Поэзия Фета – ликующая, праздничная. Даже трагические его стихи несут какое-то освобождение. Едва ли у какого-то еще поэта найдется столько "света" и "счастья" – необъяснимого и беспричинного счастья, которое у Фета испытывают пчелы, от которого плачут и сияют листы и былинки. "Безумного счастья томительный трепет" – этими словами из одного раннего стихотворения обозначено господствующее в его лирике настроение, вплоть до самых поздних стихов.
Уже мерцает свет, готовый
Всё озарить, всему помочь,
И, согреваясь жизнью новой,
Росою счастья плачет ночь.
("Не упрекай, что я смущаюсь…", 1891)
Но это в стихах. В жизни поэт не отличался восторженностью и легкомыслием. Публику, приученную к "мотыльковым" полетам его музы, озадачивал прагматизмом статей по хозяйственным вопросам, друзей часто тревожил мрачным расположением духа и вообще любил представляться смолоду разуверившимся во всем человеком. В поэзии – "цветущий мир безумия и счастья", в обыденной жизни – трезвый расчет, труд и несчастья, ожесточающие сердце. Странность сочетания в одном человеке вдохновенного лирика и погруженного в практические заботы помещика не забывали отметить все писавшие о нем. Особенно в преклонные его годы казалось, что этот раздражительный, больной старик не мог написать таких "благоуханно свежих", как тогда говорили, торжествующих над житейскими скорбями стихов. Яков Полонский, один из близких его приятелей, полушутя, но и полусерьезно писал ему: "…я заподозрю, что внутри тебя сидит другой, никому невидимый и нам, грешным, невидимый, человек, окруженный сиянием, с глазами из лазури и звезд, и окрыленный. Ты состарился, а он молод! Ты все отрицаешь, а он верит!.. Ты презираешь жизнь, а он, коленопреклоненный, зарыдать готов перед одним из ее воплощений…".
Эту "двойственность" собственного облика в глазах окружающих (как друзей, так и недругов) Фет сознательно культивировал, даже бравировал ею. Жизнь и поэзия, полагал он, так же несходны, как будни и праздники, хотя и немыслимы одна без другой. В предисловии к одной из последних своих книжек он так объяснялся с читателями: "Конечно, никто не предположит, чтобы в отличие от всех людей мы одни не чувствовали… неизбежной тягости будничной жизни… Но эта скорбь никак не могла вдохновить нас. Напротив, эти-то жизненные тяготы и заставляли нас в течение пятидесяти лет по временам отворачиваться от них и пробивать будничный лед, чтобы хотя на мгновение вздохнуть чистым и свободным воздухом поэзии".
ШЕНШИН И ФЕТ
Свою жизнь он как-то назвал "самым сложным романом". Уже в истории его появления на свет есть любовная интрига и запутанный, почти детективный сюжет.
Осенью 1820 г. Афанасий Неофитович Шеншин, отставной офицер, участник войн с Наполеоном, из Германии, где почти целый год отдыхал на водах, привез в свое орловское имение Новосёлки чужую беременную жену. Он похитил ее у мужа – дармштадтского чиновника Иоганна-Петера Фёта (Foeth) (дата "бегства" из Дармшадта – 19 сентября (1 октября) 1820 г. – устанавливается по недавно обнаруженным гостиничным документам), а уже 23 ноября 1820 г. у Шарлотты Фёт родился мальчик и был записан законным сыном Шеншина, человека еще вполне холостого. Только через два года оскорбленный Фёт дал согласие на развод, и Шеншин смог обвенчаться с Шарлоттой, получившей в крещении имя Елизаветы.
Спустя 14 лет подлог обнаружился. Будущему поэту, до тех пор благополучно возраставшему в качестве старшего сына и наследника Шеншина, грозила участь незаконнорожденного – весьма незавидная по тем временам. С большим трудом родители смогли добыть ему "честную" фамилию Фёта (нужные бумаги выдал отец Шарлотты; сам Фёт, не признававший свое отцовство, к тому времени скончался). Пока шла переписка, юношу отправили подальше от дома – в лифляндский городишко Верро, в частный немецкий пансион. Именно здесь он узнал, что отныне должен именоваться не потомственным русским дворянином Шеншиным, а "иностранцем Афанасием Фётом" (ё позднее он заменит на е).
Это была катастрофа. Юноша разом лишился прав дворянина, прав на наследство и права зваться сыном того, кого считал своим отцом, а воспитанники пансиона стали преследовать его насмешками. Два года в Верро (1835–1837) положили начало "жесточайшим нравственным пыткам" всей жизни Фета. Почти 40 лет он будет добиваться возвращения дворянского звания, ради этого поступит на военную службу, и все безуспешно. Однако не лишение прав, а лишение родового имени составило главное несчастье его жизни.
В 1873 г., уже известный поэт и состоятельный помещик, не имея никакой практической в этом надобности, он напрямую обратится к царю, и тогда выйдет высочайший указ о "присоединении отставного гвардии штаб-ротмистра Аф. Аф. Фета к роду отца его Шеншина, со всеми правами, званию и роду его принадлежащими". С этого момента все свои письма он будет подписывать только именем Шеншина, даже метки на столовом серебре велит переделать. Некоторые (например, И.С.Тургенев) тогда сочли это признаком суетности поэта, но для него имя значило больше, чем запись в документах. "Теперь, когда все, слава Богу, кончено, – писал он жене, – ты представить себе не можешь, до какой степени мне ненавистно имя Фет. Умоляю тебя, никогда его мне не писать, если не хочешь мне опротиветь. Если спросить, как называются все страдания, все горести моей жизни? Я отвечу тогда: имя Фет".
Однако стихи свои он продолжал печатать под этим "ненавистным" ему именем. Два имени соответствовали двум образам этого человека. Потомственный дворянин Шеншин, с юных лет преследуемый злой судьбой, и Афанасий Фет – безродный поэт, священнодействующий в храме искусства. Шуточное послание к академику Ф.Е.Коршу он завершил такими строками:
Я между плачущих Шеншин,
И Фет я только средь поющих.
("Член Академии больной…", 1887)
В МОСКОВСКОМ УНИВЕРСИТЕТЕ
В Московском университете Фет учился в 1838–1844 гг., сначала на юридическом, потом на словесном отделении. Проживал он под одной крышей с Аполлоном Григорьевым, в его семействе, отличавшемся "замоскворецким", строго православным укладом жизни. Юношей, погруженных в свои творческие думы, это ничуть не стесняло. О том времени Фет вспоминал в небольшой поэме "Студент" (1884):
Я был студентом. Жили мы вдвоем
С товарищем московским в антресоле
Родителей его. Их старый дом
Стоял близ сада, на Девичьем поле,
Нас старики любили и во всем
Предоставляли жить по нашей воле –
Лишь наверху; когда ж сходили вниз,
Быть скромными – таков наш был девиз.
Нельзя сказать, чтоб тяжкие грехи
Нас удручали. Он долбил тетрадки
Да Гегеля читал; а я стихи
Кропал; стихи не выходили гладки.
Но, Боже мой, как много чепухи
Болтали мы; как нам казались сладки
Поэты, нас затронувшие, все:
И Лермонтов, и Байрон, и Мюссе.
Аполлон Григорьев, Фет, Яков Полонский и Иринарх Введенский (все начинающие литераторы из числа студентов) составили тесный дружеский кружок. Талант Фета, начавшего сочинять стихи еще в пансионе, здесь признавался безоговорочно и служил предметом почти суеверного поклонения (что заметно, например, в повестях Григорьева 1840-х гг.). В кругу романтически настроенных сверстников Фет не упускал случая пощеголять демонической разочарованностью и даже заключил с Введенским письменное пари, что умрет безбожником (из этой записки, найденной в 1920-х гг. Г.П.Блоком, авторы советского времени, конечно, делали самые решительные выводы). Особенное впечатление выходки друга производили на пылкого "Аполлошу" Григорьева. Например, в повести "Офелия" (1846) Фету, выведенному под именем Вольдемара (с этой повестью сюжетно перекликается процитированная выше поэма "Студент"), он дал такую характеристику: "В нем была способность обманывать себя, отрекаться от своего я, переноситься в предметы. Он был художник, в полном смысле этого слова: в высокой степени присутствовала в нем способность творения [...] Со способностью творения в нем росло равнодушие. Равнодушие – ко всему, кроме способности творить, – к Божьему миру, как скоро предметы оного переставали отражаться в его творческой способности, к самому себе, как скоро он переставал быть художником. – Так сознал и так принял этот человек свое назначение в жизни…".
Фет, рассуждая о собственных стихах, любил подчеркивать "интуитивный характер" своих "поэтических приемов", что не могло не импонировать романтику Григорьеву. Вероятно, у них не раз заходила об этом речь, и Фет рассказывал что-то сходное с тем, как в его "Воспоминаниях" описаны первые, еще пансионских лет, приступы поэтического вдохновения: "В тихие минуты полной беззаботности я как будто чувствовал подводное вращение цветочных спиралей, стремящихся вывести цветок на поверхность; но в конце концов оказывалось, что стремились наружу одни стебли спиралей, на которых никаких цветов не было. Я чертил на своей аспидной доске какие-то стихи и снова стирал их, находя их бессодержательными".
Как поэт он рос стремительно: в 1840 г. издал первый свой сборник стихов "Лирический пантеон" – еще вполне юношеский, но литературной публикой принятый благосклонно (в отличие, например, от первого сборника Некрасова). "Из живущих в Москве поэтов всех даровитее г-н Фет", – заметил В.Г.Белинский, в целом к поэзии охладевший. Н.В.Гоголь, которому показали стихи, сказал: "Это несомненный талант", и советовал продолжать. Наконец, по воспоминаниям Фета, "с великим участием" к его стихам отнесся профессор С.П.Шевырев, вдумчивый литературный критик, а в то время, пожалуй, вообще один из самых глубоких знатоков и ценителей поэзии: "Он… снисходительно проводил за чаем по часу и по два в литературных со мною беседах. Эти беседы меня занимали, оживляли и вдохновляли".
Уже через год-два после "Лирического пантеона" Фет один за другим создает вполне самобытные стихотворения, шедевры: "Чудная картина…", "Кот поет, глаза прищуря…", "Облаком волнистым…", "Шумела полночная вьюга…" и др. Это внешне непритязательные лирические миниатюры, в них фиксируется сиюминутное, часто обыденное переживание, мимолетное чувство, словно впервые увиденные поэтом во всей их, по выражению критика В.П.Боткина, "неподозреваемой красоте":
Дрожанье фарфоровых чашек
И речи замедленный ход.
("Деревня", 1842)
Сами ситуации, вызвавшие переживания, остаются непроясненными, да это и не нужно. Вот, например, стихотворение 1842 г.:
Я жду… Соловьиное эхо
Несется с блестящей реки,
Трава при луне в бриллиантах,
На тмине горят светляки.
Я жду… Темно-синее небо
И в мелких и в крупных звездах,
Я слышу биение сердца
И трепет в руках и в ногах.
Я жду… Вот повеяло с юга;
Тепло мне стоять и идти;
Звезда покатилась на запад…
Прости, золотая, прости!
Другой поэт поведал бы нам, пришла ли наконец возлюбленная, а Фет даже не намекнул, да и неясно, было ли свидание назначено и вообще – возлюбленную ли он ждал или падения звезды. Читатель вправе пофантазировать. Фета занимает само ожидание, почти физически ощутимое, вплоть до "трепета в руках и в ногах".
В общем, это были смелые, еще небывалые в русской позии стихи, и не заметить их не могли. Журналы их охотно печатали. По окончании университета перед поэтом открывалось привлекательное литературное поприще. Но у Фета не было собственных средств, а богемное существование на случайные заработки его не устраивало, да и вообще стихи в 1840-е гг. были не в моде и на многое расчитывать не приходилось. К тому же у него была цель – дворянское звание. Скорее всего доставить его могла военная служба, и в 1845 г. Фет поступает унтер-офицером в кирасирский полк, расквартированный в Херсонской губернии.
С собратьями по перу и мечтаниями о литературной карьере, столь блистательно начатой, на время пришлось расстаться.
ЕЛЕНА ЛАРИНА И МАРИЯ ЛАЗИЧ
С армейскими буднями, малообразованной средой кавалеристов и привинциальных помещиков Фет скоро свыкся, завоевал уважение товарищей и доверие начальства, рос в чинах и пользовался репутацией отличного служаки. Но с достижением "цели" ему фатально не везло. Дважды, буквально накануне производства Фета в чин, дающий дворянство, законы менялись, и, чтобы получить желаемое, нужно было служить до следующего чина. Когда это случится вторично, Фет бросит свой "Сизифов камень" и в 1858 г. выйдет в отставку. А пока он закаляет волю и стоически переносит тяготы воинской службы и скитания по глухим углам, не оставляя притом литературных занятий. Правда, свои стихи он пишет реже, но зато прилежно занимается переводами из латинских авторов (в основном из любимого Горация, которого начал переводить еще в университете).
К 1847 г. Фет уже подготовил новый сборник стихотворений. Из-за равнодушия публики к стихам и трудностей связи со столичными издателями три года он пролежал без движения, но в 1850 г. все-таки вышел (с помощью Аполлона Григорьева). Конечно, для поэта, отвыкшего за пять лет от внимания читателей, это было огромной радостью. Но в жизни его тут же разыгралась новая драма, теперь любовная.
Где-то в начале 1849 г. он сдружился с бедною родственницей своих провинциальных знакомых – тонкой и умной 22-летней девушкой, игравшей на рояле, любившей романы Жорж Санд и стихи. Взаимная симпатия незаметно переросла в страстную, хотя и невысказываемую любовь. Фет, человек без рода и состояния, с жалованием, едва хватавшим на обмундирование, брак считал для себя невозможным и однажды, "чтобы разом сжечь корабли взаимных надежд", собрался с духом и сказал ей об этом. "Я люблю с вами беседовать, – отвечала она, – без всяких посягательств на вашу свободу". Вскоре полк перевели в другое место, они расстались, но продолжали обмениваться письмами. А летом 1850 г. она погибла ужасною смертью: от непотушенной спички загорелись постель и платье, несчастная выбежала на балкон, на открытом воздухе огонь усилился, подоспевшие на помощь нашли охваченную пламенем комнату и девушку на балконе в страшных ожогах, повторявшую по-французски: "Спасите письма". Через четверо суток она скончалась.
Вся эта история в подробностях известна только из фетовских "Воспоминаний", где девушка именуются Еленой Лариной (по ассоциации с пушкинской Татьяной, любовь которой столь опрометчиво отверг Евгений Онегин). Еще об отвергнутой по житейским расчетам любви Фета рассказывает в письмах к своему хорошему приятелю орловскому помещику И.П.Борисову в начале 1850-х гг. Биограф поэта Г.П.Блок в 1920-х гг. связал эти тексты, и установил настоящее имя девушки – Мария Лазич, сербка по национальности (теперь это мнение общепринято).
Как бы то ни было, Фет винил себя в произошедшем. Отвергнутое когда-то "возможное счастье" стало еще одним несчастьем его жизни, тревожившим поэта едва ли не до конца его дней. Стихи, обращенные им к памяти возлюбленной ("Старые письма", 1851; "Ты отстрадала, я еще страдаю…", 1878; "Солнца луч промеж лип был и жгуч и высок…", 1885; "Долго снились мне вопли рыданий твоих…", 1886; "Нет, я не изменил. До старости глубокой…", 1887; и др.), полны неподдельного трагизма. К этому условно выделяемому циклу относят и стихотворение "Alter ego" (1878), завершающееся пронзительной строфой:
У любви есть слова, те слова не умрут.
Нас с тобой ожидает особенный суд;
Он сумеет нас сразу в толпе различить,
И мы вместе придем, нас нельзя разлучить!
"ЛИРИЧЕСКАЯ ДЕРЗОСТЬ"
В 1853 г. Фету удалось добиться перевода в С.-Петербург, в лейб-гвардию. Интерес к поэзии тогда оживился, и столичные литераторы радушно приняли уже известного поэта в свой круг.
1850-е годы стали временем короткой прижизненной славы Фета. Его стихи всюду расхваливает И.С.Тургенев, сосед по отцовскому имению (Новосёлки располагались поблизости от Спасского-Лутовиново), Н.А.Некрасов берет их для своего журнала "Современник" и выплачивает хорошие гонорары. В 1856 г., заботами Тургенева и Некрасова, выходит сборник стихотворений Фета. Критики эстетического направления В.П.Боткин и А.В.Дружинин приветствуют его программными статьями, водружая имя Фета на знамя "чистого искусства". Все было бы хорошо, но Фет не упускает случая подразнить либеральных приятелей резкими антизападными высказываниями, да и вообще смущает своим непоэтическим обликом. Его находят то педантичным до солдафонства, то добродушным до глупости. Тем больше удивление перед его лирикой. Даже Лев Толстой, с которым Фета на всю жизнь свяжет близкая дружба, недоумевал поначалу: "И откуда у этого добродушного толстого офицера берется такая непонятная лирическая дерзость, свойство великих поэтов?"
Речь шла о строках из стихотворения "Еще майская ночь" (1857):
И в воздухе за песней соловьиной
Разносится тревога и любовь.
В них есть то, что особенно ценили в Фете современники, – "весеннее чувство", почти первобытная свежесть ощущения. "Особенный характер произведений г. Фета", по замечанию В.П.Боткина, в том, что "в них есть звук, которого до него не слышно было в русской поэзии, – это звук светлого, праздничного чувства жизни", Фет словно бы переносит нас в какую-то "лучезарную сферу".
За умение чувствовать красоту, схватывать неуловимое, за передающуюся читателю энергию душевного подъема ему прощали равнодушие к модной гражданской тематике, а вот "лирическую дерзость" – не всегда. Мастерское стихотворение "Шепот, робкое дыханье…" (1850), написанное без единого глагола, но передающее всю динамику чувств любовников и ночной жизни природы, почитали образцом типично фетовской красивой бессмыслицы. Думали, он сам не знает, что пишет, и, как минимум, нуждается в умном редакторе. Это роль присвоил себе Тургенев. В вышедшем под его редакцией сборнике 1856 г. он выбросил многие лучшие стихи Фета и буквально искалечил своими исправлениями другие (так он, кстати, поступил и со сборником стихотворений Тютчева в 1854 г.). Даже ему, человеку чуткому и талантливому, но все же прозаику, "дерзость" поэтов, многомерность их зрения ("то ласточка мелькнет, то длинная ресница") часто казалась следствием необдуманности. Для Фета же в этом заключалось самое существо лирики, он даже заявлял: "Кто не в состоянии броситься с седьмого этажа вниз головой, с непоколебимой верой в то, что он воспарит по воздуху, тот не лирик" (правда, тут же и добавлял: "Но рядом с подобной дерзостью в душе поэта должно неугасимо гореть чувство меры").
По Фету, искусство поэта – умение увидеть то, что не видят другие, увидеть впервые.
И я, как первый житель рая,
Один в лицо увидел ночь.
("На стоге сена ночью южной…", 1857)
Однако на дворе была эпоха реформ Александра II – время общественного возбуждения, партийных и журнальных склок. От писателей ждали лозунгов, идей, обличений, постановки "вопросов", гражданской скорби наконец, а не райских видений. Этому времени соответствовал Некрасов, а не Фет. Они воспринимались как антагонисты, и чем дальше, тем больше. Этому немало поспособствовал и сам Фет, более чем прозрачно указывая на Некрасова в гневных стихотворениях "Псевдопоэту" (1866) и "Муза" ("Ты хочешь проклинать, рыдая и стеня…", 1887), написанных с позиций ревнителя свободы поэтического вдохновения. В первом из них поэт-гражданин третируется как "продажный раб", недостойный "чистого храма муз".
В 1858 г. Фет переезжает в Москву, вскоре порывает с "Современником", а потом и вовсе решает бросить городскую жизнь. Он уже в отставке, женат на сестре Боткина Марии Петровне и располагает некоторой суммой, взятой в приданое. Всю ее он отдает на покупку хутора среди голой степи в родном Мценском уезде. Друзья-литераторы (за немногими исключениями) сожалеют о чудаке.
ЖИЗНЬ В СТЕПАНОВКЕ
В 1861 г. Фет прибыл в Степановку. Перед ним были 200 десятин пахотной земли, полуразрушенный дом и ни одного деревца и ручейка вокруг. Не было и бесплатных работников: манифест 19 февраля отменил крепостное право. Но упорства и трудолюбия поэту было не занимать, и он взялся за дело.
Тургенев, всю жизнь получавший доходы со своего имения по почте от управляющего, как-то посетил Фета в Степановке и писал не без удивления: "Он теперь сделался агрономом – хозяином до отчаянности, отпустил бороду до чресл – с какими-то волосяными вихрами за и под ушами – о литературе слышать не хочет и журналы ругает с энтузиазмом". Зато полное сочувствие Фету выказывал другой бородатый "агроном" – Лев Толстой: "Вашей хозяйственной деятельности я не нарадуюсь, когда слышу и думаю про нее. И немножко горжусь, что и я хоть немного содействовал ей".
За 17 лет, прожитых в Степановке, Фет превратил это голое место в процветающее, доходное хозяйство с усадьбой и липовыми аллеями. Но все-таки он был не просто умелый хозяин, а литератор, и с самого начала стал вести записки о помещичьем быте, нравах окрестных жителей и каждодневных трудностях, возникающих перед землевладельцем в пореформенной России. В итоге у него сложился цикл очерков под заглавием "Жизнь в Степановке, или Лирическое хозяйство". С 1862 по 1871 г. в журналах "Русский вестник", "Литературная библиотека", "Заря" очерки Фета печатались под редакционными названиями ("Записки о вольнонаемном труде", "Из деревни", "По вопросу о найме рабочих" и др.). Он говорил в них об "идеале естественного отношения человека к труду" – когда "рабочий напрягает свои силы чисто и единственно для себя", резко осуждал пережитки общинного строя и крепостного права, создающие неразбериху в отношениях работников и землевладельцев, требовал ясных и исполнимых законов, быстрого и справедливого разрешения конфликтов в судах. На простых житейских примерах он показывал пагубность бездумного бумажного законотворчества, опасность демагогических мечтаний либеральной печати. Последняя не замедлила ему ответить.
Особенно отличился М.Е.Салтыков-Щедрин, не устававший в своих статьях поминать "работника Семена" из фетовских записок, с которого не было возможности взыскать неотработанных 11 рублей (это как раз и был один из простых житейских примеров). Занятия Фета в деревне Щедрин охарактеризовал так: "Сперва напишет романс, потом почеловеконенавистничает, потом опять напишет романс и опять почеловеконенавистничает…".
В итоге Фет был освистан как человененавистник, мироед и – уж вопреки всякой логике – как злостный крепостник, оплакивающий старые времена. Но журнальные бури Фета не задевали. Степановка была его дом, крепость среди общественных "непогод".
Ни резкий крик глупцов, ни подлый их разгул
Сюда не досягнут.
("Тургеневу", 1864)
Окрестные помещики и крестьяне ценили его ум и честность и 11 лет подряд (1866–1877) избирали Фета мировым судьей. Это занятие отнимало много времени и ничего, кроме познания будничной жизни, не давало, но он видел в ней свой долг. В своей практической деятельности Фет даже находил какую-то поэзию и в одном из очерков нарисовал портрет подобного ему самому хозяина-труженника: "Я вижу его напрягающим последние умственные и физические силы, чтобы на заколебавшейся почве устоять, во имя просвещения, которое он желает сделать достоянием своих детей, и наконец, во имя любви к делу. Вижу его устанавливающим и улаживающим новые машины и орудия, почти без всяких на то средств; вижу его по целым дням перебегающим от барометра к спешным полевым работам, с лопатой в руках в саду, и даже на скирде сена непосредственно наблюдающим за прочною и добросовестною кладкой его, а в минуты отдыха за книгой или журналом".
В Степановке Фет начинает работу над мемуарами – интереснейшими, хотя, как принято думать, не самыми искренними ("Мои воспоминания" выйдут в 1890 г. в двух томах, а уже после смерти в 1893 г. том "Ранние годы моей жизни"), занимается переводами, завершенными в основном уже в 1880-х гг.
Собственных стихов он, однако, пишет мало и почти совсем не печатает (последний, итоговый, как думал тогда Фет, двухтомник он издал в 1863 г.), считает, что муза его уже не пробудится от долголетнего сна, и называет себя "упраздненным сочинителем".
Толстой, хорошо знавший поэта, не доверял таким заявлениям: "Я от вас все жду, как от 20-летнего поэта, и не верю, чтобы вы кончили. Я свежее и сильнее вас не знаю человека".
Конечно, Толстой оказался прав.
ВЕЧЕРНИЕ ОГНИ
В 1877 г. Фет продал благоустроенную им Степановку, купил дом в Москве и живописное, над склоном реки имение Воробьевку в Щигровском уезде Курской губернии. Лето он теперь проводит здесь, а зиму в Москве. Все хозяйственные заботы переданы управляющему. И "муза" к освободившемуся, наконец, от житейских попечений поэту приходит немедленно – вся огнях, в лучах и молниях.
Ты вся в огнях. Твоих зарниц
И я сверканьями украшен…
("Ты вся в огнях. Твоих зарниц…", 1886)
Под названием "Вечерние огни" Фет выпустил четыре сборника новых стихотворений (1883, 1885, 1889, 1891), пятый вошел в посмертный сборник "Лирические стихотворения А.Фета" (1894), подготовленный Н.Н.Страховым и В.С.Соловьевым. Эти книжки, изданные "для друзей", – лучшее из написанного Фетом. В них огни, которые зажег уединенный человек, "не занавесивший вечером своих окон", светоч воспоминания, пламя любви, жар сердца, свет звезд, огни космоса.
Какая ночь! Алмазная роса
Живым огнем с огнями неба в споре,
Как океан, разверзлись небеса,
И спит земля – и теплится, как море.
Мой дух, о ночь, как падший серафим,
Признал родство с нетленной жизнью звездной
И, окрылен дыханием твоим,
Готов лететь над этой тайной бездной.
("Как нежишь ты, серебряная ночь…", 1865?)
Огонь во всех видах и смыслах – сквозной образ поздней лирики Фета, способного видеть, как "сердца звучный пыл сиянье льет кругом" и как "неподвижно на огненных розах живой алтарь мирозданья курится".
И так прозрачна огней бесконечность,
И так доступна вся бездна эфира,
Что прямо смотрю я из времени в вечность
И пламя твое узнаю, солнце мира.
("Измучен жизнью, коварством надежды…", 1864?)
"Там человек сгорел" – этой строкой, которую будет вспоминать Александр Блок, завершается стихотворение "Когда читала ты мучительные строки…" (1887). В трех его строфах есть вздымающиеся потоки "страсти роковой", перегоревшая жизнь, заря в степи и лесной пожар, а где-то в глубине – неявное воспоминание о судьбе "Елены Лариной". В одной строфе из поэмы "Студент" (1884) тоже есть пожар, и тоже в связи с пламенем страсти:
…Кто любит так, не знает,
Чего он ждет, чем мысль его кипит.
Спросите вы у дома, что пылает:
Чего он ждет? Не ждет он, а горит,
И темный дым весь искрами мелькает
Над ним, а он весь пышет и стоит.
Надолго ли огни и искры эти?
Надолго ли? – Надолго ль всё на свете?
Но главный огонь – тот, что заключен Творцом в груди человека, он "сильней и ярче всей вселенной", перед ним даже солнце лишь "мертвец с пылающим лицом" ("Не тем, Господь, могуч непостижим….", 1879). Только об этом огне пожалеет поэт, покидая сей мир:
Не жизни жаль с томительным дыханьем, –
Что жизнь и смерть? А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем,
И в ночь идет, и плачет, уходя.
("А.Л. Бржеской", 1879)
Поздние стихи Фета, отчасти под влиянием Тютчева, приобрели некоторую философичность, но мысль в них часто почти без остатка поглощена эмоцией, интонацией. Эти стихи, как музыку, трудно пересказать. "Стих Фета, – писал Н.Н.Страхов, – имеет волшебную музыкальность, и притом постоянно разнообразную; для каждого настроения души у поэта является своя мелодия, и по богатству мелодий никто с ним не может равняться". П.И.Чайковскому же Фет вовсе напоминал Бетховена, а не кого-нибудь из поэтов: "Подобно Бетховену, ему дана власть затрагивать такие струны нашей души, которые недоступны художникам, хотя бы и сильным, но ограниченным пределами слова. Это не просто поэт, а скорее поэт-музыкант, как бы избегающий даже таких тем, которые легко поддаются выражению словом".
Фету действительно как будто тесно было в пределах слов. Поэтических деклараций на этот счет у него множество.
О если б без слова
Сказаться душой было можно!
("Как мошки зарею…", 1844)
Что не выскажешь словами,
Звуком на душу навей!
("Поделись живыми снами…", 1847)
Людские так грубы слова,
Их даже нашептывать стыдно!
("Людские так грубы слова…", 1889)
Одно позднее стихотворение 1887 г. целиком посвящено этой теме:
Как беден наш язык! - Хочу и не могу. –
Не передать того ни другу, ни врагу,
Что буйствует в груди прозрачною волною.
Напрасно вечное томление сердец,
И клонит голову маститую мудрец
Пред этой ложью роковою.
Лишь у тебя, поэт, крылатый слова звук
Хватает на лету и закрепляет вдруг
И темный бред души и трав неясный запах;
Так, для безбрежного покинув скудный дол,
Летит за облака Юпитера орел,
Сноп молнии неся мгновенный в верных лапах.
Обойтись без слов, составлять тексты из одних звуков, подобно позднейшим модернистам, Фет не пробовал, хотя Тургенев, например, шутил, что ждет от него стихов, которые надо будет произносить одним шевелением губ. Он владел тайной слова. Звучание у него неотделимо от смысла, часто "несказанного", но внятного неравнодушному читателю. Слово поэта не просто слово, а, по Фету, "крылатый слова звук". Между прочим, когда сборники своих стихов он составлял сам, особенно заботился, чтобы два одинаковых по стихотворному размеру и количеству строф стихотворения не оказывались рядом. Этим и достигалось впечатление необыкновенного "богатства мелодий".
В ранней лирике Фета мелодии его стихов чаще камерные, интимные. Поздние стихи звучат уже почти органною мощью.
Я видел твой млечный, младенческий волос,
Я слышал твой сладко вздыхающий голос –
И первой зари я почувствовал пыл;
Налету весенних порывов подвластный,
Дохнул я струею и чистой и страстной
У пленного ангела с веющих крыл.
Я понял те слезы, я понял те муки,
Где слово немеет, где царствуют звуки,
Где слышишь не песню, а душу певца,
Где дух покидает ненужное тело,
Где внемлешь, что радость не знает предела,
Где веришь, что счастью не будет конца.
("Я видел твой млечный, младенческий волос…", 1884)
Как ни странно, эта поздняя лирика в основном любовная. По страстности стихов о любви, написанных 70-летним человеком, Фет не имеет, как полагают, равных во всей мировой поэзии.
Моего тот безумства желал, кто смежал
Этой розы завои, и блестки, и росы;
Моего тот безумства желал, кто свивал
Эти тяжким узлом набежавшие косы.
Злая старость хотя бы всю радость взяла,
А душа моя так же пред самым закатом
Прилетела б со стоном сюда, как пчела,
Охмелеть, упиваясь таким ароматом.
("Моего тот безумства желал, кто смежал…", 1887)
Когда его спрашивали, каким образом он, по его собственным словам, "полуразрушенный, полужилец могилы", может так писать о любви, Фет отвечал просто: "По памяти". А в стихах отрицал власть над собой времени, побежденного силой внутреннего "огня":
Все, все мое, что есть и прежде было,
В мечтах и снах нет времени оков;
Блаженных грез душа не поделила:
Нет старческих и юношеских снов.
За рубежом вседневного удела
Хотя на миг отрадно и светло;
Пока душа кипит в горниле тела,
Она летит, куда несет крыло.
("Все, все мое, что есть и прежде было…", 1887)
Покуда на груди земной
Хотя с трудом дышать я буду,
Весь трепет жизни молодой
Мне будет внятен отовсюду.
("Еще люблю, еще томлюсь…", 1890)
Могущество своей лирики Фет понимал ясно и заявлял прямо, без лишней скромности: "Надо быть совершенным ослом, чтобы не знать, что по силе таланта лирического передо мной все современные поэты в мире сверчки". В это заявлении – вопиющее самомнение, но едва ли оно слишком далеко от истины. Во всяком случае, Страхов и Владимир Соловьев, ближайшие литературные сотрудники Фета под конец его жизни, подписались бы под этими словами.
От Владимира Соловьева культ поэзии Фета перейдет к символистам, а Страхов станет первым его биографом, почитавшим в Фете не только поэта, но и человека. В одном письме к нему Страхов, надо думать, вполне искренне писал: "Вы для меня человек, в котором все настоящее, неподдельное, без малейшей примеси мишуры. Ваша поэзия – чистое золото, не уступающее поэтому золоту никаких других рудников и россыпей. Ваши заботы, служба, образ жизни – все также имеет настоящий вид железа, меди, серебра, какой чему следует".
Трудолюбию находящегося в преклонных годах Фета можно удивляться не меньше, чем любовному пылу его старческих стихов. В 1880-е гг. один за другим выходят его переводы: главный труд Ф.Шопенгауера "Мир как воля и представление", обе части "Фауста" Гете, весь Гораций, "Энеида" Вергилия, "Метаморфозы" Овидия, стихотворения Катулла, элегии Тибулла и Проперция, сатиры Ювенала и Персия, эпиграммы Марциала и др. Всего этих переводов набирается более чем на десять полновесных томов.
Последние годы Фета были отмечены знаками внешнего признания. За перевод Горация он в 1884 г. получил Пушкинскую премию Академии наук, в 1886 г. был избран ее членом-корреспондентом. При посредничестве великого князя Константина Константиновича (К.Р.), почитателя поэзии Фета, он в 1888 г. к "пятидесятилетию музы" получил звание камергера и был очень доволен и горд, лишний раз вызывая раздражение знакомых, даже из числа не самых либеральных. Похоронить себя Фет завещает именно в придворном мундире. Это будет его последней демонстрацией против духа времени.
Кончина Фета
Последние дни поэта были омрачены тяжелейшими приступами астмы, и кончина его была странной. О ней со слов очевидицы в 1916 г. рассказал Б.А.Садовской, известный литератор Серебряного века, повсюду собиравший сведения о Фете.
Утром 21 ноября 1892 г. он внезапно пожелал шампанского и отправил жену к доктору за разрешением, потом призвал секретаршу и продиктовал ей записку: "Не понимаю сознательного преумножения неизбежных страданий. Добровольно иду к неизбежному". Подписавшись под этими словами, вдруг схватил со стола ножик для разрезания бумаг. Секретарша ножик отняла и стала звать на помощь. Тогда он бросился бежать по комнатам к шифоньерке, где хранились столовые ножи, не смог открыть дверцу и рухнул на стул со словом "черт!" Глаза его широко раскрылись, будто он увидел что-то страшное, рука поднялась для крестного знамения, и Фет-Шеншин умер.
"Наш поэт не был самоубийцей, – заключил рассказ Садовской, – хотя, как видно из предсмертной записки, имел твердое намерение покончить с собой из-за невыносимых страданий. В этом намерении ему помешала сама смерть".
Лучшее надгробное слово о Фете принадлежит Страхову, написавшему к жене поэта вскоре после его смерти: "Он был сильный человек, всю жизнь боролся и достиг всего, чего хотел: завоевал себе имя, богатство, литературную знаменитость и место в высшем свете, даже при дворе. Всё это он ценил и всем этим наслаждался, но я уверен, что всего дороже на свете ему были его стихи и что он знал: их прелесть несравненна, самые вершины поэзии. Чем дальше, тем больше будут это понимать и другие. Знаете ли, иногда всякие люди и дела мне кажутся несуществующими, как будто призраками и тенями; но, встречаясь с Фетом, можно было отдохнуть от этого тяжелого чувства: Фет был несомненная и яркая действительность".
Страница 1 - 2 из 2
Начало | Пред. | 1 | След. | Конец | По стр.
© Все права защищены
В русской поэзии трудно найти поэта более «мажорного», чем Афанасий Афанасьевич Фет (1820—1892). Это поэзия жизнеутверждающей мощи, которой напоен каждый звук, первозданной свежести и благоухания. Поэзия Фета ограничена узким кругом тем. В ней отсутствуют гражданские мотивы, социальные вопросы. Суть его взглядов на назначение поэзии в выходе из мира страданий и печали окружающей жизни — погружение в мир красоты. Именно красота — главный мотив и идея творчества великого русского лирика. Красота, явленная в поэзии Фета, — стержень бытия и мира. Тайны красоты, язык ее созвучий, ее многоликий образ и стремится воплотить поэт в своих творениях. Поэзия — храм искусства, а поэт — жрец этого храма. Сердце трепещет отрадно и больно, Подняты очи, и руки воздеты, Здесь на коленях я словно невольно, Как и бывало, пред вами, поэты. Основные темы поэзии Фета — природа и любовь, как бы слитые воедино. Именно в природе и любви, как в единой мелодии, соединены вся красота мира, вся радость и очарование бытия. В 1843 году появилось стихотворение Фета, которое по праву можно назвать его поэтическим манифестом: Я пришел к тебе с приветом Рассказать, что солнце встало, Что оно горячим светом По листам затрепетало; Рассказать, что лес проснулся, Весь проснулся, веткой каждой, Каждой птицей встрепенулся И весенней полон жаждой; Рассказать, что с той же страстью, Как вчера, пришел я снова, Что душа все так же счастью И тебе служить готова; Рассказать, что отовсюду На меня весельем веет, Что не знаю сам, что буду Петь, — но только песня зреет. Три поэтических предмета — природа, любовь и песня — тесно связаны между собой, проникают друг в друга, образуя фетовскую вселенную красоты. Используя прием олицетворения, Фет одушевляет природу, она у него живет: «лес проснулся», «солнце встало... затрепетало». И поэт полон жажды любви и творчества. Оказывается, что это всего лишь блики от костра вызывают впечатление, будто деревья шатаются. Но именно это первое впечатление, а не сами гигантские ели стремился запечатлеть в своем стихотворении Фет. Фет сознательно изображает не сам предмет, а то впечатление, которое этот предмет производит. Его не интересуют детали и подробности, не привлекают неподвижные, законченные формы, он стремится передать изменчивость природы, движение человеческой души. Эту творческую задачу помогают решить своеобразные изобразительные средства: не четкая линия, а размытые контуры, не цветовой контраст, а оттенки, полутона, незаметно переходящие один в другой. Поэт воспроизводит в слове не предмет, а впечатление. С таким явлением в литературе мы впервые сталкиваемся именно в поэзии Фета. (В живописи это направление называется импрессионизмом.) Привычные образы окружающего мира приобретают совершенно неожиданные свойства. И хотя в стихах Фета очень много вполне конкретных цветов, деревьев, птиц, изображены они необычно. И эту необычность нельзя объяснить только тем, что Фет широко использует олицетворение: Сбирались умирать последние цветы И ждали с грустию мороза... или: Цветы глядят с тоской влюбленной, Безгрешно чисты, как весна... Фет не столько уподобляет природу человеку, сколько наполняет ее человеческими эмоциями, так как предметом его поэзии становятся чаще всего именно чувства, а не явления, которые их вызывают. Часто искусство сравнивают с зеркалом, отражающим реальную действительность. Фет же в своих стихах изображает не предмет, а его отражение; пейзажи, «опрокинутые» в зыбкие воды ручья, залива, как бы двоятся; неподвижные предметы колеблются, качаются, дрожат, трепещут: Над озером лебедь в тростник протянул, В воде опрокинулся лес, Зубцами вершин он в заре потонул, Меж двух изгибаясь небес. Свидание влюбленных у водоема в стихотворении «Ива» столь трепетно, что, боясь взглянуть на свою возлюбленную, юноша всматривается в ее отражение в воде, и так же, как дрожит и мерцает ее отражение, трепещет взволнованная душа влюбленных. В этом зеркале под ивой Уловил мой взгляд ревнивый
Февраль 17th, 2015 
Александр Варламов
Афанасий Афанасьевич Фет (1820–1892) был выпускником Московского университета. Именно в годы обучения в университете (1838–1844 гг.) он выпустил свой первый поэтический сборник (1840) и был признан оригинальным и многообещающим поэтом. Началом своей литературной деятельности Фет считал 1839 г., когда тетрадку его стихов прочитал Гоголь и сказал, что это «несомненный талант». 11 февраля 1859 г. Фет был избран членом Общества любителей российской словесности при Московском университете (по предложению Льва Толстого, ставшего членом Общества незадолго до этого). Ниже предлагается популярный очерк о жизни и творчестве Фета, который являлся не только великом поэтом, но и, что менее известно, интересным публицистом и плодовитым переводчиком античных и новоевропейских авторов.
АФАНАСИЙ ФЕТ: КРАТКИЙ ОЧЕРК ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА
Стою я, овеянный жизнь иною,
Я с речью нездешней, я с вестью из рая.
А.А. Фет, « Pomanzero , III » (1882)
Свою жизнь Фет как-то назвал «самым сложным романом», и у него были на то основания. Уже в истории его появления на свет есть любовная интрига и запутанный, почти детективный сюжет.
Осенью 1820 г. Афанасий Неофитович Шеншин, отставной офицер, участник войн с Наполеоном 1805–1807 гг., из Германии, где долго отдыхал на водах, привез в свое орловское имение Новосёлки чужую беременную жену. Он похитил ее у мужа – дармштадтского чиновника Иоганна-Петера Фёта (Foeth), прямо из дома ее отца, обер-кригс-комиссара Карла Беккера, у которого почти целый год снимал комнату. Из Дармшадта влюбленные бежали в сентябре, а уже 23 ноября (5 декабря н. ст.) 1820 г. в Новосёлках у Шарлотты Фёт родился мальчик. Через неделю он был крещен, назван Афанасием и в метрической книге местной церкви записан сыном Шеншина. Согласие на развод оскорбленный Фёт дал только 1822 г., и в том же году, летом, Шеншин заявил Орловскому епархиальному начальству, что еще в Германии в 1820 г. он якобы обвенчался с Шарлотой по лютеранскому обряду (незаконному в его случае) и попросил позволения крестить ее в православие и обвенчаться с нею уже законным образом. В сентябре 1822 г. разрешение было получено, и тогда же состоялось православное венчание Шеншина с матерью будущего поэта, принявшей в крещении имя Елизаветы Петровны.
Долгое время все шло благополучно, но в начале 1835 г. подлог обнаружился: епархиальное начальство, установив, что ребенок родился до всякого брака, заключило, что «означенного Афанасия сыном господина ротмистра Шеншина признать не можно». Четырнадцатилетнему юноше, до тех пор в полном неведении возраставшему в качестве старшего сына и наследника Шеншина, грозила участь незаконнорожденного – весьма незавидная по тем временам. С большим трудом родители смогли добыть ему «честную» фамилию Фёта (нужные бумаги, поскольку сам Фёт, не признававший свое отцовство, к тому времени скончался, выдал дед – Карл Беккер). Пока шла переписка, его отправили подальше от дома – в лифляндский городишко Верро, в частный немецкий пансион. Именно здесь он узнал, что отныне должен именоваться не потомственным русским дворянином Шеншиным, а «иностранцем Афанасием Фётом» (ё он заменит на е в начале 1840-х гг.).
Это была катастрофа. Юноша разом лишился прав дворянина, прав на наследство и права зваться сыном того, кого считал своим отцом, а воспитанники пансиона стали задавать ему вопросы, на которые он не знал, что отвечать.
Два года в Верро (1835–1837), по словам Фета, положили начало «жесточайшим нравственным пыткам» всей его жизни. Почти 40 лет он будет добиваться возвращения хотя бы дворянского звания и ради этого поступит на военную службу. Однако главное несчастье его жизни составит все-таки не столько лишение дворянства и связанных с ним привилегий, сколько потеря родового имени.
В 1873 г., уже известный поэт и состоятельный помещик, не имея никакой практической в этом надобности, он напрямую обратится к императору Александру II, и тогда выйдет высочайший указ о «присоединении отставного гвардии штаб-ротмистра Аф. Аф. Фета к роду отца его Шеншина, со всеми правами, званию и роду его принадлежащими». С этого момента все свои письма он будет подписывать только именем Шеншина, даже метки на столовом серебре велит переделать. Некоторые (например, И.С. Тургенев) тогда сочли это признаком суетности поэта, но для него имя значило больше, чем запись в документах. «Теперь, когда все, слава Богу, кончено, – писал он тогда жене, – ты представить себе не можешь, до какой степени мне ненавистно имя Фет. Умоляю тебя, никогда его мне не писать, если не хочешь мне опротиветь. Если спросить, как называются все страдания, все горести моей жизни? Я отвечу тогда: имя Фет». Однако стихи свои он до конца дней печатал под этим «ненавистным» ему именем.
Два имени соответствовали двум образам этого человека: потомственный русский дворянин Шеншин, с юных лет преследуемый злой судьбой, и Афанасий Фет – безродный поэт, священнодействующий в храме искусства. Одно его шуточное послание к академику Ф.Е. Коршу завершается такими словами:
Я между плачущих Шеншин,
И Фет я только средь поющих.
(«Член Академии больной…», 1887)
В начале 1838 г. Фета привозят в Москву для подготовки к поступлению в университет. За советом, «где и как поместить сына», Шеншин через посредника обращается к профессору М.П. Погодину, известному литератору и историку, содержавшему у себя частный пансион. Погодин поселяет Фета во флигеле своего дома, где тот, пользуясь почти полной свободой, занятия в пансионе посещает лишь по собственному желанию. Летом 1838 г. Фет успешно выдерживает вступительные университетские испытания и становится студентом.
В Московском университете Фет учился в 1838–1844 гг., сначала на юридическом, потом на словесном отделении. Проживал он с начала 1839 г. под одной крышей с Аполлоном Александровичем Григорьевым, будущим поэтом и критиком, в его семействе, отличавшемся «замоскворецким», строго православным укладом жизни. Юношей, погруженных в свои творческие думы, это ничуть не стесняло. О том времени Фет позднее вспоминал в своей поэме «Студент» (1884):
Я был студентом. Жили мы вдвоем
С товарищем московским в антресоле
Родителей его. Их старый дом
Стоял близ сада, на Девичьем поле,
Нас старики любили и во всем
Предоставляли жить по нашей воле –
Лишь наверху; когда ж сходили вниз,
Быть скромными – таков наш был девиз.
Нельзя сказать, чтоб тяжкие грехи
Нас удручали. Он долбил тетрадки
Да Гегеля читал; а я стихи
Кропал; стихи не выходили гладки.
Но, Боже мой, как много чепухи
Болтали мы; как нам казались сладки
Поэты, нас затронувшие, все:
И Лермонтов, и Байрон, и Мюссе.
Аполлон Григорьев, Фет, Яков Полонский и Иринарх Введенский (трое начинающих стихотворцев и один будущий философ) составили тесный дружеский кружок. Талант Фета, начавшего сочинять стихи еще в пансионе, здесь признавался безоговорочно и служил предметом почти суеверного поклонения. Об этом можно судить по повестям Григорьева 1840-х гг., где Фет является прототипом нескольких персонажей.
Увлекаясь романтическими поэтами («И Лермонтов, и Байрон, и Мюссе»), Фет не упускал случая пощеголять демонической разочарованностью среди сверстников. Так, с Иринархом Введенским Фет, подписавшись Рейхенбахом (имя одного персонажа из романа Н.А. Полевого «Аббадонна», 1834), заключил пари, что, отвергая сейчас «бытие Божие и бессмертие души человеческой», он и через 20 лет не переменит своих взглядов, а если переменит, то пешком отправится в Париж. Этот шуточный контракт был найден в бумагах Введенского после его кончины и опубликован еще при жизни Фета в 1884 г., а в 1920-х гг. Г.П. Блок установит, что под именем Рейхенбаха скрывался Фет. Г.П. Блок, а вслед за ним и другие авторы советского времени, в этой мимолетной приятельской забаве увидят документ огромной важности и сделают из него самые решительные выводы насчет религиозных и философских взглядов Фета на всю его жизнь. Это не единственная «атеистическая» выходка Фета студенческих лет, но в то время они производили впечатление только на не чуждого тогда мистической экзальтации Аполлона Григорьева, а других приятелей, насколько известно, оставляли равнодушными.
Григорьев видел тогда в Фете личность таинственную, натуру в полном смысле слова романтическую. В повести Григорьева «Офелия» (1846) (с ней сюжетно перекликается процитированная выше поэма «Студент») Фету, выведенному под именем Вольдемара, дается такая характеристика: «В нем была способность обманывать себя, отрекаться от своего я, переноситься в предметы. Он был художник, в полном смысле этого слова: в высокой степени присутствовала в нем способность творения. <…> Со способностью творения в нем росло равнодушие. Равнодушие – ко всему, кроме способности творить, – к Божьему миру, как скоро предметы оного переставали отражаться в его творческой способности, к самому себе, как скоро он переставал быть художником. – Так сознал и так принял этот человек свое назначение в жизни…»
Фет, рассуждая о собственных стихах, любил подчеркивать «интуитивный характер» своих «поэтических приемов», что не могло не импонировать романтику Григорьеву. Вероятно, у них не раз заходила об этом речь, и Фет рассказывал что-то сходное с тем, как в его «Воспоминаниях» описаны первые, еще пансионских лет, приступы поэтического вдохновения: «В тихие минуты полной беззаботности я как будто чувствовал подводное вращение цветочных спиралей, стремящихся вывести цветок на поверхность; но в конце концов оказывалось, что стремились наружу одни стебли спиралей, на которых никаких цветов не было. Я чертил на своей аспидной доске какие-то стихи и снова стирал их, находя их бессодержательными».
Как поэт в студенческие годы Фет рос стремительно. В начале 1839 г. сам Н.В. Гоголь, которому Погодин передал на суд тетрадку стихов Фета, сказал, что «это несомненный талант», и советовал автору продолжать. Через 50 лет именно с этого момента Фет отсчитает начало своей литературной деятельности и в январе 1889 г. официально отпразднует свой юбилей.
В 1840 г. вышел из печати первый сборник его стихов под заглавием «Лирический пантеон» – сборник еще вполне юношеский, но литературной публикой замеченный и принятый, в общем, благосклонно (в отличие, например, от первой книги Н.А. Некрасова): были критические отзывы, но были и сдержанные похвалы. Даже В.Г. Белинский мимоходом обронил фразу: «Из живущих в Москве поэтов всех даровитее г-н Фет». «С великим участием» к его стихам отнесся профессор С.П. Шевырев, в то время один из самых глубоких знатоков и ценителей поэзии. «Он, – вспоминал Фет, – снисходительно проводил за чаем по часу и по два в литературных со мною беседах. Эти беседы меня занимали, оживляли и вдохновляли».
При посредничестве Шевырева с конца 1841 г. стихи Фета регулярно появляются на страницах издававшегося Погодиным журнала «Москвитянин». Это был консервативный журнал, православный и монархический, в котором Шевырев выступал в качестве главного идеолога и ведущего литературного критика. Но с 1842 г. Фет печатается еще и в либеральном западническом журнале «Отечественные записки», где главной фигурою был Белинский. Одновременное сотрудничество в двух непримиримо враждующих изданиях было возможно только потому, что в стихах Фета политические вопросы не затрагивались и в самой малой степени.
Стихотворения Фета, написанные в начале 1840-х гг., уже вполне самобытны, выполнены в типичной «фетовской» манере (среди них есть и вещи, ныне уже хрестоматийные: «Чудная картина…», «Кот поет, глаза прищуря…», «Облаком волнистым…», «Шумела полночная вьюга…» и др.). Это внешне непритязательные лирические миниатюры, в них фиксируется сиюминутное переживание, мимолетное чувство или незначительное, казалось бы, событие, но словно бы впервые увиденные поэтом во всей их, по выражению критика В.П. Боткина, «неподозреваемой красоте»:
Дрожанье фарфоровых чашек
И речи замедленный ход.
(«Деревня», 1842)
Сами ситуации, вызвавшие переживания поэта, как правило, остаются непроясненными, да это и не нужно. Вот, например, стихотворение 1842 г.:
Я жду… Соловьиное эхо
Несется с блестящей реки,
Трава при луне в бриллиантах,
На тмине горят светляки.
Я жду… Темно-синее небо
И в мелких и в крупных звездах,
Я слышу биение сердца
И трепет в руках и в ногах.
Я жду… Вот повеяло с юга;
Тепло мне стоять и идти;
Звезда покатилась на запад…
Прости, золотая, прости!
Другой автор поведал бы нам, пришла ли наконец возлюбленная, а Фет даже не намекнул, да и неясно, было ли свидание назначено и вообще – возлюбленную ли он ждал или падения звезды. Читатель вправе пофантазировать. Поэта же занимает само ожидание, почти физически ощутимое, вплоть до «трепета в руках и в ногах».
От этих стихов еще далеко до преображающей действительность, возводящей ее в степень райского видения энергии поздней лирики Фета, но это уже настоящий Фет, и неудивительно, что эти стихи были замечены наиболее чуткими критиками того времени – Шевыревым и Белинским.
В 1844 г., когда Фет окончил университет, он уже обладал, пусть и скромною, но все-таки известностью в качестве поэта. Перед ним уже открывалось манившее его литературное поприще, но оно сулило только богемное существование на случайные заработки, которое не имевшего собственных средств Фета не устраивало, тем более что стихи тогда вообще были не в моде и на многое рассчитывать не приходилось. К тому же он твердо задался целью вернуть себе потомственное дворянство. Скорее всего доставить его могла военная служба, и в 1845 г. Фет поступил унтер-офицером в кирасирский полк, расквартированный в Херсонской губернии. С собратьями по перу и мечтами о литературной славе на время пришлось расстаться.
В южных губерниях, вдали от столиц, со своим кирасирским полком Фет провел не многим менее десяти лет. С армейскими буднями, малообразованной средой кавалеристов и провинциальных помещиков он скоро свыкся, завоевал уважение товарищей и доверие начальства, рос в чинах и пользовался репутацией отличного служаки. Но с достижением «цели» ему фатально не везло. Дважды, буквально накануне производства его в чин, дающий дворянство, законы менялись, и, чтобы получить желаемое, нужно было служить до следующего чина. Когда, уже после восшествия на престол Александра II, выйдет указ, что теперь только чин полковника может принести потомственное дворянство, дослужившийся до майора Фет бросит свой «Сизифов камень» и в 1858 г. выйдет в отставку. А пока он закаляет волю и стоически переносит тяготы воинской службы и скитания по глухим углам, не оставляя притом литературных занятий. Правда, стихи он пишет значительно реже, чем в Москве, зато прилежно занимается переводами из латинских авторов (в основном из любимого Горация, которого начал переводить еще в университете).
К 1847 г. Фет уже подготовил новый сборник стихотворений. Из-за равнодушия публики к стихам и трудностей связи со столичными издателями три года он пролежал без движения, но в 1850 г. все-таки вышел. Изданием сборника занимался Аполлон Григорьев, распределивший стихотворения Фета по 15 разделам (в позднейших изданиях, вплоть до задуманного им перед смертью, в 1892 г., поэт будет распределять свои стихи по тем же разделам, лишь дополняя их новыми сочинениями). Конечно, для литератора, отвыкшего за пять лет от внимания читателей, издание теперь уже вполне зрелого сборника стихов было огромной радостью. Но в жизни его тут же разыгралась новая драма, теперь любовная.
Где-то в начале 1849 г. он сдружился с бедною родственницей своих провинциальных знакомых – тонкой и умной 22-летней девушкой, игравшей на рояле, любившей романы Жорж Санд и стихи. Взаимная симпатия незаметно переросла в страстную, хотя и не высказываемую любовь. Фет, человек без рода и состояния, с жалованием, едва хватавшим на обмундирование, брак считал для себя невозможным и однажды, «чтобы разом сжечь корабли взаимных надежд», собрался с духом и сказал ей об этом. «Я люблю с вами беседовать, – отвечала она, – без всяких посягательств на вашу свободу». Вскоре полк перевели в другое место, они расстались, но продолжали обмениваться письмами. А летом 1850 г. она погибла ужасною смертью: от непотушенной спички загорелись постель и платье, несчастная выбежала на балкон, на открытом воздухе огонь усилился, подоспевшие на помощь нашли охваченную пламенем комнату и девушку на балконе в страшных ожогах, повторявшую по-французски: «Спасите письма». Через четверо суток она скончалась.
Вся эта история в подробностях известна только из фетовских «Воспоминаний», где девушка именуются Еленой Лариной (по ассоциации с пушкинской Татьяной, любовь которой столь опрометчиво отверг Евгений Онегин). Еще об отвергнутой по житейским расчетам и погибшей девушке Фет рассказывает в письмах к своему хорошему приятелю, орловскому помещику И.П. Борисову, в начале 1850-х гг. Г.П. Блок в 1920-х гг. установил настоящее ее имя – Мария Лазич, сербка по национальности (теперь это мнение общепринято).
Фет винил себя в произошедшем. Отвергнутое когда-то «возможное счастье» стало еще одним несчастьем его жизни, тревожившим поэта до конца его дней. Стихи, обращенные им к памяти умершей возлюбленной, полны неподдельного трагизма. Исследователи выделяют особый цикл стихотворений Фета, связанных с Лазич, включая в него то большее, то меньшее их количество. Обычно в этот цикл включают стихотворения «Старые письма» (1851), «Ты отстрадала, я еще страдаю…» (1878), «Солнца луч промеж лип был и жгуч и высок…» (1885), «Долго снились мне вопли рыданий твоих…» (1886), «Нет, я не изменил. До старости глубокой…» (1887) и ряд других. Однако, по сравнению с «панаевским» циклом любовной лирики Некрасова и даже с «денисьевским» циклом Тютчева, они не образуют определенного единства. Все, что их объединяет, это, по существу, мотивы любви и воспоминания об умершей. Трудность выделения цикла стихов о Марии Лазич связано с особенностью лирики Фета, и не только любовной – она устремлена прочь от конкретных житейских, в том числе и психологических, перипетий в область идеала. Тургенев в письме к Фету от 25 марта 1866 г. высказал такое замечание: «Все ваши личные, лирические, любовные, особенно страстные стихотворения – слабее прочих: точно Вы их сочинили, и предмета для стихов вовсе не существовало». С оценкой «слабее прочих» можно не согласиться, но с замечанием о некоторой «беспредметности» любовной лирики, почти полном отсутствии в ней автобиографизма трудно спорить. Поэтому вопрос о составе цикла стихов о Лазичи и даже о самом его существовании остается нерешенным. Так, например, одно из самых сильных стихотворений Фета «Alter ego» (1878) («Как лилея глядится в нагорный ручей, / Ты стояла над первою песней моей…»), как правило, относимое «лазичевскому» циклу, возможно, обращено к какой-то другой возлюбленной поэта, поскольку та, с которой он познакомился только в 1849 г., не могла – по крайней мере, в плане реального времени – стоять над его «первою песней» . И тем не менее, нельзя исключать того, что поэт имеет в виду именно ее. Заканчивается это стихотворение пронзительною строфой:
У любви есть слова, те слова не умрут.
Нас с тобой ожидает особенный суд;
Он сумеет нас сразу в толпе различить,
И мы вместе придем, нас нельзя разлучить!
В 1853 г. Фету удалось добиться перевода в гвардию, в уланский полк, расквартированный не очень далеко от Петербурга. Он получил возможность часто бывать в столице и вскоре возобновил старые и приобрел некоторые новые литературные знакомства. Интерес публики к поэзии тогда оживился, а сборник стихотворений 1850 г. представлял Фета как уже вполне состоявшегося поэта, и столичные литераторы радушно приняли его в свой круг. Это был круг некрасовского «Современника» – журнала, объединявшего тогда лучших писателей во главе с находившимся на пике своей популярности Тургеневым, соседом Фета по отцовскому имению (Новосёлки находились неподалеку от Спасского-Лутовиново).
Вторая половина 1850-х г. стала временем расцвета литературной славы Фета. В 1856 г., заботами Тургенева и Некрасова, выходит новый сборник его стихотворений (включающий и почти все стихи из предыдущей его книги). Критики эстетического направления В.П. Боткин и А.В. Дружинин приветствуют его программными статьями, водружая имя Фета на знамя «чистого искусства». В том же 1856 г. Фет издал и свой перевод всех четырех книг од Горация с собственными объяснениями и, взяв на службе отпуск, совершил путешествие по Европе (Германия, Франция, Италия).
Все было бы хорошо, но Фет не упускает случая подразнить либеральных сотрудников «Современника» резкими антизападными высказываниями, да и вообще смущает своим непоэтическим обликом. Его находят то педантичным до солдафонства, то добродушным до глупости. Тем больше удивление перед его лирикой. Даже Лев Толстой, с которым Фета на всю жизнь свяжет близкая дружба, недоумевал поначалу: «И откуда у этого добродушного толстого офицера берется такая непонятная лирическая дерзость, свойство великих поэтов?»
Речь шла о строках из стихотворения «Еще майская ночь» (1857):
И в воздухе за песней соловьиной
Разносится тревога и любовь.
В них есть то, что особенно ценили в Фете современники, – «весеннее чувство», почти первобытная свежесть ощущения. «Особенный характер произведений г. Фета», как писал В.П. Боткин, состоит в том, что «в них есть звук, которого до него не слышно было в русской поэзии, – это звук светлого, праздничного чувства жизни». Фет, по его выражению, словно бы переносит нас в какую-то «лучезарную сферу».
За умение чувствовать красоту, схватывать неуловимое, за передающуюся читателю энергию душевного подъема ему прощали равнодушие к модной гражданской тематике, а вот «лирическую дерзость» – не всегда. Мастерское стихотворение «Шепот, робкое дыханье…» (1850), написанное без единого глагола, но передающее всю динамику чувств любовников и ночной жизни природы, почитали образцом типично фетовской красивой бессмыслицы. Думали, что он сам не знает, что пишет, и, как минимум, нуждается в умном редакторе. Это роль взял на себя Тургенев. Готовя к печати сборник 1856 г., он забраковал ряд стихотворений Фета, а для многих предложил ему сделать исправления. Фет в большинстве случаев последовал его советам и в последующих изданиях к исходному варианту, за единичными исключениями, уже не возвращался. О том, лучше или хуже стали от этого стихи Фета, существуют разные мнения. Во всяком случае, едва ли он был слишком недоволен поправками, иначе впоследствии отказался бы от них. Как бы то ни было, в работе над сборником 1856 г. столкнулись поэт и прозаик. И даже Тургеневу, человеку с почти безупречным вкусом, чуткому и талантливому, но все же прозаику, «дерзость» поэта, многомерность его зрения («то ласточка мелькнет, то длинная ресница») часто казалась следствием необдуманности. Для Фета же, если отвлечься от частностей, в этой дерзости заключалось самое существо лирики. В статье «О стихотворениях Ф. Тютчева» (1859) он выразился таким образом: «Кто не в состоянии броситься с седьмого этажа вниз головой, с непоколебимой верой в то, что он воспарит по воздуху, тот не лирик». Впрочем, тут же он и добавлял: «Но рядом с подобной дерзостью в душе поэта должно неугасимо гореть чувство меры».
По Фету, искусство поэта – умение увидеть то, что не видят другие, увидеть впервые.
И я, как первый житель рая,
Один в лицо увидел ночь.
(«На стоге сена ночью южной…», 1857)
Однако на дворе была эпоха реформ Александра II – время общественного возбуждения, партийных и журнальных склок. От писателей ждали лозунгов, идей, обличений, постановки «вопросов», гражданской скорби, наконец, а не райских видений. Этому времени больше соответствовал Некрасов, чем Фет. Они воспринимались как антагонисты, и чем дальше, тем больше. Этому немало поспособствовал и сам Фет, которые позднее более чем прозрачно указывал на Некрасова в гневных стихотворениях «Псевдопоэту» (1866) и «Муза» («Ты хочешь проклинать, рыдая и стеня…», 1887), написанных с позиций ревнителя свободы поэтического вдохновения. В первом из них поэт-гражданин третируется как «продажный раб», недостойный «чистого храма муз».
В 1858 г. Фет переезжает в Москву, в 1859 г. окончательно разрывает отношения с «Современником» (как, впрочем, и Тургенев, и Лев Толстой и многие другие), а потом и вовсе решает бросить городскую жизнь. Он к этому времени уже в отставке, женат на сестре Боткина Марии Петровне (с 1857 г.) и располагает некоторой суммой, взятой в приданое. Всю ее он в 1860 г. отдает на покупку хутора среди голой степи в родном Мценском уезде. Друзья-литераторы (за немногими исключениями) сожалеют о чудаке.
Хутор, приобретенный Фетом, назывался Степановка. Он прибыл сюда вместе с женой в 1861 г. Перед ним были 200 десятин пахотной земли, полуразрушенный дом и ни одного деревца и ручейка вокруг. Не было и бесплатных работников: Манифест 19 февраля отменил крепостное право. Но упорства и трудолюбия поэту было не занимать, и он взялся за дело.
Тургенев, всю жизнь получавший доходы со своего имения по почте от управляющего, как-то посетил Фета в Степановке и писал не без удивления: «Он теперь сделался агрономом – хозяином до отчаянности , отпустил бороду до чресл – с какими-то волосяными вихрами за и под ушами – о литературе слышать не хочет и журналы ругает с энтузиазмом». Зато полное сочувствие Фету выказывал другой бородатый «агроном» – Лев Толстой: «Вашей хозяйственной деятельности я не нарадуюсь, когда слышу и думаю про нее. И немножко горжусь, что и я хоть немного содействовал ей».
За 17 лет, прожитых в Степановке, Фет превратил это голое место в процветающее, доходное хозяйство с усадьбой и липовыми аллеями. Но все-таки он был не просто умелый хозяин, а литератор, и с самого начала стал вести записки о помещичьем быте, нравах окрестных жителей и каждодневных трудностях, возникающих перед землевладельцем в пореформенной России. В итоге у него сложился цикл очерков под заглавием «Жизнь Степановки, или Лирическое хозяйство». С 1862 по 1871 г. в журналах «Русский вестник», «Литературная библиотека», «Заря» очерки Фета печатались под редакционными названиями «Записки о вольнонаемном труде», «Из деревни» и «По вопросу о найме рабочих» . Он говорил в них об «идеале естественного отношения человека к труду» – когда «рабочий напрягает свои силы чисто и единственно для себя», резко осуждал пережитки общинного строя и крепостного права, создающие неразбериху в отношениях работников и землевладельцев, требовал ясных и исполнимых законов, быстрого и справедливого разрешения конфликтов в судах. На простых житейских примерах он показывал пагубность бездумного бумажного законотворчества и опасность мечтаний либеральной печати. Последняя не замедлила ему ответить.
Непримиримым оппонентом новоявленного помещика-публициста выступил М.Е. Салтыков-Щедрин, не устававший в своих статьях поминать «работника Семена» из фетовских очерков, с которого не было возможности взыскать неотработанных 11 рублей (это как раз и был один из простых житейских примеров). Занятия Фета в деревне Щедрин охарактеризовал так: «Сперва напишет романс, потом почеловеконенавистничает, потом опять напишет романс и опять почеловеконенавистничает…» Вслед за Щедриным последовали другие журналисты, в том числе кумир «нигилистов» 1860-х гг. Д.И. Писарев. Дело было не только в неприятии идейной позиции Фета, но в ее непонятности для многих. Западник Тургенев назвал старого приятеля славянофилом, а А.И. Герцен предположил, что он вообще не примыкает ни к какой из «партий», а собирается создать новую – партию «усталых от народа».
В итоге Фет был освистан как человененавистник, мироед и – уж вопреки всякой логике – как злостный крепостник, оплакивающий старые времена. Но журнальные бури Фета не задевали. Степановка была его дом, крепость среди общественных «непогод».
Ни резкий крик глупцов, ни подлый их разгул
Сюда не досягнут.
(«Тургеневу», 1864)
Окрестные помещики и крестьяне ценили его ум и честность и 11 лет подряд (1866–1877) избирали Фета мировым судьей. Это занятие отнимало много времени и ничего, кроме познания будничной жизни, не давало, но он видел в ней свой долг. В своей практической деятельности Фет даже находил какую-то поэзию и в одном из очерков нарисовал портрет подобного ему самому хозяина-труженника: «Я вижу его напрягающим последние умственные и физические силы, чтобы на заколебавшейся почве устоять, во имя просвещения, которое он желает сделать достоянием своих детей, и наконец, во имя любви к делу. Вижу его устанавливающим и улаживающим новые машины и орудия, почти без всяких на то средств; вижу его по целым дням перебегающим от барометра к спешным полевым работам, с лопатой в руках в саду, и даже на скирде сена непосредственно наблюдающим за прочною и добросовестною кладкой его, а в минуты отдыха за книгой или журналом».
В Степановке Фет начинает работу над мемуарами – интереснейшими, хотя, как принято думать, не самыми искренними («Мои воспоминания», охватывающие период с 1848 до 1889 г., выйдут в 1890 г. в двух томах, а том «Ранние годы моей жизни», в котором освещаются самые «больные» темы жизни автора, будет опубликован уже после его смерти – в 1893 г.). Много в это время Фет занимается и переводами, завершенными в основном уже в 1880-х гг.
Собственных стихов он, однако, пишет мало и почти совсем не печатает (последний, итоговый, как думал тогда Фет, двухтомник он издал в 1863 г.). Он считал тогда, что муза его уже не пробудится от долголетнего сна, и называл себя «упраздненным сочинителем». Толстой, хорошо знавший поэта, не доверял таким заявлениям: «Я от вас все жду, как от 20-летнего поэта, и не верю, чтобы вы кончили. Я свежее и сильнее вас не знаю человека».
Конечно, Толстой оказался прав.
В 1877 г. Фет продал благоустроенную им Степановку, купил дом в Москве и живописное, над склоном реки, имение Воробьевку в Щигровском уезде Курской губернии. Лето он теперь проводит здесь, а зиму в Москве. Все хозяйственные заботы переданы управляющему. И муза к освободившемуся, наконец, от житейских попечений поэту приходит немедленно – вся огнях, в лучах и молниях.
Ты вся в огнях. Твоих зарниц
И я сверканьями украшен…
(«Ты вся в огнях. Твоих зарниц…», 1886)
Под названием «Вечерние огни» Фет выпустил четыре сборника («выпуска») новых своих стихотворений (1883, 1885, 1889, 1891). Пятый он уже не спел выпустить. Предназначавшиеся для него стихотворения частично и в ином порядке вошли в изданный после смерти Фета двухтомник «Лирические стихотворения» (1894), подготовленный его почитателями – критиком Н.Н. Страховым и поэтом К.Р. (великим князем Константином Константиновичем Романовым).
«Вечерние огни» – эти книжки, изданные «для друзей», и, пожалуй, лучшее из написанного Фетом. В них огни, которые зажег уединенный человек, «не занавесивший вечером своих окон», светоч воспоминания, пламя любви, жар сердца, свет звезд, огни космоса.
Какая ночь! Алмазная роса
Живым огнем с огнями неба в споре,
Как океан, разверзлись небеса,
И спит земля – и теплится, как море.
Мой дух, о ночь, как падший серафим,
Признал родство с нетленной жизнью звездной
И, окрылен дыханием твоим,
Готов лететь над этой тайной бездной.
(«Как нежишь ты, серебряная ночь…», 1865?)
Сбежали тени ночи летней,
Тревожный ропот их исчез,
Но тем всевластней, тем заметней
Огни безоблачных небес.
Как будто волею всезрящей
На этот миг ты посвящен
Глядеть в лицо природы спящей
И понимать всемирный сон.
(«Есть ночи зимней блеск и сила…», 1885)
Огонь во всех видах и смыслах – сквозной образ поздней лирики Фета, способного видеть, как «сердца звучный пыл сиянье льет кругом» и как «неподвижно на огненных розах живой алтарь мирозданья курится».
И так прозрачна огней бесконечность,
И так доступна вся бездна эфира,
Что прямо смотрю я из времени в вечность
И пламя твое узнаю, солнце мира.
(«Измучен жизнью, коварством надежды…», 1864?)
«Там человек сгорел» – этой строкой, которую будет часто вспоминать Александр Блок, завершается стихотворение «Когда читала ты мучительные строки…» (1887). В трех его строфах есть вздымающиеся потоки «страсти роковой», перегоревшая жизнь, заря в степи и лесной пожар, а где-то в глубине – неявное воспоминание о судьбе «Елены Лариной». В одной строфе из поэмы «Студент» тоже есть пожар, и тоже в связи с пламенем страсти:
…Кто любит так, не знает,
Чего он ждет, чем мысль его кипит.
Спросите вы у дома, что пылает:
Чего он ждет? Не ждет он, а горит,
И темный дым весь искрами мелькает
Над ним, а он весь пышет и стоит.
Надолго ли огни и искры эти?
Надолго ли? – Надолго ль всё на свете?
Но главный огонь, по Фету, это тот, который заключен Творцом в груди человека, он «сильней и ярче всей вселенной», перед ним даже солнце лишь «мертвец с пылающим лицом» («Не тем, Господь, могуч непостижим….», 1879). И только об этом огне пожалеет поэт, покидая сей мир:
Не жизни жаль с томительным дыханьем, –
Что жизнь и смерть? А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем,
И в ночь идет, и плачет, уходя.
(«А.Л. Бржеской», 1879)
Поздние стихи Фета, отчасти под влиянием Тютчева, приобрели некоторую философичность, но мысль в них часто почти без остатка поглощена эмоцией, интонацией. Эти стихи, как музыку, трудно пересказать. «Стих Фета, – писал Н.Н. Страхов, – имеет волшебную музыкальность, и притом постоянно разнообразную; для каждого настроения души у поэта является своя мелодия, и по богатству мелодий никто с ним не может равняться». П.И. Чайковскому же Фет вовсе напоминал Бетховена, а не кого-нибудь из поэтов: «Подобно Бетховену, ему дана власть затрагивать такие струны нашей души, которые недоступны художникам, хотя бы и сильным, но ограниченным пределами слова . Это не просто поэт, а скорее поэт-музыкант , как бы избегающий даже таких тем, которые легко поддаются выражению словом».
Фету действительно как будто тесно было в пределах слов. Поэтических деклараций на этот счет у него множество.
О если б без слова
Сказаться душой было можно!
(«Как мошки зарею…», 1844)
Что не выскажешь словами,
Людские так грубы слова,
Их даже нашептывать стыдно!
(«Людские так грубы слова…», 1889)
Одно позднее стихотворение 1887 г. целиком посвящено этой теме:
Как беден наш язык! — Хочу и не могу. –
Не передать того ни другу, ни врагу,
Что буйствует в груди прозрачною волною.
Напрасно вечное томление сердец,
И клонит голову маститую мудрец
Пред этой ложью роковою.
Лишь у тебя, поэт, крылатый слова звук
Хватает на лету и закрепляет вдруг
И темный бред души и трав неясный запах;
Так, для безбрежного покинув скудный дол,
Летит за облака Юпитера орел,
Сноп молнии неся мгновенный в верных лапах.
Обойтись без слов, составлять тексты из одних звуков, подобно позднейшим модернистам, Фет не пробовал, хотя Тургенев, например, шутил, что ждет от него стихов, которые надо будет произносить одним шевелением губ. Фет владел тайной слова. Звучание у него неотделимо от смысла, часто «несказанного», но внятного неравнодушному читателю. Слово поэта не просто слово, а, по Фету, «крылатый слова звук». Между прочим, когда сборники своих стихов он составлял сам, особенно заботился, чтобы два одинаковых по стихотворному размеру и количеству строф стихотворения не оказывались рядом. Этим и достигалось впечатление необыкновенного «богатства мелодий».
В ранней лирике Фета мелодии его стихов чаще камерные, интимные. Поздние стихи звучат уже почти органною мощью.
Я видел твой млечный, младенческий волос,
И первой зари я почувствовал пыл;
Налету весенних порывов подвластный,
Дохнул я струею и чистой и страстной
У пленного ангела с веющих крыл.
Я понял те слезы, я понял те муки,
Где слово немеет, где царствуют звуки,
Где слышишь не песню, а душу певца,
Где дух покидает ненужное тело,
Где внемлешь, что радость не знает предела,
Где веришь, что счастью не будет конца.
(«Я видел твой млечный, младенческий волос…», 1884)
Как ни странно, поздняя его лирика в основном любовная. По страстности стихов о любви, написанных 70-летним человеком, Фет, как полагают, почти не имеет себе равных во всей мировой поэзии (вспоминают в этой связи обычно лишь И.В. Гёте).
Моего тот безумства желал, кто смежал
Этой розы завои, и блестки, и росы;
Моего тот безумства желал, кто свивал
Эти тяжким узлом набежавшие косы.
Злая старость хотя бы всю радость взяла,
А душа моя так же пред самым закатом
Прилетела б со стоном сюда, как пчела,
Охмелеть, упиваясь таким ароматом.
(«Моего тот безумства желал, кто смежал…», 1887)
Когда Фета спрашивали, каким образом он, по его собственным словам, «полуразрушенный, полужилец могилы», может так писать о любви, он отвечал просто и, наш взгляд, вполне искренне: «По памяти». А в стихах отрицал власть над собой времени, побежденного силой внутреннего «огня»:
Все, все мое, что есть и прежде было,
В мечтах и снах нет времени оков;
Блаженных грез душа не поделила:
Нет старческих и юношеских снов.
За рубежом вседневного удела
Хотя на миг отрадно и светло;
Пока душа кипит в горниле тела,
Она летит, куда несет крыло.
(«Все, все мое, что есть и прежде было…», 1887)
Покуда на груди земной
Хотя с трудом дышать я буду,
Весь трепет жизни молодой
Мне будет внятен отовсюду.
(«Еще люблю, еще томлюсь…», 1890)
Могущество своей лирики Фет понимал ясно и заявлял прямо, без лишней скромности: «Надо быть совершенным ослом, чтобы не знать, что по силе таланта лирического передо мной все современные поэты в мире сверчки». В это заявлении – вопиющее самомнение, но едва ли оно слишком далеко от истины. Во всяком случае, Страхов, К.Р. и философ и поэт Владимир Соловьев, корреспонденты и ближайшие литературные советчики Фета под конец его жизни, подписались бы под этими словами.
От Владимира Соловьева культ поэзии Фета перейдет к символистам, а Страхов станет первым его биографом, почитавшим в Фете не только поэта, но и человека. В одном письме к нему Страхов, надо думать, не сильно лукавя, писал: «Вы для меня человек, в котором все настоящее, неподдельное, без малейшей примеси мишуры. Ваша поэзия – чистое золото, не уступающее поэтому золоту никаких других рудников и россыпей. Ваши заботы, служба, образ жизни – все также имеет настоящий вид железа, меди, серебра, какой чему следует».
Трудолюбию находящегося в преклонных годах Фета можно удивляться не меньше, чем любовному пылу его старческих стихов. В 1880-е гг. один за другим выходят его переводы античных классиков: весь Гораций (1883), все стихотворения Катулла (1886), все элегии Тибулла (1886) и Проперция (1888), «Энеида» Вергилия (1887–1888), все сатиры Персия (1889), все эпиграммы Марциала (1891), «Метаморфозы» (1887) и «Скорбные элегии» Овидия (изданы в 1893, уже посмертно) и др. А из многочисленных переводов Фета из новоевропейской поэзии достаточно назвать полностью перевденного им «Фауста» Гете (1888). Кроме того, в поздние годы Фет почти профессионально занимался немецкой философией, увлекаясь особенно Ф. Шопенгауером. Перевод главного его сочинения – «Мир как воля и представление» – Фет завершил и издал в 1888 г. Всех переводов набирается более чем на десять полновесных томов, которые, пока, к сожалению, не собраны .
Последние годы Фета были отмечены знаками внешнего признания. За полный перевод сочинений Горация он в 1884 г. получил Пушкинскую премию Императорской Академии наук, в 1886 г., за совокупность трудов, был избран ее членом-корреспондентом. При посредничестве великого князя Константина Константиновича (К.Р.) он в 1888 г., накануне «пятидесятилетия музы» получил звание камергера, лично представлялся императору Александру III и был очень доволен и горд, лишний раз вызывая раздражение знакомых, даже из числа не самых либеральных. Похоронить себя Фет завещает именно в придворном мундире. И его желание будет исполнено: на отпевании в университетской церкви св. мц. Татианы он лежал именно в придворном мундире, и это стало его последней демонстрацией против не нравившегося ему «духа времени».
Последние дни поэта были омрачены тяжелейшими приступами астмы (которой он страдал всю жизнь), и кончина его была странной. О ней со слов очевидицы в 1916 г. в своей книге «Ледоход» рассказал Б.А. Садовской, известный литератор Серебряного века, повсюду собиравший сведения о Фете.
Утром 21 ноября 1892 г. он внезапно пожелал шампанского и отправил жену к доктору за разрешением, потом призвал секретаршу и продиктовал ей записку: «Не понимаю сознательного преумножения неизбежных страданий. Добровольно иду к неизбежному». Подписавшись под этими словами, вдруг схватил со стола ножик для разрезания бумаг. Секретарша ножик отняла и стала звать на помощь. Тогда он бросился бежать по комнатам к шифоньерке, где хранились столовые ножи, не смог открыть дверцу и рухнул на стул со словом «черт!» Глаза его широко раскрылись, будто он увидел что-то страшное, рука поднялась для крестного знамения, и Фет-Шеншин умер.
«Наш поэт не был самоубийцей, – заключил рассказ Садовской, – хотя, как видно из предсмертной записки, имел твердое намерение покончить с собой из-за невыносимых страданий. В этом намерении ему помешала сама смерть».
Как любое единичное свидетельство, к тому же дошедшее из вторых рук, этот рассказ вызывает оправданные сомнения. Каждый вправе верить или не верить этому рассказу. Достоверно известно лишь то, что поэт, в стихах так часто упоминавший о «сердце», умер от инфаркта.
Возможно, лучшее надгробное слово о Фете принадлежит Страхову. Находится оно в его письме от 28 ноября 1892 г. к С.А. Толстой, супруге Льва Толстого:
«Последние годы были ему очень тяжелы; он говорил мне, что иногда по часу он сидит совершенно одурелый, ни о чем не думая и ничего не понимая… Он был сильный человек, всю жизнь боролся и достиг всего, чего хотел: завоевал себе имя, богатство, литературную знаменитость и место в высшем свете, даже при дворе. Всё это он ценил и всем этим наслаждался, но я уверен, что всего дороже на свете ему были его стихи и что он знал: их прелесть несравненна, самые вершины поэзии. Чем дальше, тем больше будут это понимать и другие. Знаете ли, иногда всякие люди и дела мне кажутся несуществующими, как будто призраками и тенями; но, встречаясь с Фетом, можно было отдохнуть от этого тяжелого чувства: Фет был несомненная и яркая действительность».
Статья является немного сокращенным и исправленным вариантом статьи, опубликованной в качестве предисловия в кн.: Фет А.А. Стихотворения. М.: Эксмо, 2012. С.49–78 (Б-ка всемирной литературы).
О том, чьим сыном поэт был в действительности – Фёта или Шеншина, а главное, о том, что он сам об этом думал, до сих пор ведутся дискуссии. Дошедшие до нас высказывания Фета на этот счет противоречивы. Больше растиражирована первая версия (об отцовстве Фёта), восходящая к биографическим изысканиям Г.П. Блока (Рождение поэта: Повесть о молодости Фета: По неопубликованным материалам. Л., 1924; Летопись жизни А.А. Фета / Публ. Б.Я. Бухштаба // А.А. Фет. Традиции и проблемы изучения. Курск, 1985). Новейшие исследователи предпочитают вторую версию, основываясь, в частности, на «Воспоминаниях» Фета. См.: Шеншина В.А. А.А. Фет-Шеншин: Поэтическое миросозерцание. 2-е, доп. изд. М., 2003; Кошелев В.А. Афанасий Фет: Преодоление мифов. Курск, 2006. Здесь же см. и о других спорных вопросах его биографии.
Впервые в соответствии с планом Фета, составленным им в 1892 г., его стихотворения были изданы выдающимся исследователем его творчества Б.Я. Бухштабом в 1937 г. в серии «Библиотека поэта». Ту же композицию, но с некоторыми дополнениями (в части стихотворений, не вошедших в основное собрание) и различными текстологическими решениями, он повторил в двух других подготовленных им изданиях для той же серии: Фет А.А. Полн. собр. стихотворений. Л., 1959; Фет А.А. Стихотворения и поэмы. Л., 1986.
Наблюдение А.Е. Тархова. См., например, в предисловии и комментариях к подготовленному им изданию: Фет А.А. Сочинения: В 2 т. М., 1982.
Первое переиздание этих очерков (с попыткой реконструкции авторской композиции) было предпринято не так давно: Фет А.А. Жизнь Степановки, или Лирическое хозяйство / Сост., подг. текста, вступ. статья В.А.Кошелева и С.В.Смирнова. М., 2001.
Репринтное переиздание всех трех книг этих воспоминаний см.: Фет А.А. Воспоминания. <В 3 т.>. М., 1992.
Первые прижизненные сборники стихотворений Фета (1840, 1850, 1856 и 1863) в их исходном виде воспроизведены в новейшем научном издании: Фет А.А. Сочинения и письма: <В 20 т.>. <Т.1:> Стихотворения и поэмы. 1839–1863 / Тексты и коммент. подгот. Н.П. Генералова, В.А. Кошелев, Г.В. Петрова. СПб., 2002.
Пятый выпуск «Вечерних огней» в соответствии с реконструируемым исследователями авторским замыслом вошел вместе с четырьмя изданными при жизни поэта выпусками в кн.: Фет А.А. Вечерние огни / Изд. подготовили Д.Д.Благой, М.А.Соколова. 2-е изд. М., 1979 (сер. «Литературные памятники»). Новейшее комментированное издание «Вечерних огней» см. в кн.: Фет А. А . Сочинения и письма: В 20 т. Т.5 : Вечерние огни. Стихотворения и поэмы 1864-1892 гг., не вошедшие в сборники. Кн. 1. М.; СПб.: Альянс-Архео, 2014.
Детальный и тонкий разбор этого стихотворения см. в кн.: Ранчин А.М. Путеводитель по поэзии А.А. Фета. М., 2010.
В выходящем сейчас собрании сочинений Фет был предпринят первый такой опыт, см.: Фет А.А. Собрание сочинений и писем: В 20 т. Т.2: Переводы. 1839–1862. СПб., 2004.
Владимир Леонидович Коровин ‒ доцент филологического факультета МГУ имени М.В.Ломоносова.
Поэзия Фета - ликующая, праздничная. Даже трагические его стихи несут какое-то освобождение. Едва ли у какого-то еще поэта найдется столько «света» и «счастья» - необъяснимого и беспричинного счастья, которое у Фета испытывают пчелы, от которого плачут и сияют листы и былинки. «Безумного счастья томительный трепет» - этими словами из одного раннего стихотворения обозначено господствующее в его лирике настроение, вплоть до самых поздних стихов.
Уже мерцает свет, готовый
Всё озарить, всему помочь,
И, согреваясь жизнью новой,
Росою счастья плачет ночь.
(«Не упрекай, что я смущаюсь…», 1891)
Но это в стихах. В жизни поэт не отличался восторженностью и легкомыслием. Публику, приученную к «мотыльковым» полетам его музы, он озадачивал прагматизмом статей по хозяйственным вопросам, друзей часто тревожил мрачным расположением духа и вообще любил представляться смолоду разуверившимся во всем человеком. В поэзии - «цветущий мир безумия и счастья», в обыденной жизни - трезвый расчет, труд и несчастья, ожесточающие сердце.
Странность сочетания в одном человеке вдохновенного лирика и погруженного в практические заботы помещика не забывали отметить все писавшие о нем. Казалось, что в преклонные годы этот раздражительный, больной старик не мог написать таких «благоуханно свежих», как тогда говорили, торжествующих над житейскими скорбями стихов. Яков Полонский, один из близких его приятелей, полушутя, но и полусерьезно писал ему: «…я заподозрю, что внутри тебя сидит другой, никому невидимый и нам, грешным, невидимый человек, окруженный сиянием, с глазами из лазури и звезд и окрыленный. Ты состарился, а он молод! Ты все отрицаешь, а он верит!<…> Ты презираешь жизнь, а он, коленопреклоненный, зарыдать готов перед одним из ее воплощений…»Свою жизнь Фет как--то назвал «самым сложным романом». Уже в истории его появления на свет есть любовная интрига и запутанный, почти детективный сюжет.
Осенью 1820 г. Афанасий Неофитович Шеншин, отставной офицер, участник войн с Наполеоном, из Германии, где почти целый год отдыхал на водах, привез в свое орловское имение Новосёлки чужую беременную жену. Он похитил ее у мужа - дармштадтского чиновника Иоганна-Петера Фёта, а уже 23 ноября 1820 г. у Шарлотты Фёт родился мальчик, который и был записан законным сыном Шеншина, человека еще холостого. Только через два года оскорбленный Фёт дал согласие на развод, и Шеншин смог обвенчаться с Шарлоттой, получившей в крещении имя Елизаветы.Спустя 14 лет подлог обнаружился. Будущему поэту, до тех пор благополучно возраставшему в качестве старшего сына и наследника Шеншина, грозила весьма незавидная по тем временам участь незаконнорожденного. С большим трудом родители смогли добыть ему «честную» фамилию Фёта (нужные бумаги выдал отец Шарлотты; сам Фёт, не признававший свое отцовство, к тому времени скончался). Пока шла переписка, юношу отправили подальше от дома - в лифляндский городишко Верро, в частный немецкий пансион. Именно здесь он узнал, что отныне должен именоваться не потомственным русским дворянином Шеншиным, а «иностранцем Афанасием Фётом» (в этой фамилии поэт букву «ё» позднее заменит на «е»).
Это была катастрофа. Юноша разом лишился прав дворянина, прав на наследство и права зваться сыном того, кого считал своим отцом, а воспитанники пансиона стали насмехаться над ним, осыпая оскорбительными прозвищами. Два года (с 1835 по 1837), проведенные в Верро, положили начало «жесточайшим нравственным пыткам», продолжавшимся на протяжении всей жизни Фета. Почти 40 лет он будет добиваться возвращения дворянского звания. Ради этого поступит на военную службу - и все безуспешно. Однако не столько лишение дворянского титула, сколько лишение родового имени составило главное несчастье его жизни.В 1873 г., уже известный поэт и состоятельный помещик, формально не имея никакой в этом практической надобности, он напрямую обратится к царю с просьбой о признании его родовым дворянином, и тогда выйдет Высочайший указ о «присоединении отставного гвардии штабротмистра Аф. Аф. Фета к роду отца его Шеншина, со всеми правами, званию и роду его принадлежащими». С этого момента все свои письма он будет подписывать только именем Шеншин, даже метки на столовом серебре велит переделать. Некоторые (например, И. С.Тургенев) сочли тогда это признаком суетности поэта, но для него имя значило больше, чем запись в документах. «Теперь, когда все, слава Богу, кончено, - писал он жене, - ты представить себе не можешь, до какой степени мне ненавистно имя Фет. Умоляю тебя, никогда его мне не писать, если не хочешь мне опротиветь. Если спросить, как называются все страдания, все горести моей жизни? Я отвечу тогда: имя Фет».
Однако стихи свои он продолжал печатать под этим «ненавистным» ему именем. Два имени соответствовали двум образам этого человека.В пору пребывания в Московском университете Фет выпустил первый сборник своих во многом ученических стихов под несколько затейливым названием «Лирический пантеон» (1840). Спустя год--два после этого Фет один за другим создает вполне самобытные стихотворения, шедевры: «Чудная картина…», «Кот поет, глаза прищуря…», «Облаком волнистым…», «Шумела полночная вьюга…» и др. Это внешне непритязательные лирические миниатюры, в них фиксируется сиюминутное, часто обыденное переживание, словно впервые увиденное поэтом во всей его, по выражению критика В. П. Боткина, «неподозреваемой красоте». Например:
Дрожанье фарфоровых чашек
И речи замедленный ход.
(«Деревня», 1842)
В стихах конца 1840-х годов сами ситуации, вызвавшие переживания, остаются непроясненными, да это и не нужно:
Я жду… Соловьиное эхо
Несется с блестящей реки,
Трава при луне в бриллиантах,
На тмине горят светляки.
Я жду… Темно-синее небо
И в мелких и в крупных звездах,
Я слышу биение сердца
И трепет в руках и в ногах.
Я жду… Вот повеяло с юга;
Тепло мне стоять и идти;
Звезда покатилась на запад…
Прости, золотая, прости!
(«Я жду… Соловьиное эхо…»)
Другой поэт поведал бы нам, пришла ли наконец возлюбленная, а Фет даже не намекнул, да и неясно, было ли свидание назначено, и вообще - возлюбленную ли он ждал или падения звезды. Читатель вправе пофантазировать. Фета занимает само ожидание, почти физически ощутимое, вплоть до «трепета в руках и в ногах».
В общем, это были смелые, еще небывалые в русской поэзии стихи, и не заметить их не могли. Журналы их охотно печатали. По окончании университета перед поэтом открывалось привлекательное литературное поприще. Но у Фета не было собственных средств, а богемное существование его не устраивало, да и вообще стихи в 1840-е гг. были не в моде, и на многое рассчитывать не приходилось. К тому же у него была цель - вернуть дворянский титул. Вернее всего это можно было сделать, записавшись на военную службу, и в 1845 г. Фет поступает унтер--офицером в кирасирский полк, расквартированный в Херсонской губернии.
В начале 1849 г. в личной жизни Фета происходит одно знаменательное событие: он сдружился с бедною родственницей своих провинциальных знакомых - тонкой и умной 22-летней девушкой по имени Мария Лазич. Взаимная симпатия незаметно переросла в страстную, хотя и не высказываемую открыто любовь. Фет, человек без рода и состояния, с жалованием, едва хватавшим на обмундирование, брак считал для себя невозможным и однажды, «чтобы разом сжечь корабли взаимных надежд», собрался с духом и сказал ей об этом. «Я люблю с вами беседовать, - отвечала она, - без всяких посягательств на вашу свободу». Вскоре полк перевели в другое место, они расстались, но продолжали обмениваться письмами. А летом 1850 г. она погибла ужасною смертью: от непотушенной спички загорелись постель и платье, несчастная выбежала на балкон, на открытом воздухе огонь усилился. Подоспевшие на помощь люди нашли охваченную пламенем комнату и в страшных ожогах девушку на балконе, повторявшую по-французски: «Спасите письма». Через четверо суток она скончалась.Вся эта история в подробностях известна только из фетовских «Воспоминаний», где девушка именуются Еленой Лариной (по ассоциации с пушкинской Татьяной). Отвергнутое когда--то «возможное счастье» стало еще одним несчастьем в его жизни, тревожившим поэта едва ли не до конца дней. Стихи, обращенные к памяти возлюбленной: «Старые письма» (1851); «Ты отстрадала, я еще страдаю…» (1878); «Солнца луч промеж лип был и жгуч и высок…» (1885); «Долго снились мне вопли рыданий твоих…» (1886); «Нет, я не изменил. До старости глубокой…» (1887) и др., - полны трагизма. К этому условно выделяемому циклу относят и стихотворение «Alter ego» (1878), завершающееся пронзительной строфой:
У любви есть слова, те слова не умрут.Нас с тобой ожидает особенный суд;
Он сумеет нас сразу в толпе различить,
И мы вместе придем, нас нельзя разлучить!
В 1853 г. Фету удалось добиться перевода в Санкт-Петербург, в лейб-гвардию. Интерес к поэзии тогда оживился, и столичные литераторы радушно приняли уже известного поэта в свой круг.
1850-е годы стали временем короткой прижизненной славы Фета. Его стихи всюду расхваливает И. С. Тургенев, Н. А. Некрасов печатает их в журнале «Современник» и выплачивает хорошие гонорары. Критики эстетического направления В. П. Боткин и А. В. Дружинин приветствуют его программными статьями. Все было бы хорошо, но Фет не упускает случая подразнить либеральных приятелей резкими антизападными высказываниями, да и вообще смущает своим непоэтическим обликом.
За умение чувствовать красоту, схватывать неуловимое, за передающуюся читателю энергию душевного подъема современники прощали ему равнодушие к модной гражданской тематике, а вот «лирическую дерзость» - не всегда. Мастерское стихотворение «Шепот, робкое дыханье…» (1850), написанное без единого глагола, но передающее всю динамику чувства влюбленных и ночной жизни природы, почитали образцом типично фетовской красивой бессмыслицы.Шепот, робкое дыханье.
Трели соловья,
Серебро и колыханье
Сонного ручья.
Свет ночной, ночные тени,
Тени без конца,
Ряд волшебных изменений
Милого лица,
В дымных тучках пурпур розы,
Отблеск янтаря,
И лобзания, и слезы,
И заря, заря!..
И я, как первый житель рая,
Один в лицо увидел ночь.
(«На стоге сена ночью южной…», 1857)
Однако на дворе была эпоха реформ Александра II - время общественного возбуждения, партийных и журнальных склок. От писателей ждали лозунгов, идей, обличений, постановки «вопросов», гражданской скорби наконец, а не райских видений. Этому времени соответствовал Некрасов, а не Фет. Они воспринимались как антагонисты, и чем дальше, тем больше.
В 1858 г. Фет переезжает в Москву, вскоре порывает с «Современником», а потом и вовсе решает бросить городскую жизнь. Он уже в отставке, женат на сестре Боткина - Марии Петровне - и располагает некоторой суммой, взятой в качестве приданого. Всю ее он отдает на покупку хутора, одиноко стоящего среди голой степи в родном Мценском уезде. Друзья-литераторы (за немногими исключениями) не перестают сожалеть о чудаке.
В 1861 г. Фет прибыл в Степановку. Перед ним - 200 десятин пахотной земли, полуразрушенный дом и ни одного деревца и ручейка вокруг. Не было и бесплатных работников: манифест 19 февраля отменил крепостное право. Но упорства и трудолюбия поэту было не занимать, и он взялся за дело. За 17 лет, прожитых в Степановке, Фет превратил это пустое место в процветающее, доходное хозяйство с усадьбой и липовыми аллеями.
И все--таки Фет был не просто умелый хозяин, а литератор: с самого начала он стал вести записки о помещичьем быте, нравах окрестных жителей и каждодневных трудностях, возникающих перед землевладельцем в пореформенной России. В итоге у него сложился цикл очерков под заглавием «Жизнь в Степановке, или Лирическое хозяйство». На простых житейских примерах он показывал пагубность бездумного бумажного законотворчества, опасность демагогических мечтаний либеральной печати. И та не замедлила ему ответить. Особенно отличился М. Е. Салтыков--Щедрин, не устававший в своих статьях поминать «работника Семена» из фетовских записок, с которого не было возможности взыскать неотработанных 11 рублей (это как раз и был один из простых житейских примеров). В итоге Фет был освистан как «человененавистник», «мироед» и - вопреки всякой логике - как «злостный крепостник, оплакивающий старые времена». Но журнальные бури не задевали Фета: Степановка была его дом, его крепость среди общественных «непогод». Окрестные помещики и крестьяне ценили его ум и честность и 11 лет подряд избирали Фета мировым судьей. Эта должность отнимала много времени, но в ее исполнении он видел свой долг.
В 1877 г. Фет продал благоустроенную им Степановку, купил дом в Москве, а также живописное, над склоном реки имение Воробьевку в Щигровском уезде Курской губернии. Лето он теперь проводит здесь, а зиму в Москве. Все хозяйственные заботы переданы управляющему. И «муза» к освободившемуся, наконец, от житейских попечений поэту приходит немедленно - вся в лучах и молниях:Ты вся в огнях. Твоих зарниц
И я сверканьями украшен…
(«Ты вся в огнях. Твоих зарниц…», 1886)
Под названием «Вечерние огни» Фет выпустил четыре сборника новых стихотворений, пятый вошел в посмертный сборник «Лирические стихотворения А. Фета» (1894), подготовленный Н. Н. Страховым и В. С. Соловьевым. Эти книжки, изданные «для друзей», - лучшее из написанного Фетом. В них огни, которые зажег уединенный человек, «не занавесивший вечером своих окон», в них - свет воспоминания, пламя любви, жар сердца, свечение звезд, сияние космоса.
Какая ночь! Алмазная роса
Живым огнем с огнями неба в споре,
Как океан, разверзлись небеса,
И спит земля - и теплится, как море.
Мой дух, о ночь, как падший серафим,
Признал родство с нетленной жизнью звездной
И, окрылен дыханием твоим,
Готов лететь над этой тайной бездной.
(«Как нежишь ты, серебряная ночь…», 1865?)
Огонь во всех видах и смыслах - сквозной образ поздней лирики Фета, способного видеть, как «сердца звучный пыл сиянье льет кругом» и как «неподвижно на огненных розах живой алтарь мирозданья курится»:
И так прозрачна огней бесконечность,
И так доступна вся бездна эфира,
Что прямо смотрю я из времени в вечность
И пламя твое узнаю, солнце мира.
(«Измучен жизнью, коварством надежды…», 1864?)
«Там человек сгорел» - этой строкой, которую позднее не раз будет вспоминать Александр Блок, завершается стихотворение «Когда читала ты мучительные строки…» (1887). В трех его строфах есть вздымающиеся потоки «страсти роковой», перегоревшая жизнь, заря в степи и лесной пожар, а где-то в глубине - неявное воспоминание о судьбе «Елены Лариной».
Но главный огонь - тот, что заключен Творцом в груди человека, он «сильней и ярче всей вселенной», перед ним даже солнце лишь «мертвец с пылающим лицом» («Не тем, Господь, могуч непостижим….», 1879). Только об этом огне пожалеет поэт, покидая сей мир:
Не жизни жаль с томительным дыханьем, -Что жизнь и смерть? А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем,
И в ночь идет, и плачет, уходя.
(«А. Л. Бржеской», 1879)
Поздние стихи Фета (отчасти под влиянием Тютчева) приобрели некоторую философичность, но мысль в них часто почти без остатка поглощена эмоцией. Эти стихи, как музыку, трудно пересказать. «Стих Фета, - писал Н. Н. Страхов, - имеет волшебную музыкальность, и притом постоянно разнообразную; для каждого настроения души у поэта является своя мелодия, и по богатству мелодий никто с ним не может равняться». П. И. Чайковскому же Фет вовсе напоминал Бетховена, а не кого-нибудь из поэтов: «Подобно Бетховену, ему дана власть затрагивать такие струны нашей души, которые недоступны художникам, хотя бы и сильным, но ограниченным пределами слова. Это не просто поэт, а скорее поэт--музыкант, как бы избегающий даже таких тем, которые легко поддаются выражению словом». Эту мысль композитора легко подтвердить стихами Фета:
О если б без слова
Сказаться душой было можно!
(«Как мошки зарею…», 1844)
Что не выскажешь словами,
Звуком на душу навей!
(«Поделись живыми снами…», 1847)
Людские так грубы слова,
Их даже нашептывать стыдно!
(«Людские так грубы слова…», 1889)
Одно позднее стихотворение 1887 г. целиком посвящено этой теме:
Как беден наш язык! - Хочу и не могу. -
Не передать того ни другу, ни врагу,
Что буйствует в груди прозрачною волною.
Напрасно вечное томление сердец,
И клонит голову маститую мудрец
Пред этой ложью роковою.
Лишь у тебя, поэт, крылатый слова звук
Хватает на лету и закрепляет вдруг
И темный бред души и трав неясный запах;
Так, для безбрежного покинув скудный дол,
Летит за облака Юпитера орел,
Сноп молнии неся мгновенный в верных лапах.
(«Как беден наш язык! - Хочу и не могу…»)
Обходиться без слов, составлять тексты из одних звуков, подобно позднейшим модернистам, Фет не пробовал, хотя Тургенев, например, говорил в шутку, что ждет от него стихов, которые надо будет произносить одним шевелением губ. Без сомнения, поэт владел тайной слова. Звучание у него неотделимо от смысла, часто «несказанного», но внятного неравнодушному читателю. В ранней лирике Фета мелодии его стихов чаще камерные, интимные. Поздние стихи звучат уже почти органною мощью:
Я видел твой млечный, младенческий волос,
Я слышал твой сладко вздыхающий голос -
И первой зари я почувствовал пыл;
Налету весенних порывов подвластный,
Дохнул я струею и чистой и страстной
У пленного ангела с веющих крыл.
Я понял те слезы, я понял те муки,
Где слово немеет, где царствуют звуки,
Где слышишь не песню, а душу певца,
Где дух покидает ненужное тело,
Где внемлешь, что радость не знает предела,
Где веришь, что счастью не будет конца.
(«Я видел твой млечный, младенческий волос…», 1884)
Как ни странно, эта поздняя лирика в основном любовная. По страстности стихов о любви, написанных 70-летним человеком, Фет не имеет, как полагают, равных во всей мировой поэзии.
Моего тот безумства желал, кто смежал
Этой розы завои, и блестки, и росы;
Моего тот безумства желал, кто свивал
Эти тяжким узлом набежавшие косы.
Злая старость хотя бы всю радость взяла,
А душа моя так же пред самым закатом
Прилетела б со стоном сюда, как пчела,
Охмелеть, упиваясь таким ароматом.
И, сознание счастья на сердце храня,
Стану буйства я жизни живым отголоском.
Этот мед благовонный - он мой, для меня,
Пусть другим он останется топким лишь воском!
(«Моего тот безумства желал, кто смежал…», 1887)
Когда его спрашивали, каким образом он, по его собственным словам, «полуразрушенный, полужилец могилы», может так писать о любви, Фет отвечал просто: «По памяти». А в стихах отрицал над собой власть времени, побежденного силой внутреннего «огня»:
Все, все мое, что есть и прежде было,
В мечтах и снах нет времени оков;
Блаженных грез душа не поделила:
Нет старческих и юношеских снов.
За рубежом вседневного удела
Хотя на миг отрадно и светло;
Пока душа кипит в горниле тела,
Она летит, куда несет крыло.
(«Все, все мое, что есть и прежде было…», 1887)
Покуда на груди земной
Хотя с трудом дышать я буду,
Весь трепет жизни молодой
Мне будет внятен отовсюду.
(«Еще люблю, еще томлюсь…», 1890)
В одном письме к нему Страхов, надо думать, вполне искренне писал: «Вы для меня человек, в котором все настоящее, неподдельное, без малейшей примеси мишуры. Ваша поэзия - чистое золото, не уступающее поэтому золоту никаких других рудников и россыпей. Ваши заботы, служба, образ жизни - все также имеет настоящий вид железа, меди, серебра, какой чему следует».
Последние годы Фета были отмечены знаками внешнего признания. За перевод Горация он в 1884 г. получил Пушкинскую премию Академии наук, а в 1886 г. был избран ее членом-корреспондентом. При посредничестве великого князя Константина Константиновича (К. Р.), почитателя поэзии Фета, он в 1888 г. к «пятидесятилетию музы» получил звание камергера и был очень доволен и горд, лишний раз вызывая раздражение знакомых, даже из числа не самых либеральных.
Похоронить себя поэт завещал именно в придворном камергерском мундире. Это должно было стать его последней демонстрацией против духа времени. Утром 21 ноября 1892 г. Фет (Шеншин) умер от разрыва сердца. Однако биография его стихов конца не имеет.