реальность с помощью нашего языка … [поэтому] мы не должны принимать наш язык за отображение чего-либо , что лежит за пределами наших человеческих построений» (p. 134). Ричард Эванс считает, что это утверждение может быть опровергнуто эмпирически, посредством интерсубъективного подтверждения, но Горман это отвергает. «Объективность не гарантируется одним лишь соглашением», - иронизирует он (p. 133). Здесь уже можно выдвинуть некоторые возражения. «Объективность» - это комплексное понятие, что прекрасно показал Аллан Мегилл . И одним из самых мощных смыслов этого понятия является «дисциплинарная объективность», та самая самоорганизация на мета-уровне, которую Горман определяет как ядро дисциплинарности. Похоже, этот раздел пытается внушить нам, что существует некая перевешивающая все экстрадисциплинарная мудрость, которая подрывает любые подобные консенсусы. Если доверять точности языка Гормана, что именно он имеет в виду под «объективность не гарантируется»? Для кого? Кем? Согласно каким стандартам? Разве нас не возвращают к целому набору вопросов, с которыми он должен был разобраться в первых главах? И почему в этой строке фигурирует пренебрежительное «одним лишь»? Неужели трудный процесс самоорганизации дисциплины, на описание которого Горман потратил два раздела (впрочем, без значительного успеха), действительно может быть списан со счетов такой презрительной ремаркой? Горман, в ряду других профессиональных философов, намерен торжествовать над Эвансом, «всего лишь» историком, взявшим на себя труд ответить на экстра-историческую критику со стороны (лингвистического) философского постмодернизма . Эванс может поставить себе на службу лишь традиционный «исторический реализм», который Горман не считает удовлетворительным (p. 133). С другой стороны, Горман не готов взяться за полноценное философское рассмотрение проблемы реализма. «Нам не нужно принимать философский реализм, чтобы избежать постмодернистского историографического хаоса, а потому не нужно погружаться в философскую проблему “реализм против антиреализма”… Фактически, в рамках нашего рассуждения мы встанем на позицию в целом антиреалистическую, и… все равно достигнем того, чего хочет типичный историк-реалист…» (p. 135).
С позиции аналитической философии, «постмодернизм широко понимается как предложение неограниченного выбора из фактуальных высказываний …» (p. 135). Иными словами, постмодернизм часто принимают за форму теории неопределенности . Образец теории неопределенности в аналитической философии предложил Виллард Ван Орман Куайн. Известное утверждение Куайна заключается в том, что любая аномалия может быть встроена в сеть представлений (the web of belief ) после достаточных исправлений . Горман считает, что постмодернизм - это «прагматический холистический эмпиризм» Куайна, доведенный до предельных выводов Ричардом Рорти, а в другой традиции - Мишелем Фуко . Со стороны Гормана весьма дальновидно утверждать, что взятый в крайних проявлениях тезис Куайна о «недоопределенности» был, «как ни удивительно это может показаться, близок к центру постмодернистского лагеря» (p. 146). Безусловно, Рорти читает Куайна именно в таком ключе и подгоняет аргументацию к такому заключению (p. 146). В других, более осторожных своих отрывках Куайн ясно дает понять, что есть веские основания не рассматривать «прагматический холизм» как путь к бессмысленной непоследовательности. Он всегда очень серьезно относится к логическому принципу непротиворечивости. Однако Горман считает, что если это единственное ограничение, признаваемое Куайном, то ему не удастся на этом основании установить границы принятия аномалии. Постмодернизм не делает фетиша из логической непротиворечивости, поэтому логические ограничения Куайна против постмодернистской трактовки бессильны предотвратить ее. Другими словами, как мог бы сказать сам Рорти, Куайн был «недостаточно постмодернистским» (p. 157).
Ключевым моментом, по мнению Гормана, является не просто логическая непротиворечивость, но психологическая потребность в последовательности (когерентности) мышления от первого лица (p. 158) . Именно это обращение к психологической («от первого лица») нужде в когерентности способно, как считает Горман, «обойти постмодернистский историографический хаос» (p. 135). «Возможности представления не исчисляются логикой. То, что для нас может оказаться невозможным принять какое-то представление, - это исторический, или социологический, или психологический, а не логический факт» (p. 153). Далее Горман приходит к выводу, что «сеть представлений» Куайна - это идеальный тип тотальной непротиворечивости: «существующий порядок может содержать противоречия» (p. 154), и «не каждый человек в действительности будет разделять все “наши” представления» (p. 141). Не только в обыденном языке, но тем более в условиях, «предусмотренных» теоретически организованным порядком дисциплинарности, огромное значение имеет совместная реальность, консенсус. Возможно, на уровне индивида это «психологический» феномен, но на уровне языка и дисциплины это феномен «социо-институциональный». Он может не быть «абсолютным», но является «прагматическим» в очень авторитетном смысле. Это то, что стоит за словами «“управляемая правилами” организация».
Никто не ставит под сомнение, что «концептуальная схема или схемы, в соответствии с которыми мы передаем наши представления, недоопределены нашим опытом» (p. 137). Никто не сомневается, по крайней мере, после Куайна, что «ни одно предложение не является простым отображением факта» (p. 137). Если не брать в расчет тенденцию к абсолютизации и преувеличения, можно было бы даже принять историцистский вывод Гормана: «В любое отдельно взятое историческое время абсолютные предпосылки этого времени практически не могут быть вскрыты и потому связно выражены теми, кто живет в это время. Но как исторические такие предпосылки относительны…» (p. 155). Вопрос только в том, разрушает ли это до основания эмпирические исследования и возможность (случайного и небезошибочного [contingent and fallible ]) знания. Прагматизм утверждает, что нет. Если дисциплинарная самоорганизация наук продолжит отмахиваться от требований абсолютного обоснования - исходящих от традиционных логиков или от авангардных постмодернистов - то неясно, зачем нам нужно вслед за Горманом обращаться к психологии «от первого лица». Вместо этого нам остается только надеяться на более продуктивный философский подход к дисциплинарности.
IV. Историческое суждение
В заключительном разделе книги Горман поднимает ряд ключевых вопросов философии истории, опираясь на некоторые выводы предыдущих разделов. Как и ранее, Горман выбирает себе оппонента для дискуссии, чтобы заострить проблему. Что касается проблемы притязаний на истину целых исторических повествований (accounts ) (в отличие от аналогичных притязаний составляющих эти повествования пропозициональных высказываний) и пересекающегося с этим вопроса о связи между историческим исследованием и историческим рассказом (narration ) («приобретение знания» и «передача знания»), то здесь мишенью Гормана становится Леон Голдстейн . По мнению Гормана, Голдстейн пытается доказать, что сущностно важные проблемы обоснования дисциплинарной истории - и, следовательно, любой потенциально релевантной ей философии - лежат на уровне целостности исторического повествования (whole-account level ). Более того, Голдстейн утверждает, что невозможно строго разграничить фазу формирования и фазу передачи повествования (ни во времени, ни даже аналитически), так как лишь на уровне целого повествования появляется нечто различимо историографическое . Горман намерен оспорить состоятельность второго утверждения ради дальнейшего переосмысления первого.
Главный вопрос в формулировке Гормана звучит так: «Можем ли мы, на уровне повествования, выбрать те представления о реальности, какие захотим?» (p. 183). Иными словами, можем ли мы вообще опровергнуть интерпретацию? Горман указывает на постмодернизм, который отрицает саму эту возможность, и продолжает: «Историкам, отвергающим множественную структуру реальности, на которой настаивает постмодернизм, придется найти способ преодолеть противоречивость фактов на уровне исторического повествования» (p. 190). Здесь, я думаю, мы должны остерегаться типичных для постмодернистского рассуждения преувеличений. Постмодернизм любит аргументы, имеющие форму: «если какой-либо, значит все». Но они просто поверхностны . Большинство практикующих историков согласятся, что может существовать несколько равно правдоподобных исторических повествований, а вот с чем они не желают соглашаться, это то, что все повествования одинаково правдоподобны и ни одно из них нельзя исключить из рассмотрения.
Рассуждение вертится вокруг того, как вообще можно разрешить вопрос о природе притязаний исторических повествований на истинность. «С философской стороны, мы можем рассмотреть отдельные предложения независимо… или мы можем рассматривать выбранные нами части как целое» (p. 172). Понятно, что дисциплинарная история работает на уровне целых повествований. Фактические ошибки на уровне предложений имеют значение, но не определяющее. Что действительно важно, и Горман ясно это осознает, так это «синтез». «Историческое повествование содержит некоторые объединительные черты… [через них] историки выражают то, что считают реальностью» (p. 181). Проблема в том, что синтез не является четко определенной когнитивной операцией. Несомненно, это больше, чем простая «конъюнкция». Для метода дисциплинарной истории имеет значение то, что «одни и те же факты могут быть синтезированы, то есть выбраны и соотнесены друг с другом, разными историками по-разному» (p. 166). Далее историки должны сравнить и оценить эффективность таких синтезов. Конечно, философы задаются вопросами (иногда немилосердными) о том, как они это делают.
«Настаивать, что индивидуальные фактуальные высказывания имеют эпистемологическое значение, а синтез - нет, значит просто повторять необоснованную догму», - заявляет Горман (p. 174). (Сколько «догм» тогда было написано философами истории!) Я искренне поддерживаю заявление Гормана, но я согласен и с его недавним предостережением, что философия, которая желает выразить дисциплинарную самоорганизацию истории, должна предложить аргументированную позицию по этому вопросу, а не ограничиться громким заявлением. Горман ломает голову над одним из философских препятствий на пути к такой аргументированной позиции: «Предположим, что у нас просто нет набора научных законов, под которые подпадают все события, типично рассматриваемые историографией. Возможно, таких законов не существует…» (p. 194). Фактически, именно этот аргумент о невозможности вписать историческое объяснение в стандартные (научные) модели объяснения выдвигает и Пол Рот . Как мы должны это понимать?
Прежде всего, мы должны признать следующую дисциплинарную особенность: «представления о том, что считать исторической реальностью, выражены в исторических повествованиях» (p. 183). Однако, с точки зрения формальной философской эпистемологии, «истинность “целых повествований” не является истинностно-функциональной » (p. 181). Как блестяще доказал Франк Анкерсмит в «Нарративной логике», существует бескрайняя область комплексных утверждений, претендующих на истину (тексты), для которых стандартная эпистемология (сентенциональный уровень анализа, на котором конъюнкция может быть использована только для распространения действия логических законов на совокупности предложений [sets of sentences ]) еще только должна предложить подходящую логику . Горман уточняет: «Не выяснено даже, что историографическая истина определяется на атомарном уровне» (p. 182), другими словами, дисциплинарная история мало интересуется уровнем индивидуальных, сентенциональных фактов. Хотя историки могут о них дискутировать, это происходит - всегда и исключительно - в рамках более общего обсуждения. Более того, Горман настаивает, что логико-философский подход к истинности сентенциональных высказываний и их соединений упускает нечто существенно важное о синтезе. «Аргументы не являются описаниями реальности. А исторические повествования являются …» (p. 182). Он заключает: «Общая истинность повествования - это функция не только от истинности составляющих его предложений, но также от их релевантности » (p. 190). Оценка цельных исторических повествований на релевантность как раз и составляет особый метод, характеризующий дисциплинарную историю. Такое целостное схватывание, такой синтез лежат в пределах того, что Горман называет «обыденным мышлением»: то есть это не техническая логическая операция, а «свойство нашей естественной рациональности» (p. 180). Наделение реальности смыслом - не безусловная, но неотъемлемая часть человеческой жизни. Горман называет такое смыслонаделение «антиреалистичным», потому что оно сконструировано, а не просто найдено нами. Но он уверен, что необходимо, чтобы эти акты смыслонаделения считались общими (p. 185). Другими словами, знание - обыденное или дисциплинарное - социально по своей сути . Это «обыденное понимание исторической реальности» и есть единственное основание для суждения, подводит Горман. «Различные способы суждения о релевантности» (p. 191) - всего лишь факты совместной человеческой жизни, как и исторические повествования о реальности и их претензии на убедительность. То, что их много, не дает никакого повода к серьезным эпистемологическим затруднениям. «Нам просто не нужно разрешать получаемые противоречия… История плюралистична по своей сути» (p. 187).
Так и есть, но историки все равно оценивают, хвалят и критикуют исторические повествования. В этом - сама суть дисциплинарного метода. Является ли выводом из подхода Гормана то, что это ошибочно? Что именно здесь относится к компетенции философии истории? Горман цитирует Хейдена Уайта: «Философия истории в своих отличительных чертах есть продукт желания изменить профессионально одобренные стратегии, в рамках которых история одаривается смыслом » (p. 197). Первый вопрос, который у меня возникает: следует ли нам рассматривать это как внешнее вмешательство («философов») или как внутреннюю борьбу («теоретизирующих» историков)? И второй вопрос: какие источники могут браться для подобной дискуссии, в обоих случаях? Для Хайдена Уайта центральным был аргумент о когнитивной важности исторического письма , а не исторического исследования. И это возвращает нас к гормановскому разделению между «приобретением знания» и «передачей знания», с чего мы и начали. Горман категорически отрицает, что Голдстейн может отстоять свой тезис - что в истории исследование (investigation ) и выражение (articulation ) нельзя различить даже во временной последовательности, не говоря уже об аналитическом или логическом статусе. Голдcтейн «не может быть прав», настаивает Горман (p. 172). «Голдстейн не может последовательно отрицать этот двухступенчатый процесс», - продолжает Горман и приводит цитату, где сам Голдстейн признает, что «вопросы эпистемологического толка возникают только там, где имеет место приобретение знания, а не сообщение о нем» (p. 175).
Здесь имеют место две различные проблемы: одно дело - это эмпирический вопрос о том, как создаются истории, а другое дело - вопрос о том, «добавлены» ли некоторые когнитивные характеристики в само письмо - или, чтобы не сводить вопрос к тому, что у историков «из одного следует другое» (to presuppose simple sequentiality ), правильно ли, что в выборе, компоновке и формулировании предложений в повествовании «всегда уже» содержатся неизбежные вкрапления формы и суждения. Эти проблемы были, разумеется, тем, что Уайт пытался предложить теоретическому вниманию дисциплины в своих великих трудах, начиная с «Метаистории» . Это то, что развивал Франк Анкерсмит в своих исследованиях «нарративной логики» и «исторической репрезентации» . Это сама суть дисциплинарно релевантной философии истории.
Любому практикующему историку трудно вообразить, что кто-то может считать, будто существует какой-то простой, односторонне осуществляемый процесс сочинения комплексного исторического повествования. Каждое «приобретение» знания происходит под воздействием формальных и содержательных ожиданий; пробные «передачи» знания поверяют точный смысл и контекст любой конкретной находки («факта») и в результате этого выводят все исследовательское предприятие на новый виток. С другой стороны, упрямство (stubbornness ) отдельных «находок» просто блокирует некоторые пути «передачи». Ограничение - это черта всех эмпирических исследований. Это ограничение не просто формальное (языковое); оно может быть вполне материальным. Некоторые вещи просто оказываются ни к чему (just won’t fit ). Каждый историк это знает. И каждый историк, который успешно создает повествование, вспомнит также отдельные моменты этого длительного предприятия, когда вдруг случался «синтез», когда порядок смысла, порядок «релевантности» просто выскакивал из завихрений черновиков и данных, и образ целого вдруг являл себя. Должно ли это подтвердить существование некой таинственной творческой способности, некого поэтического «момента Вот оно », которые сопротивляются философской артикуляции: короче говоря, есть ли здесь мистификация? Я так не думаю . Скорее, перед нами банальное с философской точки зрения учитывание исторического учета (account of historical accounting ) - того, что все уже знают или должны знать? Возможно, но Горман требовал, чтобы именно за «историческую реконструкцию» дисциплинарного метода философы брались в первую очередь , прежде чем оценивать обоснованность этого метода. Если историки не только делают эти вещи, но и судят о них, то нам нужно получить гораздо более четкое представление о том , как они это делают .
Горман совершенно прав: «Нет никакого мнения a priori о процессе, благодаря которому достигается этот синтез» (p. 177). Историки, я полагаю, редко используют термин a priori . Что их волнует, так это убедительность исторических повествований, предъявляемых их коллегами. Самоорганизацию дисциплинарного метода надо исследовать, что бы там ни говорил Горман, не просто по нескольким текстам о том, как должна делаться история (которыми, как он верно заметил, историки глубоко пренебрегают), и даже не по другим текстам о том, как история делалась (которые мы читаем , но избирательно в соответствии с исследовательским интересом, не в полном объеме и с разными насущными вопросами). Скорее, исследовать надо запутанный ежедневный труд: рецензирование, подготовку монографий, заявок на гранты, публикаций, набор и подготовку PhD студентов, карьерные продвижения. Это очень трудоемкий корпус материалов для эмпирического исследования . В сущности, только профессиональные историки работают с ним, потому что такой корпус и есть неотъемлемая (конститутивная) часть дисциплины.
Но если мы хотим когда-нибудь узнать, как историки понимают (делают и судят) повествования, и если мы хотим когда-нибудь установить, как форма и суждение «уже всегда» выстраивают это понимание, и если, наконец, мы хотим когда-нибудь прийти к соглашению в попытке, говоря словами Хейдена Уайта, «изменить профессионально одобренные стратегии, в рамках которых история одаривается смыслом», тогда, я утверждаю, что, хотя мы с радостью приветствуем помощь и наблюдения профессиональных историков, этот труд и его оценка являются прерогативой и обязанностью теоретизирующих дисциплинарных историков.
Примечания
1. Горман дает понять, что его не интересует, является ли история наукой, а только то, как именно она обосновывает свои претензии на знание (knowledge-claims ) (p. 27).
2. О «знаниях» во множественном числе см.: Knowledges: Historical and Critical Studies in Disciplinarity / Ed. E. Messer-Davidow, D. Shumway, D. Sullivan. Charlottesville and London: University of Virginia Press, 1993 и работы, вышедшие в серии Knowledge: Disciplinarity and Beyond . См. также: Caine B. Crossing Boundaries: Feminisms and the Critique of Knowledges. Sydney and Boston: Allen & Unwin, 1988; Worsley P. Knowledges: Culture, Counterculture, Subculture. N.Y.: W.W. Norton, 1997; Usable Knowledges as the Goal of University Education: Innovations in the Academic Enterprise Culture / Ed. K. Gokulsing and C. DaCosta. Lewiston, N.Y.: Mellen, 1997. См. мою работу: What’s ‘New’ in the Sociology of Knowledge // Handbook of the Philosophy of Science: Philosophy of Anthropology and Sociology / Ed. St. Turner and M. Risjord. Oxford: Elsevier Press, 2006. P. 791–857.
3. Гораздо более тонкое размышление на эту тему см.: Rehg W. Cogent Science in Context: The Science Wars, Argumentation Theory, and Habermas. Cambridge, MA: MIT Press, 2009; см. также мою рецензию на его работу, которая выйдет в Philosophy and Social Criticism .
4. В дополнение к работам, упомянутым выше, см.: Klein J.T. Crossing Boundaries: Knowledge, Disciplinarity, and Interdisciplinarity. Charlottesville and London: University of Virginia Press, 1996; Roberts R.H. The Recovery of Rhetoric: Persuasive Discourse and Disciplinarity in the Human Sciences. Charlottesville and London: University of Virginia Press, 1993; Prior P. Writing/Disciplinarity: A Sociohistoric Account of Literate Activity in the Academy. Mahwah, NJ: Erlbaum, 1998.
5. Это очевидный вариант дискуссии на тему «существование/долженствование», и Горман позволяет себе несколько страниц размышлений на эту тему, с обрывочными результатами.
6. Это вариант аргумента о «теоретической нагруженности наблюдения», и пока он уместен, он не смертелен. На самом деле, вся затея Гормана строится на похожей повторяющейся цикличности.
7. Этот «историцистский», или «герменевтический», круг еще возникнет, когда мы продвинемся дальше в аргументацию Гормана.
8. Tucker A. Our Knowledge of the Past: A Philosophy of Historiography. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2004.
9. «История историографии не является отличительной чертой самоописания историков…» (p. 9). Я насчитал, по меньшей мере, семь вариантов утверждения, что, поскольку историки не решают адекватно задачу дисциплинарной самооценки, Горман вынужден будет сделать это за них.
10. Сравните с глубоким рассмотрением этих тем здесь: Smith R. Being Human: Historical Knowledge and the Creation of Human Nature. N.Y.: Columbia University Press, 2007; а также мою рецензию на его работу, которая выйдет в Isis .
11. Эта формулировка является частью скрытой, но затяжной вражды Гормана с куновским языком философии науки.
12. Нужно учитывать широкий круг дискуссий о социальной истории и культурной истории конца предыдущего столетия. См., напр.: The New Cultural History / Ed. L. Hunt. Berkeley, Los Angeles, and L.: University of California Press, 1989; Beyond the Cultural Turn / Ed. L. Hunt and V. Bonnell. Berkeley, Los Angeles, and L.: University of California Press, 1999; Eley G. A Crooked Line: From Cultural History to the History of Society. Ann Arbor: University of Michigan Press, 2005; Sewell Jr. W. Logics of History: Social Theory and Social Transformation. Chicago and L.: University of Chicago Press, 2005. Что касается исчезновения старых проблем, то иной дипломатический, военный, политический или интеллектуальный историк с сожалением предложил бы Горману писать его «историографию» более тщательно.
13. О постмодернизме и истории см.: The Postmodern History Reader / Ed. K. Jenkins. L.; N.Y.: Routledge, 1997, а также более недавнюю Manifestos for History / Ed. K. Jenkins, S. Morgan, and A. Munslow. L.; N.Y.: Routledge, 2007, а также возражения против этих манифестов: Historically Speaking. Vol. 9. No. 6. July/August 2008, включая мое собственное: “What Is to Be Done?” - Manifestos for History and the Mission of History Today. P. 30–32.
14. Evans R. In Defense of History. N.Y.: Norton, 1999.
15. Rethinking Objectivity / Ed. A. Megill. Durham, NC: Duke University Press, 1994, и его дальнейшие размышления: Historical Knowledge, Historical Error: A Contemporary Guide to Practice. Chicago: University of Chicago Press, 2007.
16. См. мою работу: Historians and Philosophy of Historiography // A Companion to the Philosophy of History / Ed. A. Tucker. Oxford: Blackwell, 2008. P. 63–84, где представлено более сочувственное обращение с Эвансом и другими историками, пытающимися разобраться в философии истории в целом и с постмодернизмом в частности.
17. Quine W.V.O. Ontological Relativity and Other Essays. N.Y.: Columbia University Press, 1969. См. мою работу: A Nice Derangement of Epistemes: Post-Positivism in the Study of Science from Quine to Latour. Chicago; L.: University of Chicago Press, 2004, в которой я пытаюсь предотвратить эту постмодернистскую интерпретацию прагматического холизма.
18. Гарри Гаттинг защищал эту трактовку Фуко и Рорти от моих возражений в рецензии: Zammito and the Kuhnian Revolution // History and Theory. No. 6. May, 2007. P. 252–263; Горман кое-что заимствует оттуда (p. 28).
19. Это выглядит как форма кантианского аргумента о «трансцендентальном единстве апперцепции», представленного с точки зрения психологии.
20. Англоязычных читателей я отсылаю к роману Джойса «Поминки по Финнегану». К ним есть соблазн добавить работы Лакана, Деррида и даже Фуко.
21. Rorty R. Contingency, Irony, and Solidarity. Cambridge, UK; N.Y.: Cambridge University Press, 1989.
22. Goldstein L.J. Historical Knowing. Austin: University of Texas Press, 1976.
23. Я благодарю Реймона Мартина за эту формулировку. См.: Martin. The Past within Us: An Empirical Approach to Philosophy of History. Princeton: Princeton University Press, 1989.
24. См. мои работы против преувеличений в постмодернистской аргументации: рецензия “Are We Being Theoretical Yet?” The New Historicism, The New Philosophy of History and “Practicing Historians” // Journal of Modern History. Vol. 65. No. 4. December 1993. P. 783–814; Ankersmit’s Postmodern Historiography: The Hyperbole of “Opacity” // History and Theory. No. 37. October 1998. P. 330–346; Reading “Experience”: The Debate in Intellectual History among Scott, Toews, and LaCapra // Reclaiming Identity: Realist Theory and the Predicament of Postmodernism / Ed. P.M.L. Moya and M.R. Hames-Garcia. Berkeley, Los Angeles, and L.: University of California Press, 2000. P. 279–311; Ankersmit and Historical Representation // History and Theory. No. 44. 2005. P. 155–181; Rorty, Historicism and the Practice of History: A Polemic // Rethinking History: The Journal of Theory and Practice. Vol. 10. No. 1. March 2006. P. 9–47.
25. Roth P.A. Varieties and Vagaries of Historical Explanation // Journal of the Philosophy of History. Vol. 2. No. 2. 2008. P. 214–226, см. также мои замечания по поводу аргумента Рота: A Problem of Our Own Making: Roth on Historical Explanation // Ibid. P. 244–249.
26. Ankersmit F. Narrative Logic: A Semantic Analysis of the Historian’s Language. The Hague: Martinus Nijhoff, 1983.
27. См.: Longino H. The Fate of Knowledge. Princeton: Princeton University Press, 2002; Solomon M. Social Empiricism. Cambridge, MA: MIT Press, 2001.
28. White H. Metahistory: The Historical Imagination in Nineteenth Century Europe. Baltimore; L.: Johns Hopkins University Press, 1973; Tropics of Discourse: Essays in Cultural Criticism. Baltimore; L.: Johns Hopkins University Press, 1978; The Content of the Form: Narrative Discourse and Historical Representation. Baltimore; L.: Johns Hopkins University Press, 1987.
29. Ankersmit. Narrative Logic; см. также: History and Tropology: The Rise and Fall of Metaphor. Berkeley: University of California Press, 1994; Historical Representation. Stanford: Stanford University Press, 2001.
30. Как бывший студент Майкла Поланьи я яростно сопротивляюсь утверждению, что вопросы творческого синтеза в эмпирическом исследования не являются философскими или артикулируемыми. См. его Personal Knowledge: Towards a Post-critical Philosophy. Chicago: University of Chicago Press, 1958.
31. Сейчас эти вещи становятся предметом глубокого эмпирического общественно-научного рассмотрения. См.: Lamont M. How Professors Think: Inside the Curious World of Academic Judgment. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2009.
Перевод Полины Дячкиной
ГБОУ СПО «Волгоградский технологический колледж»
Учебное пособие по
дисциплине «Основы философии»
Волгоград
Введение: Философия как образ жизни
Часть I История философии
Глава 1. Философия Древнего Востока
Глава 2. Философия Античности
Глава 3. Философия Средних веков
Глава 4. Философия Возрождения и Нового времени
Глава 5. Немецкая классическая философия
Глава 6. Русская философия
Глава 7. Неклассическая философия
Глава 8. Современная философия
Часть II Человек и общество
Глава 1. Философия о происхождении и сущности человека
Глава 2. Общество как структура
Глава 3. Культура и цивилизация
Глава 4. Человек перед лицом глобальных проблем
Глава 5. Бытие и сознание и познание
Введение.
Философия как образ жизни.
Мировоззрение и его типы. Специфика философского знания. Предмет философии. Структура философского знания. Основные методы философии. Основные вопросы философии. Место и роль философии в культуре. Функции философии.
Каждый человек имеет определенные представления об окружающем мире. Это необходимо для того, чтобы определенным образом ориентироваться в реальности и заниматься какой-либо деятельностью, то есть жить, работать, учиться и так далее. Совокупность взглядов человека на мир в целом называется мировоззрением.
Мировоззрение весьма неустойчиво. Представления человека о мире могут меняться с течением времени или под воздействием определенных обстоятельств. Для сохранения знаний о мире и передачи (трансляции) их другим поколениям элементы мировоззрения кристаллизуются в различных социальных установлениях: нормах права и морали, традициях и обычаях, фольклоре, ценностях, идеалах, образах и символах искусства, религиозных убеждениях и знаниях науки.
Взгляды всего человечества на мир также меняются со временем. Это выражается в формировании новых типов мировоззрения. Создание новой системы представлений о действительности – процесс долгий и тяжелый. Всего было создано четыре типа мировоззрения: миф, религия философия и наука.
Миф или мифология – исторический первый тип мировоззрения. Мифологические представления о мире были присущи первобытному человеку на протяжении десятков тысяч лет. Основными чертами мифа являются образность и опора на зрительную наглядность. Это объясняется крайне слабым развитием абстрактного мышления у первобытного человека. Миф всегда повествует о конкретном, единичном. Поэтому общие представления о мире выражаются в рамках мифологии в ряде повествований о богах и героях.
Еще одной чертой мифа является обожествление природы, то есть стремление приписать антропоморфные (человеческие) черты природным явлениям. Мифологический человек предполагал, что все вокруг него имеет душу и сознание, а, значит, есть возможность вступить в диалог с окружающим его миром. Этот диалог осуществлялся при помощи различного рода ритуалов и жертвоприношений.
Еще одной формой мировоззрения является религия. Основной отличительной чертой религии является вера в наличие неких сверхъестественных сил, оказывающих влияние на жизнь человека и окружающий его мир. Опора на веру указывает на чувственный, образно-эмоциональный (а не рациональный) характер познания мира в рамках религиозного мировоззрения.
Религия предполагает создание стройной системы представлений о мире. Тремя наиболее распространенными в мире религиями являются: христианство, мусульманство, буддизм. Также существует ряд национальных религий (иудаизм, индуизм, синтоизм и др.).
Несколько позже религии и мифа формируется философское мировоззрение. Философия – особый тип мировоззрения, основанный на логике умозаключений и понятийном осмыслении мира.
Современной формой мировоззрения является наука. В отличие от философии, наука опирается на знание, полученное посредством обобщения эмпирических (то есть основанных на чувственном опыте) данных. Тем не менее, философию и науку объединяет то, что они предполагают логичное описание мира при помощи понятий.
Не смотря на то, что мировоззрение современного человека характеризуется как научное, это не значит, что иные типы мировоззрения окончательно исчезли. Можно сказать, что каждый последующий тип как бы «наслаивался» на предыдущие. У современного человека, при общем принятии истин науки, сохраняются элементы трех других форм мировоззрения: существуют суеверия – остатки мифологических представлений, многие люди разделяют религиозные убеждения, философские теории и понятия используются в научном познании.
Специфика философского мировоззрения определяется его теоретичностью и рациональностью. Теоретичность философии состоит в предельно общем характере философского знания. Философия оперирует категориями – предельно общими понятиями, такими как «количество», «качество», «время», «действие», «состояние».
Понятие «рациональность» происходит от латинского «разум». Рациональность предполагает:
Во-первых, отображение объективного мира в понятиях, выявляющих наиболее существенные, обобщенные черты явлений и предметов.
Во-вторых, логичность мышления, т.е. его соответствие законам логики.
В-третьих, дискурсивность, то есть обоснованность тех или иных утверждений.
Предметом познания философии являются наиболее общие и фундаментальные вопросы происхождения и функционирования природы, общества и мышления. Стоит заметить, что философия стремится схватить и описать мир в его целостности, выявить всеобщие закономерности лежащие в его основе.
Вопросы, составляющие предмет философии лежат в основе структуры философского знания. Основные философские дисциплины:
1. Онтология – учение о бытии. Эта дисциплина призвана рассмотреть вопрос о происхождении и устройстве мира как такового.
2. Гносеология – учение о познании. Рассматривает вопрос об истине, а также методах ее познания.
3. Социальная философия – учение об обществе, его структуре, а также общих закономерностях его функционирования.
4. Философская антропология – учение о человеке, о смысле человеческой жизни, его месте в окружающем его мире, сущности человеческого существования.
5. Этика – учение о нравственности и морали.
6. Эстетика – учение о прекрасном, проблемах творчества и выражения.
7. Логика – учение о формах и методах мышления.
8. История философии – дисциплина, изучающая происхождение и развитие философских учений.
Выделяют несколько основных методов философского познания. Метод в самом общем смысле – это совокупность шагов или действий, необходимых для достижения цели. В философии метод – это способ рассмотреть мир тем или иным образом, подчеркнув и более подробно рассмотрев определенные его качества.
Двумя основными методами философского мышления являются метафизика и диалектика.
Метафизика представляет собой философский метод, предполагающий рассмотрение сверхчувственных (то есть не доступных чувственному познанию – зрению, осязанию, обонянию и т. д.) разумно постигаемых оснований нашего мира. Основной задачей метафизики является нахождение принципа, лежащего в основе существования мира, устанавливающего порядок его существования. Таким принципом в различных философских учениях, использующих метафизический метод становятся: Субстанция, Бог, Мировой Разум, Абсолютная Идея и так далее. Основной чертой метафизики является рассмотрение мира в статике, то есть как неподвижного. Это помогает мыслителю уловить структуру мира, однако не позволяет описать процессы его движения и развития.
Диалектика – это метод философского исследования, в котором вещи, явления рассматриваются как постоянно движущиеся, изменяющиеся, развивающиеся вследствие борьбы противоположностей, в них содержащихся.
Как видно из определений, оба метода дополняют друг друга. Кроме двух основных выделяют также следующие методы:
Догматизм – восприятие действительности при помощи догмы, то есть совокупности положений, недоказуемых, но и не подлежащих сомнению, то есть данных свыше как абсолютная истина.
Эклектика – метод, основанный на соединении различных, не имеющих единого основания фактов, концепций, теорий, идей, в результате чего получаются поверхностные, имеющие лишь вид правдоподобия выводы.
Герменевтика – это метод размышления, основанный на процессе толкования текста. Новые идеи, в данном случае, рождаются из попыток трактовки какого-либо текста, вчувствования в него, постижения его скрытого смысла. Часто объектом герменевтики становятся священные тексты той или иной религии (Коран, Библия, Веды и т.д.)
Софистика – метод мышления, предполагающий использование ошибок формальной логики, особенностей психологии слушателя, ложных посылок, для получения требуемых выводов. Софистика используется не для достижения истины, но для победы в споре, дискуссии и, поэтому лишь формально может быть названа философским методом.
В истории философии было предложено множество различных вариантов того, что можно назвать основным вопросом философии. Так, первые мыслители античности считали, что основным вопросом философии является вопрос о первоначале мира. Сократ, в свою очередь, считал основным вопрос о познании человеком самого себя. В Средние века, основным становится вопрос о познании Бога.
В современной философии под основным вопросом философии подразумевают вопрос о соотношении Бытия и Сознания. Со всей очевидностью этот вопрос был поставлен в философии марксизма, где выделялись две его стороны.
Онтологическая сторона этого вопроса состоит в постановке и решении проблемы: что первично, сознание или материя?
В зависимости от решения этой проблемы все философские учения делят на две большие группы:
Идеализм – направление философии, сторонники которого считают первичным сознание, а материю – вторичной. Примером такого рода учения является идеализм Платона, утверждавшего, что в основе нашего мира лежит Мир идей, содержащий идеи всех вещей.
В свою очередь идеализм имеет две разновидности: объективный и субъективный идеализм. Сторонники объективного идеализма считают, что в основе мира лежит некая объективная идея (разум, сознание, бог, абсолют), существующая независимо от сознания познающего мир человека.
Сторонники субъективного идеализма уверенны, что весь мир существует только в сознании познающего субъекта (человека).
Материализм – направление философии, сторонники которого утверждают, что первичной является материя, а сознание и мышление являются лишь результатами ее саморазвития. Примером такого учения является диалектический материализм Карла Маркса.
Кроме материализма и идеализма существую еще два «компромиссных» течения:
Дуализм – направление в философии, представители которого считают, что существую две независимые друг от друга субстанции: материальная, обладающая свойством протяженности и идеальная, обладающая свойством мышления. Примером такой позиции является философия Рене Декарта.
Деизм – философское направление, сторонники которого признавали существование Бога, однако считали, что после творения мира он удалился от мира и больше не влияет на жизнь и поступки людей. Деисты считали материю одухотворенной и не противопоставляли Сознание и Бытие.
Гносеологическая сторона того же вопроса касается возможности познания человеком окружающего мира, то есть соотношения его сознания и бытия. В соответствии с тем, как решается данный вопрос в том или ином конкретном учении, выделяют:
Гносеологический оптимизм – направление философии, представители которого считают, что мир познаваем, а возможности его познания неограниченны.
Агностицизм – направление философии, представители которого уверенны, что мир либо непознаваем, либо может быть познан частично, поскольку возможности человеческого разума ограниченны.
Также существуют различные точки зрения на вопрос о способах познания мира:
Эмпиризм – философское направление, основателем которого считается Ф. Бэкон, предполагает, что в основе познания лежит лишь опыт и чувственные ощущения.
Рационализм – философское направление, основателем которого является Р. Декарт, представители этого направления уверенны, что достоверное знание может быть выведено только из человеческого разума и не зависит от опыта.
Противоположностью рационализму является иррационализм, основным положением которого является тезис об отсутствии у мира логической структуры. Мир хаотичен, непредсказуем, а, значит, непознаваем.
В современной философии считается, что основной вопрос философии не решен ни в онтологическом, ни в гносеологическом его аспектах и относится к категории так называемых «вечных» проблем. Однако такая ситуация является весьма распространенной в философии и отражает ее сущность. Дело в том, что философия как форма познания мира делает акцент не на поиске конечных ответов на вопросы, но на самом процессе размышления. Это отражено в самом термине «философия», который в переводе означает «любовь к мудрости». Это слово ввел в употребление выдающийся древнегреческий ученый и мыслитель Пифагор (580–500 гг. до н. э.), предполагая, что философ не обладает мудростью (которой в полном смысле слова могут обладать лишь боги), но стремится к ней, любит её. В этом отношении основная задача философии состоит не в поиске ответов, но в правильной постановке вопросов, которая невозможна без осмысления неполноты своих знаний. Именно об этом говорил один из классиков философии Аристотель (384-322 гг. до н. э.), когда утверждал: «Философия начинается с удивления».
Значение философского знания для человека трудно переоценить. Основные функции, выполняемые философией в современном обществе, делятся на две группы: мировоззренческие и методологические.
Мировоззренческие функции философии как источника информации:
1. Гуманистическая – состоит в том, что философия помогает человеку осмыслить свою жизнь, окружающий его мир и укрепить свой дух. Попытки осмысления своей жизни, поиска глобальной цели своей жизни знакомы каждому человеку. Основным помощником человека в этой деятельности является философия.
2. Аксиологическая функция – заключается в оценке вещей, явлений окружающего мира с точки зрения различных ценностей – морально-нравственных, этических, социальных, идеологических и др.
3. Культурно-воспитательная – состоит в том, что философия способствует формированию у человека важных качеств культурной личности, таких как самокритичность, критичность, сомнение.
4. Объяснительно-информационная функция состоит в разработке мировоззрения, соответствующего современному уровню науки, исторической практике и интеллектуальным требованиям человека.
Методологические функции философии как источника методов:
1. Эвристическая функция состоит в содействии приросту научных знаний, в том числе в создании предпосылок для научных открытий.
2. Координирующая функция состоит в координировании методов в процессе научного исследования.
3. Интегрирующая функция заключается в том, что философия выступает фактором интеграции научного знания. Термин «интеграция» (от латинского integratio - восстановление, восполнение) означает объединение в целое каких-либо частей. Дело в том, что современные научные дисциплины, выделившиеся из некогда единой науки в ходе процесса дифференциации, теперь находятся в изоляции друг от друга. Философское знание может помочь преодолеть изоляцию и найти связи между ними.
4. Логико-гносеологическая заключается в разработке самого философского метода, его нормативных принципов, а также в логико-гносеологическом обосновании тех или иных понятийных и теоретических структур научного знания.
Вопросы для самоконтроля:
1. Какие типы мировоззрения вы знаете? 2. Что является объектом такой философской дисциплины как онтология? 3. Каковы основные методы философского исследования? 4. В чем заключается гуманистическая функция философии?
©2015-2019 сайт
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2017-12-07
Наука как объект нолидисцинлинарного изучения
Существует группа философских дисциплин, название которой часто употребляют как единый термин: «философия, логика и методология науки». Это комплексное философское направление, занимающееся многосторонним анализом научной деятельности: проблемами ее структуры и динамики, изучением социально-культурных предпосылок и условий научного познания.
Само понятие науки многозначно. Принято различать следующие перспективы:
- 1) наука как система знаний;
- 2) наука как деятельность;
- 3) наука как социальный институт;
- 4) наука как культурно-исторический феномен.
Можно также выделить два наиболее общих контекста, к которым, с известной долей условности, можно свести философский анализ научной деятельности: 1) когнитивный и 2) социально-культурный контексты научного познания.
К когнитивной плоскости (лат. cognitio - познание) относится круг тем, охватывающих внутренние концептуальные вопросы науки. Сюда традиционно включают теоретико-познавательные, или эпистемологические (от греч. episteme - знание, познание), методологические и логические аспекты. Однако для научного познания характерны также сложные взаимосвязи с социальными, историческими и культурными и другими факторами. Эти взаимосвязи относят к социально-культурному контексту анализа науки.
Наука изучается не только на обобщенном философском уровне. Она является предметом и специальных дисциплин: социологии, экономики, психологии, истории и др., где развиты соответствующие области (социология науки, экономика науки и т.п.). Сегодня существует обширное комплексное направление, объединяющее различные дисциплины с целью многостороннего изучения науки, - науковедение. В рамках науковедения философия науки и специальные науковедческие направления тесно взаимодействуют.
Точно так же не существует резкой границы между когнитивным и социально-культурным контекстами анализа научного познания. Важной тенденцией последних десятилетий является их неуклонное сближение.
Философия науки: становление и этапы
Философия науки как самостоятельное направление исследований начала оформляться примерно со второй половины XIX в. У ее истоков стояли такие крупные ученые, как Г. Гельмгольц, Э. П. Дюгем (Дюэм), Э. Мах, К. Пирсон, А. Пуанкаре и другие.
Становлению этой отдельной области философского анализа способствовал ряд предпосылок: в это время наука приобретает серьезную социальную значимость, расширяет масштабы своей деятельности, развертывает собственные учреждения, совершает серию фундаментальных открытий. Одновременно происходит гигантское усложнение научного знания, оно становится менее наглядным, все более абстрактным. С начала XX в. в связи с созданием специальной теории относительности и появлением физики микромира возникает кризис классической физики и связанного с ним мировоззрения. Отсюда особую остроту приобретает проблема обоснования научного знания и осмысления научного метода.
В последующем развитии философии науки выделяют следующие этапы.
1. Важной программой философии науки в первой половине XX в. явился так называемый логический позитивизм , или неопозитивизм. Особенно влиятельными были идеи неопозитивизма в 1930-1940-е гг. Среди его деятелей наиболее известны К. Гемпель, Р. Карнап, О. Нейрат, Г. Рей- хенбах, М. Шлик, Г. Фейгл. Организационно движение неопозитивистов связывают прежде всего с Венским кружком и Берлинской группой философов науки.
Основное убеждение неопозитивистов состояло в том, что наука имеет некую жесткую логико-методологическую структуру. Неопозитивисты базировались на весьма сильных допущениях. С их точки зрения, существует единый научный метод, общий для всех наук, и, соответственно, некая «эталонная», единственно возможная наука. Научная деятельность однозначно определена следующей логико-методологической схемой:
ФАКТЫ -> МЕТОД ТЕОРИЯ.
Это означает, что:
- 1) существует нейтральный базис фактов; факты являются результатами наблюдений и экспериментов;
- 2) существует единый методологический стандарт работы с эмпирическим материалом; благодаря применению научного метода происходит правильная обработка фактов;
- 3) конечным результатом деятельности выступает научная теория как достоверное, обоснованное теоретическое знание; теория является адекватным описанием и систематизацией эмпирического материала.
Такую совокупность представлений можно считать некоей идеальной моделью научности. Ошибки и заблуждения в науке, с этой точки зрения, это всегда лишь следствие отхода от идеальной модели научности. Своей задачей неопозитивисты считали выявление, подробное изучение и точное изложение идеала научности и всех относящихся к нему компонентов. Неопозитивисты собирались прояснить, уточнить и представить в виде строгих формулировок, что же такое научный метод и логически безукоризненная теория, а также выделить логические структуры объяснения, обоснования, подтверждения. Главным средством для выполнения неопозитивистской программы служил логический анализ языка науки.
2. Однако в ходе логико-методологических исследований первоначальные допущения неопозитивистов ослаблялись и размывались. Например, было осознано, что невозможно достичь идеала полного обоснования научной гипотезы, а научные понятия не имеют столь четкого содержания, которое могло бы быть исчерпывающе уточнено.
Иными словами, проведение в жизнь программы сильной модели научности столкнулось с многочисленными трудностями.
Постепенно исходная концепция научности стала подвергаться критике, в том числе и самими неопозитивистами. Примерно с 1950-х гг. начинается пересмотр неопозитивистских принципов . Но полное крушение этой программы происходит в 1960-е гг. В это время было достигнуто гораздо более сложное видение науки, включавшее отрицание нейтральности эмпирического базиса, наличия единственно правильного научного метода, незыблемости научной теории.
Новый период философии науки, начавшийся с 1960-х гг., носит название постпозитивистского.
Важную роль в критике ключевых неопозитивистских положений и в установлении нового взгляда на науку сыграли У. Куайн, Т. Кун, У. Селларс, П. Фейерабеид и другие. Давним оппонентом неопозитивизма был также Карл Поппер, чьи идеи приобрели в постпозитивистский период существенное влияние.
В 1970-е гг. окончательно складывается общее мнение, что позитивизм в философии науки подошел к концу. В 1977 г. Ф. Суппе описал историю неопозитивистского движения и заключил, что эра неопозитивизма закончилась.
3. В общей постпозитивистской перспективе можно выделить период, который уместно назвать современным. Он берет начало примерно с 1980- 1990-х гг.
Если в предыдущие десятилетия (1960-1970-е гг.) исследователи были сосредоточены в основном на критике неопозитивизма, то новейший этап - это пора осознания результатов прошедших дискуссий, а также понимания сложности новых проблем, стоящих перед философией науки. Усилиями исследователей обрисован чрезвычайно сложный и многогранный образ науки. Появились новые перспективные подходы к изучению научной деятельности.
На современном этапе, наряду с концепциями классиков философии науки, обсуждаются также идеи таких исследователей, как II. Ачинс- тейн, Р. Гир, Ф. Китчер, Н. Кэртрайт, У. Ньютон-Смит, Б. ван Фраассен, Я. Хакинг и многие другие.
В дальнейшем изложении мы будем более подробно обращаться как к программе неопозитивистов, так и к главным идеям их оппонентов.
На современном этапе также интенсивно развиваются философские направления, изучающие специальные науки и области: философия биологии, квантовой механики, медицины, экономики и др.
Методология науки
Термин «методология» имеет два значения.
Во-первых, методологией называют совокупность правил и регуляти- вов, которые лежат в основе некоторого вида деятельности.
Во-вторых, методология - это специальная дисциплина, особое направление исследований. Предметом методологического анализа является деятельность человека в той или иной сфере.
Понятие «метод» (греч. methodos - путь к чему-либо, проследование) означает какой-либо сознательно применяемый способ решения задач, достижения требуемого результата.
Методология науки как самостоятельная область исследований стремится выяснить содержание, возможности, границы и взаимодействие научных методов. Она разрабатывает систему методологических понятий, отражающих в общем виде предпосылки, средства и принципы научного познания.
Задача этой дисциплины - не только прояснять и изучать уже имеющиеся исследовательские средства, но и постараться их усовершенствовать, внести свой вклад в развитие научных методов; она предполагает активный критический подход к научному познанию.
Первоначально методология науки развивалась, скорее, как нормативная дисциплина, как бы диктующая ученому «правильные» способы познания, задающая ему достаточно жесткие рамки и оценивающая его действия. Однако со второй половины XX в. в методологических исследованиях происходит сдвиг от нормативной стратегии к дескриптивной , т.е. описательной.
Методологи сейчас больше изучают и описывают то, как реально работает наука, не пытаясь навязать ученым какие-либо представления о «правильных» и «неправильных» действиях. Но, разумеется, в современной методологии науки сохраняется и аналитико-критический стиль по отношению к реальной научной практике. Сегодня растет понимание того, что эта дисциплина должна не столько быть нацелена на разработку конкретных рекомендаций для ученых, сколько активно включаться в широкое обсуждение наряду с представителями частных наук и на принципах равноправия с ними их методологических проблем.
С некоторой долей условности в методологии науки как философской дисциплине можно различать «общую методологию», изучающую самые общие черты научной деятельности (например, она занимается общими вопросами экспериментирования, моделирования, измерения, аксиоматизации и др.), и «методологию частных наук», анализирующую более узкие вопросы, которые относятся к конкретным научным областям и направлениям.
Развитие методологического знания тесно связано с общим продвижением науки. Научные достижения имеют, кроме собственно теоретически- предметной, содержательной стороны, еще и сторону методологическую. Вместе с новыми научными теориями мы часто приобретаем не только новое знание, но и новые методы. Скажем, такие фундаментальные достижения физики, как квантовая механика или релятивистская теория, имели также большое методологическое значение.
То, что развитие философско-методологического знания крайне важно для науки, доказывает тот факт, что многие крупные ученые специально обращаются в своих трудах к фундаментальным общеметодологическим вопросам науки. Для примера достаточно вспомнить таких ученых, как II. Бор, Г. Вейль, В. Гейзенберг, А. Пуанкаре и А. Эйнштейн.
Логика науки
В XX в. мощное развитие получила математическая логика - самостоятельное направление, имеющее приложения во многих сферах научно-практической деятельности. Появление математической логики стало революцией в логике и науке вообще. В том числе она стимулировала и развитие методов логического анализа науки.
Сейчас область, именуемую «логикой научного познания», трудно назвать единой дисциплиной с четко определенным предметом. Она представляет собой совокупность разнообразных концепций, подходов и моделей, касающихся различных форм и процессов научного познания.
В логике науки исследуются формальные аспекты научной деятельности: это сам язык науки как система понятий, логические характеристики научных теорий (такие как непротиворечивость, полнота, независимость аксиом), а также содержательные рассуждения, структуры аргументации и другие проблемы. Уточняются такие важные научные понятия, как необходимость, возможность, вероятность, правдоподобность и др.
Очень широк и арсенал современных логико-математических средств. Продолжается использование традиционных искусственных логических языков («исчислений»). Развиваются и новые области: логика норм, эпи- стемические модели познания, многозначные логики и др.
Логические методы обработки и исследования научного знания сегодня приобрели особое значение в связи со становлением так называемой инженерии знаний и развитием компьютерных технологий, опирающихся на успехи в области искусственного интеллекта. Развитие логических методов способствует одной из важнейших тенденций современной науки - ее информатизации и компьютеризации (см. параграф 6.1).
- В это же время сторонники данной программы стали называть себя «логическими эмпи-ристами».